Почему я их ненавижу

Влад был акулой. Огромной зубастой белой акулой в океане СМИ. Я, на свою беду, тогда даже не подозревал, что являюсь его пищей. Жил я в небольшом загородном домике в поселке, который гордо назывался "элитным", но по сути им не был. Ряд совершенно ничем не отличающихся коттеджей-близнецов меня в начале слегка угнетал, однако родители в свое время сильно на меня надавили, что поспособствовало приобретению этого дома. Хорошо помню слова матери о том, что я личность известная, и мне нужно поддерживать авторитет всеми возможными способами. Знала бы она тогда, как буквально отразятся на мне эти слова... Родители считали, что я живу с Катей, она и правда изредка приезжала меня навестить, как и те немногочисленные друзья, что не упускали возможности заглянуть на чай. Вообще меня все устраивало. В этом новеньком, еще не утратившем запах краски и дерева, доме я чувствовал себя вполне комфортно. Мой литературный агент, частенько меня навещавший, как-то сказал: "Неплохо ты здесь все обставил. Вот это, я понимаю, дом звезды". Я лишь восторженно кивал головой, слово "звезда" тогда еще порождало во мне искреннюю радость и необузданную гордость за себя. Мне нравилось одиночество, когда оно было непродолжительным. Когда я мог целый день посвятить написанию романа, мог разгуливать по дому в халате, а мог и вовсе не вставать с постели. Однако я всегда боялся того самого настоящего одиночества. Парадоксально, потому что я уже тогда был почти что одинок, но сам не понимал этого. На тот период у меня никого не было. Я очень боялся слухов, поэтому ограничивался лишь непродолжительными связями. Они были нужны мне, ибо служили немаловажным источником вдохновения. Вам может показаться смешным факт написания романа под впечатлением от знакомства с каким-нибудь милым юношей, но для меня это было в порядке вещей. И неважно, сколько времени я с этим юношей проводил, ярких впечатлений мне хватало надолго, и вдохновение не угасало. Я довольно много общался и с девушками, по долгу работы, да и просто так, но никогда не сближался ни с одной из них. Да, я боялся, боялся, что у меня на лбу написано "гей", и одна из них может стать той, кто меня разоблачит. Однако их логика оказывалась намного площе, чем я думал. Просто все они убежденно верили в то, что такой серьезный молодой человек не станет смотреть на других, если у него уже есть своя. Меня это удивляло, потому что, согласитесь, двадцатидвухлетний юноша, который не обращает внимания на окружающих его и усердно пытающихся привлечь его внимание девушек, это абсурдно, и оправданий или причин тому быть не может. Но вот вам живой пример того, как твой образ удачно работает на тебя. Влад приехал ко мне в субботу утром. Всю ночь перед этим я ужасно спал, никак не мог успокоиться и задремал, лишь наглотавшись таблеток валерианы. Я был слишком взволнован. Я весь извелся в ожиданиях, и вот он стоял передо мной. Знаете, говорят, что первое впечатление самое правильное. И это действительно так. Но это впечатление обычно настолько мимолетное, что трудно его зацепить, а поймать и вообще почти невозможно. Когда я первый раз на него взглянул, на долю секунды мне почудилось, будто вместе с его высокой фигурой, от которой веяло терпким табачным дымом и морозным холодком, ко мне в дом закралась странная, неуловимая, эфемерная опасность. Но, разумеется, я отбросил эти мысли, как глупое наваждение. Гораздо значительнее было то, как бешено колотилось мое сердце, когда я впустил его внутрь, дрожащей рукой запирая дверь. Он снял черное кашемировое пальто и повесил его на крючок, неторопливо стянул длинный шарф и кожаные перчатки, подошел к зеркалу, стряхивая с коротких волос еще не успевшие растаять снежинки, а я все это время стоял напротив и смотрел на его красивые руки, на его жесты и на лицо этого уверенного в себе человека. Сейчас я понимаю, что Влад ничем особенным не отличался от представителей тех, кому "за сорок", но кто еще тщательно и грамотно поддерживает образ молодого льва, готового в любой момент выйти на охоту. В крупных чертах его лица проскальзывало что-то невыразимо хищное, что-то, что отталкивало и притягивало одновременно. Он будто гипнотизировал пронзительными, темно-карими, почти черными глазами, и я попал под действие гипноза. По тому, как чувствовал себя расслабленно он, и каким напряженным был