Почему я их ненавижу

Я всегда не любил журналистов. Один мой знакомый как-то сказал, что в журналистику идут люди, ничего не умеющие в своей жизни. Идут от безысходности и от неимения иных альтернатив. Сам Наполеон говорил: "Журналист – это чистильщик улиц, работающий пером". И я с этим утверждением полностью согласен. Моя нелюбовь к людям данной профессии ограничивалась лишь отсутствием вербальных контактов. В своем творчестве я никогда не затрагивал эту болезненную и неприятную для меня тему, и, получая заказы на написание чего-то, обличающего всю отвратительную, как ковыряние в грязном нижнем белье, деятельность журналистов, я неизменно отвечал отказом. Нелюбовь и ненависть – близко стоящие, взаимосвязанные, но далеко не родственные понятия. Ненависть к журналистам породила во мне история, произошедшая много лет назад, и перевернувшая мою, на тот момент почти беззаботную и легкую жизнь, с ног на голову. Это приключилось со мной на рассвете моей писательской и актерской карьеры. Сколько себя помню, всегда любил творить и создавать. Родители, друзья и даже просто знакомые называли меня талантом, и в какой-то степени были правы. В то время как прочие мои ровесники проводили досуг в дешевых барах, а порой и за принятием запрещенных препаратов, я посвящал бОльшую часть свободного времени саморазвитию. Меня заметили, когда я учился на первом курсе университета на филологическом отделении. С тех пор мое хобби стремительно переросло в профессиональную деятельность. Писал о социальном, о насущных проблемах, людских пороках, размышлял о вечном. Несмотря на наивность и явную иллюзорность видения мира, свойственные мне на тот момент, получалось довольно неплохо. Я обладал, что тогда являлось, да, собственно, и сейчас является редкостью, своим стилем, своим уникальным подходом. Мои произведения не имели той особенной, глубокой литературной ценности, что отличает классика от "проходного" автора, но выделялись неизменной оптимистичностью. "Жизнеутверждающе" - сказал первый человек, который взял в руки мою книгу. Я к этому и стремился. К тому, чтобы все, созданное мною, вносило в пасмурный мир людей яркие лучи. Ну что взять с юного, неопытного мальчишки, возомнившего, как и миллионы ему подобных, что он может изменить этот жестокий, несправедливый мир, сделать его чище. И вот, мне двадцать два. Меня называют талантливым и многообещающим прозаиком. Но мне этого недостаточно, я постоянно стремлюсь ввысь. И когда взлетаю в облака, уже не в силах опуститься на землю. Каждый день я неизменно, с самого утра, нацепляю на себя розовые очки. Мне в них комфортно и хорошо. Я люблю весь мир. И, что еще смешнее, весь мир любит меня. Мне двадцать два, и я очень красив. Так, что когда иду по улице, чувствую себя неловко, из-за постоянных взглядов, которыми сыплют на меня люди всех возрастов. Мало кто знает, что я смущен этим, угнетен, что меня это коробит, почти бесит. Вот я, как сейчас помню, стою в ванной и, дрожащей рукой сжимая ножницы, избавляюсь от блестящих пшеничного цвета завитков. Смотрю на себя в зеркало, там, чуть хмурясь, отражается парнишка, да, именно парнишка, которому с натягом дашь восемнадцать. Я не курю и редко выпиваю, но, когда случается посетить бар или иное подобное заведение, мой паспорт непременно при мне - иначе не пустят. Я веселый, энергичный, полный сил, готовый постоянно что-то делать. Меня знают, пусть в узких кругах, но знают. Мои книги читают такие же полуповзрослевшие сентиментальные создания, пишут отзывы и звонят мне, заваливают письмами и подарками, просят автографы. И это как нельзя лучше стимулирует меня на дальнейшую творческую деятельность. На встрече с поклонниками меня замечает какой-то режиссер. Малоизвестный, но меня это не сильно волнует. Мне предлагают сняться в кино. В