Noch Zu Retten

      Ранним утром туман низко стелился плотной седой тенью меж невысоких зданий и машин. Белые хлопья снега, неспешно кружась в воздухе, падали на промёрзшую, покрытую серебром инея траву, адъютант принёс документы. Стопку пожелтевших от сырости конвертов рослый Роберт положил на край стола, рядом с большой серо-зелёной папкой, кивнул в ответ на заинтересованный взгляд гауптштурмфюрера и быстро ушёл, поправив драгоценные петлицы на воротнике аккуратно отглаженного кителя. Немецкая педантичность и аккуратность, о которых любили говорить со снисходительной усмешкой, делая предметом шуток.       Уходя, Краузе закрыл чуть скрипнувшую дверь, оставляя Рихтера в спокойной тишине. За год такого затишья не было. Обычно оно казалось пугающим, неправильным, таким, в котором непременно плохое и волнительное должно было произойти. Казалось, в эти минуты кто-то стоял за спиной незримым призраком и пристально, долго наблюдал, не отрывая взгляда черных глубоких неживых глазниц. Смерть подглядывала из-за плеча, её дыхание оставалось едва осязаемым холодом на шее — дуновение морозного воздуха из приоткрытой форточки. Но безмолвие тринадцатого декабря тысяча девятьсот сорок третьего года, напротив, было умиротворяющим, от него становилось легче на душе, ведь теперь никто не помешает прочесть послание.       Сухие пальцы гауптштурмфюрера, замёрзшие до беловатой корочки и с грубой кожей на подушечках, непривычно бережно и ласково коснулись отогнувшегося края чуть потускневшей поверхности, любовно оглаживая верхний уголок. Письмо от жены, от любимой Луизы, что осталась в Берлине, рядом с маленькой дочерью Элизабет и родителями Людвига. В груди стремительно поднималось полузабытое чувство щемящей, приливающей нежности, и неловкая, неправильная улыбка появилась на узких обветренных губах. Как же это было давно. Словно сотни лет назад они последний раз виделись, словно век разлуки никогда не истечёт.       Задубевшая тонкая бечёвка, которой осторожно и тщательно был перевязан конверт, чуть щекотала узкие ладони Рихтера, гауптштурмфюрера и капитана СС-штурма городка, куда ещё не добралась волна освобождения. Далеко от дома, далеко от семьи, в чужой стране и на войне. Немец медленно развязал нехитрый узел бечёвки, после чего, едва сощурив серо-синие внимательные глаза, взял в руки. Чуть уловимая, знакомая и одновременно непривычная деталь — шероховатость и лёгкий скрип, если провести, сильнее нажимая большим пальцем. Написанное убористым каллиграфическим почерком с изящным наклоном влево, без единой помарки и кляксы, без малейшей неровности. Все идеально. Так, как делает только Луиза. Даже чересчур аккуратное, чистое послание, особенно в такие тяжёлые годы.       Письмо фрау Рихтер крепко пахло горьковатой гвоздикой и душистой, пряной корицей. Эти запахи впитались в бумагу, скрылись в каждой черте и любом слове. Дорогие сердцу воспоминания о маленькой, едва раскрывшейся алой гвоздике в густых, но не длинных, медных волосах жены. О горчащей на шероховатом языке корице в долгих, томных, чувственных поцелуях к бледной веснушчатой коже. Кроваво-красный, цвет догорающего пламени заката, и тёмный бархатный оттенок пряности, родное и любимое.       Тоска по семье захватила, но на короткое мгновение. Вскоре это исчезло, на время сердце ускорило свой ритм в волнении, а дыхание спёрло. Спустя пару секунд болезненное, тяготящее ощущение тоски исчезло, оставив после себя необъяснимое опустошение. Ко всему можно привыкнуть со временем — к долгой разлуке, к снедающему душу одиночеству и к убийству других.       