Noch Zu Retten

      Глубокая холодная синева утреннего неба расстилалась над головой подобно затянутой в лёд глади бескрайнего озера, где вода — прозрачный, хрупкий кристалл, сквозь который можно увидеть сокрытое под толщей воды дно. Редкие рваные облака были похожи на пенные бело-жемчужные валы во время штормов — такие же курчавые, густые, пышные, словно поглощающие синий цвет. Все небо было словно океан, которого Людвиг ни разу в жизни не видел, только слышал с рассказов отца в далёком детстве. Яркое слепящее глаза солнце чуть грело бледную обветренную кожу осунувшихся, изнеможённых морозами лиц немецких солдат. В свежем морозном воздухе пахло еловыми иголками, густым дымом от костра и совсем чуть-чуть — железным, горчащим на языке запахом крови. Она, словно гремучая смесь, словно ядрёный привкус заржавевшей, горькой стали на губах, пробуждала звериное, необъяснимое словами чувство — первородную жестокость людей друг к другу. Здесь каждый чувствовал поднимающуюся горячей, захлёстывающей и безжалостной волной прямиком из глубины души жестокость. Война приводила в действие сложный, мудрёный механизм с набатом потустороннего зова звенящих друг от друга стальных шестерёнок. Механизм, заложенный природой в человеке с начала времён. Жестокость жила в каждом из них, и лишь иногда она дремала в глубине, во мраке людских сердец.       От этих мыслей Людвига нервно передёрнуло. Казалось даже мерный скрип снега, покрытого тонкой мерцающей на свету корочкой инея и так чудесно хрустевшего под сапогами, словно стал громче. Как выстрел. На мгновение все стало неуловимо другим — грубее, темнее, мрачнее, безжизненнее. Все размылось, перестало иметь прежние очертания. Мир вокруг медленно таял и расплывался перед помутневшим взглядом, словно размытый водой холст с акварелью, с него слезали краски. Рихтер рассеянно покачал головой, прикрыл ненадолго глаза и нервно выдохнул. Похоже на наваждение, оно призрачное и эфемерное, накатившее на разум подобно цунами. Но и оно прошло, а все происходящее можно было списать на плохую бессонную ночь. На много плохих и бессонных ночей, тянувшихся ещё с того дня, как он попал на фронт.       Шедший рядом Краузе тихо насвистывал незатейливую односложную мелодию и даже не щурился, когда смотрел на солнце, приветливо ему улыбаясь. Его добродушное, по-крестьянски простое и открытое лицо освещалось лучами и от этого выглядело усталым и добрым, а россыпь бледных крохотных веснушек на носу и щеках делала адъютанта похожим на несносного мальчугана. Роберт лёгким шагом шёл по узкой почти незаметной среди сугробов тропинке, ни разу не споткнулся, не поскользнулся на тонкой полоске льда и был совершенно расслаблен, в отличие от идущего позади Рихтера, который то и дело поднимал взгляд и смотрел в спину Краузе. Что-то тревожное поднималось в груди, словно только и ждало своего часа.       Извивающаяся тропинка вела прямиком к густому еловому лесу, к тени, куда не проникали лучи солнечного света. Ветви деревьев были густо усыпаны пушистыми шапками снега, и в полумраке тени он казался ещё тяжелее, ещё больше. Словно если только потревожишь, только коснёшься рукой шероховатого, покрытого инеем ствола, как снег сразу же свалится на голову и попадёт за шиворот. Возле леса, на небольшой опушке, в окружении маленьких ёлочек, стоял наспех сделанный одноэтажный барак из потускневших от скопившейся влаги досок. Без окон, чуть покосившийся на левый бок, с дырявой крышей, издали барак напоминал заброшенный, забытый сарай. Чаще всего там устраивались допросы пленных, и пытками руководила Фрида Циммерман, подруга детства Людвига. О, эта коварная, обворожительная женщина с голубыми, небесными глазами в обрамлении длинных светлых ресниц была подобна змею-искусителю из библейских мифов, подобна