я, складывалось ощущение, словно это я сейчас у него в гостях, а он - хозяин дома, вальяжно растянувшийся у себя на диване. Влад вел себя нагло, да, господа, поистине нагло. Но я не хочу рассказывать вам все так, как вижу сейчас, это было бы просто, это было бы неинтересно, это было бы слишком очевидно. Нет, вы увидите его таким, каким видел я когда-то, посмотрите сквозь мои розовые очки, насладившись моим ничего не видящим взглядом слепца. Влад откидывается на диван и подтыкает подушку себе под шею, походя изливая мне все, что он думает о наших дорогах, о пешеходах и о том, как "хорошо" работают снегоуборочные машины. Я безостановочно киваю, как китайский болванчик, подношу ему пепельницу, хотя сам не курю и никому не позволяю курить в моем доме. Спрашиваю "Чай или кофе?" и получаю в ответ "А покрепче ничего не найдется?". Видели бы вы меня тогда. Юнец на первом свидании. Понимаю, что покраснел, аж щеки горят, хотя, не забывайте, что я уже далеко не мальчик и не первый раз общаюсь с мужчиной, который мне симпатичен. Разумеется, я достаю из бара бутылку скотча, лед из морозильника и граненый стакан, попутно чуть не свернув близстоящую посуду. "Ты разве не присоединишься?" - и я настолько радуюсь обращению на "ты" - когда ежедневно сталкиваюсь с постоянным, так раздражающим меня "выканьем" - что машинально тянусь за вторым стаканом и разливаю алкоголь на двоих. Он одобрительно улыбается. Нет, не так. Он одобрительно усмехается. И достает диктофон. У меня сердце уходит в пятки, и страх, который, как мне казалось, неохотно, но все же оставил меня, вновь рождается где-то внутри и стремится вырваться на волю. Он, видимо, замечает мой вид и по-дружески хлопает по спине. "Да не бойся ты так, когда-то же надо начинать". И я, как школьник на уроке математики, робко произношу: "А какие будут вопросы?" Знаете, будь у меня тогда чуть больше опыта, я бы прежде всего задумался о том, почему меня не подготовили к интервью, почему я не получил хотя бы приблизительный список вопросов, и почему вообще все, что произошло, произошло без моего ведома и согласия. Но у меня в голове все сильнее и сильнее завывал ветер, сдувая последние остатки здравого смысла. Я уже не думал ни о чем. Пара глотков виски и его многозначительное "Вот и узнаешь" успокоили меня, и я позволил ему нажать на заветную кнопочку. Влад начал с детства. Он спрашивал банальное "Почему ты выбрал именно этот путь?", "Что тебя сподвигло?" и так далее. Я сам не заметил, как разболтался, помимо ответов на его вопросы выдавал никому не нужные воспоминания, насквозь пропитанные моей постыдной наивностью. Он улыбался. Мне казалось, что даже как-то нежно, а на самом деле - снисходительно. Он смотрел на меня так, как смотрит жестокий, безжалостный хозяин на котенка, перед тем как упаковать его в плотный мешок и, не обращая внимания на тихий жалобный писк, утопить в ледяном омуте. А я, я ловил каждый его взгляд, каждое его слово, и весь наполнялся каким-то странным, доселе мне неведомым теплом. Помню, как он делал мне комплименты. Нет, он буквально засыпал меня этими комплиментами. По крайней мере, мне так казалось. А он очень старался, чтобы я не мог в этом усомниться. И я уже даже не понимал, что его "Не нужно даже окунаться в герменевтику, чтобы понять, о чем ты пишешь" - это просто очередной подкол, коих было до этого немало. Вам может показаться, что я попросту не хотел этого замечать, но в действительности я и не мог заметить. По сравнению с ним я был мальчишкой. По сравнению с его опытом мой даже "жалким" нельзя было назвать. На тот момент я был ничем, но, при всем своем желании, я бы не смог это осознать. Для того чтобы осознать подобное, нужно было упасть, так, чтобы было по-настоящему больно. И, поверьте, друзья, я упал. И лоб себе расшиб хорошенько. Не помню, как это перетекло в бессмысленную болтовню, но он уже не задает вопросов, а я уже на них не отвечаю. Мы просто валяемся на диване и разговариваем, как старые друзья, а на столе стоит полупустая бутылка. "Хочешь покурить?" - вдруг спрашивает он, и я, ни на секунду не задумавшись, киваю головой. Дает мне сигарету, прикуривает. Я знаю, как курить взатяг, но все равно смешно закашливаюсь. А он, ясно, как сейчас, вижу эту картину, лениво потягиваясь, тихо, но четко произносит: "Маленький безвольный птенец". У меня замирает сердце, и я поспешно