Человек привыкает ко всему, не так ли? Даже вопреки желанию, обстоятельства складываются так, что с годами относишься терпимее к вещам. Этого не изменить, и остаётся только привыкнуть.       Ровные, изящные буквы легко ложились на бумагу, и Людвиг читал, сохраняя то греющее растущее чувство, утерянное из-за расставания с родными, но живое, все ещё ощутимое, даже если прошло больше двух лет, как он видел супругу. Тогда, на покрытом пеленой снега перроне, она стояла, улыбалась уголками ненакрашенных бледных губ, без устали поправляя серую шляпку, норовившую упасть из-за сильного ноябрьского ветра в прозрачную небольшую лужу. Фрау Рихтер улыбалась, в светло-серых глазах, прозрачных из-за слёз, сохранилась боль, отразились сожаление и робкая, ещё живая надежда. Жена не любила конфликтов, не одобряла военную карьеру мужчин семьи и, вопреки пацифизму, всё же нашла в себе силы написать мужу в захваченный город, втайне страшась, что письма некому будет отправлять. В военное время вера тает, как тлеющий огонёк тонкой свечи во мраке ночи, пока не догорает до конца — когда не во что верить и не на что надеяться.       «Людвиг.       Прости, что давно не писала тебе. Всё боялась и думала, что оно будет последним. Моё последнее послание— это сентябрь, когда пришла короткая весточка о назначении Клауса к тебе, в твою роту. В то время мы с твоей матерью ещё с улыбкой говорили, как повезло ему — ты сможешь сберечь нашего непутёвого мальчика от глупостей и усмирить его буйный нрав. Клаус ещё юн, он наивен, неосторожен и вспыльчив, словно бесёнок, а молодая кровь бурлит и требует подвига. Его преданность рейхсканцлеру Гитлеру и его взглядам заслуживает настоящего уважения. Несомненно, гордишься им, я знаю. Передавай сыну привет и поцелуй его от меня. Думаю, он будет рад, узнав, что младшая сестрёнка скучает по нему и ждет возвращения отца. Мы все скучаем по вам. Победа великого Рейха и Германии много значит для каждого, она не за горами, как говорит герр Вильгельм. Он никогда не ошибается. И я жду, когда мой муж и мой сын вернутся ко мне, когда я крепко обниму их, прижав к себе вместе с Элизабет и покрывая родные, любимые лица поцелуями. Клаус снова будет ворчать, его уши будут то и дело краснеть, а потом он наконец растрогается, улыбнется и кинется обнимать и целовать всех. В этом он так похож на меня и совсем не похож на тебя.       После победы великого Рейха мы все вместе, всей семьей, отправимся к Красной ратуше, где будет восстановлен фонтан Нептун и где так хорошо весной в мае. Мне бы хотелось, чтобы это было поскорее. А позже, когда на Берлин спустились бы ночные сумерки, мы бы вернулись домой, попутно купив торт с фруктами в той самой лавке, где работал Штерн перед тем, как уйти на фронт. Выпили бы горячего чаю с булочками, испечёнными фрау Кларой, и долго-долго смеялись бы, разговаривая о всяких несуразицах и пустяках. Признайся, в твоей жизни не хватает этих повседневных, греющих душу мелочей, которых на войне не найти.       Конечно, я знаю, тебе не нравится это. Не одобряешь, когда я часто и много рассуждаю о чувствах, о переживаниях и о любви. Всё это слишком личное и открытое, тайное и особое, чтобы сохранять прежний образ невозмутимой переводчицы, который видят все. Ничего не могу с собой поделать. Пиши почаще, пиши больше и не бойся показаться сентиментальным, Людвиг. Я с нетерпением ожидаю твоих писем, желая вновь увидеть знакомый почерк и багрянец твоей печати. Надеюсь, ты ждешь писем и так же хочешь скорейшей встречи, как и я.       Не забудь про Клауса — передавай привет от всех нас, не только от одной меня. Мы любим вас.       