самой суккубе, что пришла похитить душу. Её оружие — ложь и обман, только потом — пытки, ужасающие самое богатое воображение. Любыми способами она добивалась своей цели, и преград для Циммерман не было. Без страха, без угнетения совести шагала «по головам» замученных до смерти людей, не пугалась крови на своих длинных изящных пальцах без облегающих перчаток и никогда не гнушалась пойти на обман — ценнее всего информация. Она правила Фридой, вела её и маленький, чёрный и пустынный мир немецкой женщины, в который никто не допускался. От её белоснежной кожи всегда пахло горьким запахом крови, а улыбка, покорявшая многих, — словно оскал ехидной огненно-рыжей лисицы.       Охрана и пленный отряд уже были на месте. Краузе ускорил свой и без того широкий шаг, из-за чего Людвигу пришлось почти бегом догонять его. При появлении гауптштурмфюрера сторожевые сразу же выпрямились по струнке, перестали переговариваться и перехватили висящие на ремешках автоматы покрепче, всем своим зловещим видом словно предупреждая вражеских разведчиков — «одно лишнее подозрительное движение, и вы трупы раньше времени». Но Роберт, похоже, просчитался — партизан было не десять, а семь. Некоторые из них, стоящие в самом начале строя, могли годиться в сыновья Людвигу — им едва стукнуло восемнадцать лет. Совсем ещё дети. Мальчишки, ещё вчерашним днём вскочившие со школьной скамьи, теперь они уже солдаты. Новые жертвы этой безжалостной дикой войны, что, как шквал, как огненный ливень, идёт по русским землям, сравнивая с землёй села, деревни и города. А им, этим мальчишкам, надо держаться. Не поддаваться подкатывающей к горлу истерике, не сдавать позиций перед лицом приближающейся смерти, ведь она неминуема. Им страшно, до безумия страшно, и никому не хочется умирать. Не хочется сгореть в бушующем пламени, задыхаясь от едкого дыма, не хочется отхаркивать кровь из простреленных лёгких, и нет желания быть повешенными в стане врага на всеобщее обозрение. У каждого из них были мечты, желания, стремления и семья, каждый из них хотел жить под мирным небом и никогда не знать о страшном слове — «война». Однако, как все складывается…       Как же эти размышления давят, как безжалостно они рушат светлые представления о Третьем рейхе, о чистоте и превосходстве арийской расы. Все это ломает, убивает изнутри. Преданность стране или остатки былой человечности? Придуманная красивая ложь или суровая пугающая правда, которую так страшно услышать? Людвиг натянуто усмехнулся — балансировать на этих гранях и сохранять равновесие невозможно. Кто станет говорить о человечности, о сострадании на войне к врагу? Это безумно и неправильно. Все скажут, что сошёл с ума, что контуженный в битвах, и вмиг станешь предателем идей своей страны, своего фюрера и семьи. За это неминуемый расстрел. Конечно, это война и здесь, в аду крови, гари, огня и грома, так положено. Смерть в порядке вещей, она здесь правит всем и не жалеет никого — ни правых, ни неверных.       Война — это то страшное место, где старательно забываешь, бессовестно стираешь из памяти и не думаешь о том, что обрываешь чью-то жизнь, что твой враг тоже человек и он мало чем отличается от тебя. Он так же дышит, так же чувствует боль и так же не хочет погибать. Как ни стараясь, сколько не убеждая себя, что это лишь глупые мягкосердечные мысли, лезущие в голову, Рихтер не мог понять войну. Просто не мог.       