эпизодической роли, но это волнует меня еще меньше. И я думаю: "Боже, да я действительно талантлив, я популярен, я звезда". Задумываюсь ли я о том, что их интересует моя внешность, а мое писательское "мастерство" волнует всех так же, как болезнь двоюродной сестры моей покойной бабушки? Разумеется, нет. После весьма успешного выхода фильма моя популярность приобретает все более и более широкие размахи. Мной начинают интересоваться СМИ. И вот, под меня уже активно копают журналисты, те самые, которых я на тот момент просто не люблю. Они хотят раскусить меня, попробовать на вкус, пустить острые когти мне под кожу, вывернуть меня наизнанку и сожрать с потрохами. Они хотят доказать публике, что я такой же, как и все подобные мне - маленький, напыщенный, бездарный говнюк. Они хотят распахнуть мой шкаф перед россыпью лихорадочно блестящих, воззренных на его нутро глаз, вытянуть из темноты все мои скелеты, все до единого. А потом толкнуть меня, совершенно голого, в протянутые ко мне длинные лапы этих людей. Нет, не людей, - монстров. Удивительно, но именно тогда, утопая в своем юношеском максимализме, я попал в точку. Мое представление о журналистах было настолько правильным, насколько вообще правильным может быть представление о том, с чем ты никогда не имел дела. Разумеется, ничто не берется из ниоткуда. Когда меня попросили о брифинге*, я запаниковал так, что руки и ноги затряслись. Мой PR агент вдалбливал мне, как ребенку, что если я хочу пробиться дальше, если я хочу купаться в своих облачных морях, то участие в конференции необходимо. Я это понимал. Зато он не понимал причины, по которой меня так колотило, пока я принимал решение. У меня, действительно, был скелет. Огромный скелет, мамонта или динозавра. Нет, я не был напыщенным богатеньким ребенком. Отнюдь, не подумайте, это не история для сердобольных особ, я не из бедняков. "Из грязи в князи" - это не про меня. Родители были состоятельными и помогали мне, как могли. Но связей и полезных знакомств на начальном этапе у меня и в правду не было. Я пробился сам. Мой скелет был гораздо масштабнее, гораздо древнее. Он пускал корни еще в те времена, когда я был типичным представителем пубертата. В те времена, когда я впервые осознал, что со мной что-то не так. В детстве моя красота имела еще более ангельское обличие. Огромные глазища, кудряшки. Не буду вдаваться в детали, потому что не хочу утомлять вас подобными банальностями, как описание моей внешности. Откройте любую, рассчитанную на юных дев, книгу с кричащим названием и в мягком переплете, и вы поймете, что я имею в виду. Так вот, женские особи длинной свитой волочились за мной везде, где бы я ни был. Вам может показаться, что мои слова пренебрежительны, но вы, при всем своем желании, никогда не смогли бы углядеть в моем отношении к прекрасному полу хотя бы долю негатива. Меня утомляло это внимание. Да, именно, не льстило. Утомляло. И, уверяю вас, в том не было моей вины. Просто в пятнадцать лет я понял, что являюсь гомосексуалистом. Я не пытался убедить себя в обратном, я не переживал по этому поводу, я не ставил никаких экспериментов по перевороту собственного сознания обратно с головы на ноги, и мне не нужно было много времени, чтобы признать и принять это как должное. Наоборот, осознание своей принадлежности к миру "педиков" принесло мне непередаваемое облегчение. Я понял тайную природу всех своих мыслей и чувств как по отношению к девушкам, так и к парням. Я понял, почему мое тело неизменно отзывалось эрекцией на безобидные прикосновения хорошенького соседа по парте и на голые тела, мелькающие в школьной душевой после очередного спортивного соревнования. И ко мне пришла такая умиротворенность, сродни тому, что чувствуешь после продолжительной медитации. Но я стал бояться. Безумно бояться. Того, что