С любовью, Луиза Рихтер»       Супруга умела заставить человека громко смеяться и горько плакать, злиться и радоваться только благодаря паре слов. Это был её дар. Это был её талант, подарок от самого Бога — красноречием изменять мир вокруг себя и своих близких. Гауптштурмфюрер не сомневался — ей хватило бы одного тетрадного листка, даже половинки, и простого карандаша. Сотней фраз она могла заставить читателя прочувствовать всё. Все оттенки её мысли — от тяжкой горечи до победного триумфа, от крепнущей надежды к её краху, к разочарованию в жизни и безостановочному падению в бездну отчаяния. Фрау Рихтер могла растрогать, вдохновить любого на невероятные вещи, даже на подвиги, которые не снились. Вдохновить любого, кроме своего мужа, ведь немец не чувствовал ничего, когда читал весточки Луизы. Временами это пугало и настораживало. Не должно было быть так. Не должно быть такой пустоты в груди, и немец прекрасно понимал это. Он не чувствовал прилива щемящей нежности и трогательной любви, как и не было в его чернильной одинокой душе гнетущих сожаления и тоски. Взгляд Рихтера был холоден, а его сердце, мерный ритм которого отдавался в висках, было пусто, и в нём будто разрасталась зияющая бесконечная дыра.       Письмо было небрежно отложено в сторону, к серо-зеленой папке, как и конверт, слегка погнутый с левого края. Простая неосторожность, когда в порыве чувств раскрывал? Мужчина недовольно покачал головой. Не похоже. Всё это лишнее, всё такое ненужное в этот момент. Он совсем не ожидал, что слова супруги заденут в нём что-то. Эту натянутую до предела тонкую струнку в сердце, что звалась безразличием. Всё ушло на второй план — стремительно и резко, как громовой залп, словно ничего не было — ни письма, ни слов о фонтане, поцелуе для сына, ожидании победы Рейха для гауптштурмфюрера больше не было. Сохранилось что-то смутное, неясное, туманное и непонятное, что воцарилось и слилось с мёртвой тишиной в кабинете.       Послание было смято торопливо, нервно и без малейшей жалости. Под натиском сильных длинных пальцев было слышно, как захрустел комочек сжатой бумаги. Бечёвка, что, казалось, стала ещё тоньше, сиротливо лежала близ маленькой настольной лампы, и её размытая тень, отразившаяся бликом, была похожа на ядовитую змею.       Что ответить Луизе? Что можно сказать в двух страницах, в трёх или четырёх сотнях обжигающих холодом слов? Ничего. Почти ничего из того, что сейчас чувствует Рихтер. Ничего не скажешь о смятении, о тревоге, волнении и страхе, если не испытываешь их, пребывая в тиши защищённого стенами города. Гауптштурмфюрер никогда не был акулой пера, никогда не умел точно подбирать меткие фразы, чтобы поразить соперника в словесной баталии, и никогда не писал чувственных писем, где всё поёт о любви и ещё раз о любви. Расчётливая, граничащая с эгоизмом скупость на эмоции и фразы, краткость резкой речи и твёрдость голоса — всё, что досталось немецкому офицеру от Бога, но никак не красноречие, умение задевать в людях потаённые струнки души, играя мелодию на чувствах, будто на гитаре.       Сейчас, в восемь утра тринадцатого декабря, когда полоска тусклого солнечного света только забрезжила, только пробилась сквозь ветви высоких заснеженных елей, и первый луч остался смазанным светлым пятном на столе, мужчина прекрасно понимал, что письмо будет одним из последних и что он на него не ответит. Почему — он и сам не мог сказать.       