отворачиваю покрасневшее лицо. Сейчас мне стыдно это вспоминать, безумно стыдно. Потому что это должно было меня оскорбить. Я как минимум должен был почувствовать себя униженным. Я же прятал от него смущение и возбуждение, а последнее было явно неуместно в данной ситуации. Я никогда не влюблялся. Может быть, была увлеченность кем-то, но я слишком хорошо понимал, что такое влюбленность, чтобы сказать с уверенностью: этого со мной никогда не было. Не было до тех пор, пока Влад Могилевский не появился на пороге моего дома. Могу без сомнений сказать, что тот букет разнообразных эмоций, которым он меня столь щедро одарил, был единственным и неповторимым в своем роде. Никогда ничего не подобного я больше не чувствовал. И слава Небесам. Мы молчим. Я докуриваю, а он смотрит, как я курю. Потом вливает в себя остатки скотча и произносит: "Расскажи мне лучше про свою личную жизнь". И я начинаю повествование о Кате Ларкиной. О том, какая это чудная девушка, что мы вместе со школьных времен, что мы друг друга любим, что-то про единение душ и прочую ахинею. Он улыбается и кивает, мол, я это все знаю, слышал уже. А потом мечтательно протягивает: "Любовь, понимаешь ли, такая странная штука... никогда не знаешь, чем она для тебя обернется". "Согласен, но мне кажется, я вряд ли смогу полюбить кого-то так же, как и ее, она понимает меня как никто другой" - в какой-то степени я говорю правду, но по большей мере мне становится тошно и противно от себя. Это вранье, от которого я порядком подустал, терзает меня изнутри, как терзают и владовы глаза, пожирающие меня чуть насмешливым изучающим взглядом. "И что же она понимает, чего не понимают другие?" - я не вижу двусмысленности вопроса, я не вижу намека, настолько откровенного, что дальше остается только кричать. И поэтому я всерьез думаю, что бы ему на это ответить. Но он вовремя меня спасает, чуть хриплым "Выйдем на улицу? Тут слишком душно, вон ты как покраснел". Стоим в опасной близости друг от друга, он снова курит, вглядываясь вдаль. Я наблюдаю, как изящно он подносит сигарету ко рту, как обхватывает фильтр губами, как глубоко затягивается, и сизая струя растворяется в вечерней дымке. Он ловит мой завороженный взгляд и улыбается. "Знаешь, сейчас тебе кажется, что все так сложно и странно. Помню себя в твоем возрасте, это было действительно ужасно. Не хотел бы я снова это пережить. Все вокруг страшно, а что не страшно, то стыдно. Действительно, так и есть. Но, несмотря на это, не забывай, всегда нужно держать ухо востро. Ты попал в такой мир, где любой неосторожный шаг может повлечь за собой череду изменений. Будут ли они полезными или нет, зависит только от тебя самого, но вот то, что они зачастую будут болезненными и неприятными для тебя, могу гарантировать. Знаешь, у меня есть правило, это не будет ново для тебя, оно вполне банально. Прежде чем что-то сделать, прежде чем первый раз мазнуть кистью по холсту, представь себе весь рисунок. И, исходя из этого, старайся делать все максимально точно и продуманно, чтобы тебе потом не пришлось менять холст, или, что еще хуже, менять рисунок". Эти его слова я, наверное, буду помнить всю жизнь. Тогда я до конца не осмыслил, о чем он. Понял, но очень пространно. Тогда эти слова ничему меня не научили. В дальнейшем они стали моим пособием по жизни. Мы вернулись, и он снова включил диктофон. Спрашивал меня про дальнейшие планы и проекты, спросил, что я думаю об актерской карьере. Все это время я не сводил с него взгляда. Боюсь представить, каким восхищением и обожанием был наполнен мой взор. А он, он будто пребывал в прострации. После того как мы вернулись с улицы, он выглядел каким-то отстраненным, и меня это беспокоило. Я со свойственной мне юношеской прямотой поинтересовался, не случилось ли что у него, но он лишь размыто качнул головой. После очередного вопроса он придвигается ко мне ближе, мягко берет меня за руку и навязчиво-ненавязчиво помещает в нее стакан, наполовину заполненный янтарной жидкостью. А потом произносит роковое для меня: "А теперь, расскажи мне правду. Когда ты понял, что являешься гомосексуалистом, и почему так тщательно это скрываешь?" Я молчу, сжимая в руке стакан. Он сверлит взглядом черную зияющую дыру в моей душе. А вокруг меня огромным ядовитым пятном, по стенам, по полу, по потолку, охватывая все, что только можно, расползается опасность.