о моей тайне кто-то узнает. И это переросло в фобию, преследующую меня продолжительное время. Страх разрастался во мне огромным клыкастым пятном. Из крошечной миомы он превратился в обширную злокачественную опухоль, которую уже нельзя было вырезать. Я не представлял, как отреагируют родители, если узнают, что Димка из одиннадцатого "бэ", веселый коренастый паренек, отнюдь не с домашним заданием мне помогает, когда я бегаю к нему в гости в соседний подъезд. Что Катя Ларкина - не девушка мне, а лучшая подруга и по совместительству единственная в школьных стенах, кроме Димы, кто знал и верно хранил мой секрет. Но родители ни о чем не догадывались. Я постоянно где-то пропадал и дома бывал крайне редко, что заметно облегчало мою жизнь. Ларкина почти всегда и везде была при мне, даже когда я уже был студентом, она продолжала шляться со мной, куда бы то ни было, если я ее об этом просил. Наши фиктивные отношения казались всем окружающим идеальными, трогательными, полными той едва ощутимой, нежной любви, которую так много воспевали поэты чистого искусства. Наверное, мы в какой-то степени действительно друг друга любили. С ней была настолько тесная духовная связь, что иногда мне казалось, будто еще чуть-чуть, и я смогу читать ее мысли, а она - мои. Сейчас, оглядываясь назад, я уже думаю, что, скорее всего, Катя всегда была в меня влюблена, еще с младших классов и не переставала рассчитывать, что в один прекрасный момент я пересмотрю свои "взгляды". Только вот я об этом не задумывался, я тогда искренне верил в бескорыстность дружбы. В общем, несмотря на то, что прикрытие для родителей и друзей у меня было, причем весьма качественное и продуманное, бояться я не переставал. Мне смешно, когда, обсуждая гомосексуалистов, люди нарекают их раскованными, развязными, бесшабашными личностями. Это отнюдь не так, и почти все из моих немногочисленных любовников тщательно скрывали свою ориентацию от окружающих и стыдились себя. Мне было страшно, но не стыдно. Что такое стыд, я еще тогда не знал, и узнал намного позже. Я долго думаю, но от брифинга все же отказываюсь. У меня ощущение, что они вооружились огромными лопатами и выкопали все, что только можно. Мне объясняют, что я волен оставить любой, неприятный для меня вопрос, без ответа. А я - я все понимаю, но я не готов. Все еще не готов побороть свой страх. Как сейчас помню то облегчение, которое ощущаю после своего отказа. Но еще яснее я помню, как замолотило в грудь сердце, когда мне заявляют о заказе на предстоящее интервью. Я вне себя от злости, как они могли так со мной поступить? Предатели! Я готов рвать и метать, но меня успокаивают. Мне говорят, что все будет максимально комфортно. Домашняя обстановка, отсутствие камер и, главное, опытный журналист, который знает свое дело. Я хочу узнать, что же это за человек такой, знающий свое дело, и поднимаю на уши всех знакомых, которые могут мне помочь. И я узнаю о существовании субъекта по имени Влад, с забавной фамилией: Могилевский. Узнаю, что в желтой прессе он замечен не был, ровно, как и не был замечен в качестве папарацци. А когда я читаю его статьи, смотрю его репортажи и интервью, меня охватывает неописуемый юношеский восторг. Уже и следа нет былой злости, и даже страх отходит куда-то на задний план, теперь есть только болезненное предвкушение встречи и возрастающая с каждой секундой симпатия. Я начинаю думать, что, может быть, журналисты не настолько плохи, раз есть среди них такие: умные, опытные, интересные… И вот, я, друзья мои, уже в ажиотаже считаю дни до нашего интервью. Мне, почему-то, кажется, что это будет незабываемо. И, знаете, я до нелепости, до смеха, до слез прав. Ведь это, действительно, будет незабываемо. И я пока даже представить себе не могу, насколько. *брифинг — краткая пресс-конференция