Русские нещадно наступают на пятки Рейху. СССР теперь почти как старый хромой пес, которого разозлили, и он, устало поднявшись на лапы, уже готов с остервенением кусаться, готов вонзить тускло блеснувшие клыки в самое горло Германии, безжалостно разрывая плоть. Сколько не бей их, этих тварей, сколько не расстреливай и не трави — всё без толку, всё впустую. Убей сегодня сотню, а на следующий день они воскреснут, восстанут из развороченных минами могил и пойдут уже не сотней — тысячей. Уничтожь тысячу и жди — завтра с рассветом явится к твоим окнам легион из самых разъярённых чертей, которую ведёт неубиваемая, непоколебимая вера в Победу своей Родины. Советские люди бьются дольше, чем до последнего вздоха, сражаются по-настоящему, дико, как звери. Смерть не страшит их, будто нет в их словарях такого слова. Они идут, наступают, без колебаний ложатся под танки, способные себя же вместе с врагом взорвать. Безумцы! Их оружие — всё, от автоматов до тупых карандашей ребёнка, от пистолета до тканевого шарфа дряхлой старушки. Абсолютно всё. Это похоже на вымысел, на бред спятившего человека, но все это чёртова реальность, и гауптштурмфюрер видел её своими глазами, а не с чьих-то слов. <      Сражаются все — немцу в сорок втором году довелось видеть пленного мальчишку-партизана, лет восьми, а может и десяти. Растрёпанный, чумазый, худющий, как щепка, весь в земле и крови, ростом он едва доставал до груди Людвига. Разорванное на локтях пальтишко висело на нем мешком, заплатка на груди болталась от промозглого ветра, а валенки, смешные «сапоги» из валяной шерсти, были ему велики, не по размеру оказались. Мальчонка скалился, то и дело кусался и рвался прочь, но двое рядовых держали его крепко. Затих пацан, когда грянула очередь — один из унтер-офицеров Рихтера пристрелил партизанку, курносую белокурую девчонку, стоявшую рядом с мальчуганом. Белая и тонкая, словно одинокая берёза в поле, девчушка качнулась и с тихим всхлипом упала в тёмный и липкий от слякоти снег. Мальчишка вздрогнул, и губы его, плотно сжатые и побелевшие, чуть шевельнулись. Он рассеянно и медленно обернулся, посмотрел на Людвига, сложившего руки за спиной. На мгновение их взгляды встретились. В светло-карих, цвета орешника, глазах в обрамлении коротких светлых ресниц не было страха смерти. Но в них было другое, то, что заставило невозмутимого, холодного «фрица» поёжиться, как от пробирающего до костей холода сибирской тайги. Впервые в жизни он поёжился, его одолели сомнения о Рейхе. Рихтер запомнил взгляд ребёнка навсегда — ярко вспыхнувший неистовый огонь, прежде чем раздался ещё один быстрый выстрел, оглушительно громкий только для гауптштурмфюрера, но не для других. Яростный взгляд, словно прощание, словно в нём мальчишка сумел выразить все чувства советского народа. Это был как разящий выстрел, только в сердце мужчины. Пришёл в себя немецкий офицер тогда, когда неровно вырезанная заплатка, прежде грязного серо-голубого цвета, колыхнулась от кусачего январского ветра и стремительно окрасилась ярким багрянцем крови.       СССР — это необузданная, невероятная орда, которую не сокрушить, не сломать и не истребить. Нет силы, что поставит их на колени, что заставит их, покорно склонив головы, молить о пощаде. Не будет победы Рейха. Не будет торжества и господства арийцев. Все они полягут здесь, на полях, под широким небом, на чужой земле, что за свою Родину не жалеет жизни. Рихтер не считал себя пессимистом, вместо этого он анализировал события. Вывод был неутешителен. Дело не в патриотизме, не в вере в идеалы. Совсем в другом. Рейх выбрал противника, что был ему не по зубам.       После Сталинграда изменилось многое. Ход войны обернулся в сторону врага, а в рядах немцев начинались беспокойные, нервные шепотки. Хотелось думать, что все это временно, ненадолго, и все вернётся на круги своя. Пока что тихие, неуверенные и редкие, но с каждым днём шепотки крепчали, превращаясь в каждодневный утренний разговор — людей арийской расы одолевали сомнения. Где-то натянуто, с нервным смешком, шутили и ждали, что все это временно, а где-то уже понимали, что конец неотвратимо и быстро близится. Гауптштурмфюрер не верил ни тому, ни другому. Он полагался лишь на то, что есть, что знал сам, не с чужих рассказов. А видел он, что до конца ещё долго, ещё пару кругов мучительного ада из огня, крови, пыли и свинца, прежде чем всё завершится, прежде чем стихнет гром артиллерийских снарядов. А там… там что должно, то и случится. Никто не ведает, что будет завтра, не знает, какой финал войны. Кто выйдет из неё победителем, а кто проигравшим — неизвестно. Эта чёртова неопределённость раздражала и пугала.       Негромкий, но уверенный стук в дверь резко прогнал странное, возникшее из ниоткуда наваждение, сравнимое с полупрозрачной вьющейся дымкой от сигарет. Оно тоже обратилось зыбким и тонким, с каждой секундой полудрёма рассеивалась, а взгляд гауптштурмфюрера прояснился. Комендант слегка дёрнулся, локоть его скользнул в сторону, чуть не смахнув настольную лампу на пол. Та покачнулась, но устояла.       Стук повторился настойчивее и громче.       — Войдите уже наконец! — отрывисто, резко произнёс немец осипшим голосом. После долгого молчания суровый, сильный тенор стал шипящим, хриплым, тяжёлым, будто баритон. Гауптштурмфюрер быстро откашлялся. Небрежным расслабленным движением отбросив упавшую прядь назад, немецкий офицер спешно спрятал комочек письма в карман шинели. Как раз перед тем, как в кабинет мерным расчётливым шагом зашёл Краузе. Теперь на его широких, массивных плечах висел плотный чёрный плащ с высоким воротом, а на тронутых белёсой сединой тёмно-русых волосах, чуть встрёпанных и беспокойных, застыли подтаявшие хлопья снежинок. Он, словно заметив искры насмешки в глазах своего капитана, сам ухмыльнулся, после чего смахнул почти растаявший снег одним движением. В этот момент что-то полузабытое, почти стёршееся из памяти кольнуло в груди Рихтера. Что-то родное, близкое и тёплое заворочалось в душе немца — Краузе, почти полная его противоположность, был ему как старший, слишком добрый брат.       — Хайль. Тут к тебе дело малой важности, — сразу же начал унтерштурмфюрер, скрестив сухие и жилистые руки за спиной. — По пустякам я не обращаюсь, сам знаю, как дорого время, но очень уж требуют твоё присутствие. Совсем ничего без тебя, Рихтер. Говорят, без гауптмана ничего решать не станут, а спорить с ними, с этими буйными рядовыми — гиблое занятие. Им только бы сжечь кого. Кровь молодая, горячая и кипит, а за их спинами ни крохи опыта.       Роберт родился ещё в том веке, был старше Рихтера на семь лет, и ему довелось бывать при блокаде Ленинграда — неприветливого, дождливого места на пару сотен километров севернее Москвы, где и не увидишь просвет солнца сквозь вал густых смольных туч. Гауптштурмфюрер не бывал в советских городах, и каждый рассказ тех, кто там воевал, слушал с интересом, открывая новое. Ленинград оказался дождливым, неприятным, мерзким по мнению унтерштурмфюрера, и он описывал его так: настоящая преисподняя из колючего снега, воющего хлещущего ветра и сугробов по плечи, из которых самому не выбраться. Мокро, сыро, по ночам воет ветер, заглушая грохот артиллерии. Оккупированная бывшая столица стала серьёзным ударом по сопротивлению русских, подломив их. После ранения осколком в левое бедро и последующей хромоты его сослали сюда, на небольшую заставу, и приставили к тогда ещё оберштурмфюреру Рихтеру, хотя тот и без адъютанта неплохо справлялся со своей работой. Унтерштурмфюрер был жутко охотлив до бесед о поэзии, что затягивались заполночь, и не гнушался пропустить за этими самыми разговорами несколько стаканчиков любимого вишнёвого шнапса. Смеялся он много, громко, и от раскатистого, грудного смеха становилось чуточку теплее Людвигу, человеку, который совсем не любил улыбаться, а уж смеяться и вовсе. Чего Роберт на дух терпеть не мог, так это советских женщин. О, для него они были всё равно что коварные, бесчеловечные суккубы, всё равно что жиды. Это было не под затмением жгучего, затмевающего глаза гнева, а холодная, ясная и закрепившаяся ненависть в большом и добром сердце унтерштурмфюрера. Причин такой ненависти комендант лагеря не знал и не хотел узнавать. У каждого из них свои причуды, свои странности, которые не всегда хочется знать.       — Что такое? — сухо осведомился Рихтер, положив подбородок на скрещенные пальцы и подняв заинтересованный взгляд на унтерштурмфюрера.       — Партизан поймали. Отряд из десяти, только два или три взрослых. Остальные ещё совсем сопляки, не нюхавшие пороха, прямо как твой Клаус. Без обид. Шастали в лесу в километре от лагеря, разнюхивали, пожалуй, что-то. Мы их захватили, но советские псы изрядно потрепали нервы нашим мальчикам. Четырёх, паскуды, убили. Брайера ранили в плечо, другие отделались царапинами и лёгкими ранами. Это уже не наша работа — о них позаботятся. Твоего вердикта ждут — повесить, расстрелять, отравить или, может быть, сжечь? Что предложишь?       — Без меня решить не можете, как прикончить их? Методов немало, — высокомерно произнёс Людвиг, но сразу же сменил тон на менее враждебный. Не хватало ещё скверное настроение на подчинённых срывать. — Информацию хоть выпытывали? Может они только разведка, а весь отряд дальше. Так время теряем. Куда шли? Что искали? Сколько всего? Всё сам знаешь.       — Допроса ещё не делали. Это после обеда, после совещания, — немного помедлив, сказал Роберт. — Оставили пару, тех, кто послабее выглядит. Циммерман знает толк в допросе — и не на таких воздействовала. Но те шестеро… Что с ними?       — Расстреляйте, — флегматично отозвался гауптштурмфюрер. — Не усложняйте жизнь себе проблемами и бензин лишний раз не тратьте. К стене и по очереди. Первым командира. Так подорвёте дух оставшихся и, может, кто ещё расколется.       — Похоже, ты сегодня не в настроении. Обычно более изобретателен — фантазией ведь не обделён, — сдержанно улыбнулся адъютант. Вокруг светло-зелёных внимательных глаз собрались мелкие морщинки. — Посмотреть не хочешь?       — На что? Думаешь, не видел, как партизан расстреливают? Поверь, нам это ещё не раз доведётся увидеть, — невесело ухмыльнулся Людвиг. Похолодевшие, напряжённые пальцы сильнее сжали комочек письма, аккуратно подстриженные ногти с тихим шорохом скользнули по бумаге. Чёрт. Роберт не заметил, не обратил внимания на шорох скомканной бумаги.       — Это всяко интереснее, чем сидеть в кабинете и возиться с унылой, скучной бумажной волокитой, сухими на чувства письмами и утомительными отчётами, — ответил унтерштурмфюрер, сразу же переключившись на другую тему. — Луиза что-нибудь писала? Ты давно от неё ничего не получал. Хоть бы весточку, мол, живы и здоровы, ждём и любим. Неужели забыла тебя рыжая чертовка?       — Не писала, — не смутившись, мгновенно соврал Рихтер. Он чувствовал, отчётливо понимал каждой клеточкой тела — не поверил. Не повелся на ложь своего капитана. Но он, вопреки всему, промолчал. Смотрел своими чуть блестящими пронзительными глазами и молчал. Адъютант не стал бы упрекать и не стал бы допытываться — не в его характере быть настойчивым. За молчаливое понимание, за отсутствие лишних вопросов гауптштурмфюрер был готов сказать ему такое редкое и оттого неимоверно ценное на войне «спасибо».       — Так что, пойдёшь смотреть на расстрел? Или мне вновь тебя выгораживать перед ними?       — Пойду.