Рихтер подошёл ближе к унтер-офицеру Вернеру. Тот в приветствии улыбнулся, и улыбка вышла зловещей, пугающей — губы Йозефа пересекали два неровных, глубоких темно-розовых шрама, так и не заживших после Харьковского сражения. Вернер не любил рассказывать об этой истории и лишь однажды, после не одного стакана шнапса, обмолвился, что все произошло так быстро, так стремительно, что он, тогда ещё простой рядовой, не успел среагировать, а в следующую секунду все лицо обдало лютой, дикой болью, словно кожу сжигали накалённым добела орудием пытки. После сразу пришла спасительная потеря сознания. Очнулся он уже в лазарете и понял — все, губ больше нет. Вместо них — неровные, чуть шевелящиеся щели со съёжившейся плотью, а сквозь них были заметны чудом едва задетые бледно-розовые десны. Больше Йозеф ничего не говорил об этом случае.       — Хайль, гауптман. — Его низкий прокуренный голос, словно искажённый плохим радиоприёмником, звучал жутким шёпотом. — Вот, привели. Расстрелять сразу, или каждого по отдельности помучаем на глазах остальных? Циммерман уже выбрала себе двоих — вон того тощего, словно палка, в середине и предпоследнего, бритого с оттопыренными ушами.       — Адъютант Краузе доложил о потерях, — немного погодя произнёс Рихтер. — Четверо убитых, один раненый. Как произошло, что отряд из десяти русских псов убил четверых наших?       Воцарилось молчание. Вся охрана разом затихла, и Людвигу, сохранявшему ледяное спокойствие, казалось, словно он слышит биение сердца каждого из них — громкое, быстрое, отдающее оглушающим набатом в висках. Вдали, где-то в лесу, послышался пронзительный, надрывный крик ворона, и он словно привёл в чувство немецких солдат — все разом встрепенулись. Йозеф тяжело покачал головой, после чего нехотя ответил, словно оправдываясь за всех:       — Там засада была. Они притаились. Мы шли, и не слышно было ни звука, казалось, что все вокруг умерло. И тут они выскочили из-за холма и сразу же открыли огонь. Наши-то среагировали быстро, успели лечь и достать оружие. Двух их пристрелили, один, падла, сбежал. Надеюсь, в лесу он нарвался на мину. Кайзера снял тот сбежавший снайпер, одному в общей бойне сломали шею, а двух других, кажется, Гофмана и Шварца, закололи штыком в спину. Брайера ранило шальной пулей. Рана не серьёзная, жить будет. Его уже отправили к медикам.       Людвиг хмыкнул. Он не любил, когда терял подчинённых, даже если рядовых. Пусть многих он не знал в лицо, пусть даже не знал, кто такие Гофман или Кайзер, но терпеть потери среди своих он не хотел. Особенно в схватке с маленьким отрядом, половина из которых — дети. Это было крайне унизительно.       — Отведите тех двух Циммерман для допроса. Пусть займётся ими немедленно, — сказал гауптштурмфюрер. — С остальными сейчас решим, что делать.       Йозеф, нахмурив густые поседевшие брови, чуть кивнул своим парням, и те, не церемонясь с вражескими лазутчиками, быстро толкнули их в спину прикладами винтовок, выталкивая из строя. Один из партизан, тот тощий парень с худым лицом и дрожащими от холода посиневшими губами, покачнулся и с тихим удивлённым стоном упал на колени в снег. Парень вздрогнул и сразу же обернулся, бросив яростный взгляд на Людвига. Глаза у партизана были светло-карие, цвета орешника, в обрамлении светлых коротких ресниц. Совсем как у того мальчишки из прошлого. У простого, совсем не особенного мальчишки, но из-за которого Людвиг впервые усомнился в рейхе, в идеях Адольфа Гитлера и в превосходстве арийцев над всеми. Казалось, все это было словно сотню лет назад. Но дурная память о том яростном, словно горящем огнём взгляде до сих пор не стёрлась, а ожила с новой, казалось, даже удвоенной силой.       Немецкий солдат с брезгливым выражением лица грубым стремительным рывком поднял пленного, крепко схватив за узкое угловатое плечо. Тот хрипло, затравленно вскрикнул, но сразу же затих, крепко сжав губы в тонкую линию. Партизан для допроса быстро увели в барак, и как только тяжёлая, скрипнувшая дверь захлопнулась, Рихтер обратил взгляд на оставшихся. Пятеро. Среди них — двое взрослых мужчин, на вид уже не раз побывавших в битве и, как говорится, с лихвой «нюхнувших пороху».       — Выяснили, кто из них командующий отрядом? — чуть хрипло поинтересовался у Йозефа гауптштурмфюрер.       —Скорее всего последний, тот, кто одним штыком и завалил Гофмана с Шварцем. Сильный, как медведь, — едва втроём скрутили, всё вырывался, чуть третьего не заколол. Подозрительно часто на него смотрят остальные, словно ищут призрачной защиты. Хотя кто их знает. Циммерман на него даже не взглянула, прошла мимо. Расколоть такого, наверное, будет сложно — легче пристрелить. Так что, открываем огонь?       Людвиг безбоязненно подошёл ближе к пленному, легко ступая по чуть слышно хрустящему снегу. Один из мальчишек, стоящий в начале ряда, со сползшей на глаза ушанкой и в лёгкой, сшитой не по погоде курточке, рассеянно и боязно посмотрел на Рихтера, но, заметив суровый холодный взгляд Краузе, сразу же вздрогнул и отвернулся, словно пристыженный.       Командиром отряда оказался плечистый мужчина примерно тридцати-тридцати двух лет, с черными, словно воронье крыло, вихрами густых непослушных волос, так нелепо и смешно торчавших из-под большой меховой шапки. С высокими, можно сказать, даже красивыми скулами, словно выточенными рукой молодого мастера. У русского были прямой ровный нос с изящной переносицей и чуть пухлые, замершие в напряжении бледные, бескровные губы. Он был совсем не стар, наоборот, в самом расцвете сил, но война, изнуряющая и тяжёлая борьба уже успела запечатлеть свой след на нем, на его мужественном лице и — кто бы сомневался — в его светло-серых, дымчатых глазах. Они словно густая белая пелена тумана в предрассветное время, словно вьющаяся в воздухе тонкая дымка костра. В глазах советского солдата отражались мириады бликов солнца, словно это были крохотные осколки безжалостно разбитого зеркала. В тонких, чуть заметных морщинах на худом, изнеможённом лице читалась неимоверная усталость, след бессонных пугающих ночей и ставшей пагубной привычкой тревоги. Поросшую колючей густой щетиной щеку партизана пересекал недлинный, заживший шрам. Он переходил чуть дальше левого уголка губ, шёл неровной, искажённой линией выше по чуть загорелой коже, останавливаясь и едва разветвляясь близ скулы, подобно близко проступившим темным венкам.       Рихтер довольно долго рассматривал русского, чуть склонив голову набок. Что-то в командире было. Определённо было. Что-то волнительное, особенное, то, чего раньше Людвиг не видел ни в ком другом. Партизан совсем не боялся гауптштурмфюрера — он смотрел спокойно, не отворачивался и не отводил стыдливо взгляд. Казалось, на эти пять минут время вокруг Людвига застыло, замерло, словно погруженное в глубокий, но недолгий сон. Если приглядеться, то в глубине серых глаз командира отряда можно было разглядеть светло-зелёные тусклые крапинки и едва видимый блик своего отражения. Стоит перевести взгляд чуть ниже и можно увидеть, что небольшая светлая линия шрама прошла выше скулы, не задев её и остановившись ближе к краешку левого глаза. Можно заметить белёсые тонкие трещинки на губах и, прислушавшись, уловить спокойное, тихое, размеренное дыхание врага. Что в нем такого особенного? В русском партизане, которых его сородичи расстреливают сотнями? Во вражеском разведчике, что убил двоих его солдат и теперь даже не пытается сбежать, не пытается нанести хоть малейший удар близко стоящему Людвигу? Рихтер смотрел на него, всматривался в светло-серые глаза цвета тающей дымки и не мог, никак не мог понять, почему командир захватил все мысли? Что так тянет к нему? Ответа не было, но Рихтер непременно собирался выяснить.       — Краузе и Вернер, отведите капитана в мой кабинет. Остальных четверых расстрелять. Вещи — сжечь, — хрипло произнёс Людвиг, с трудом отведя взгляд от русского.       — Собираешься вести переговоры с русским командиром? — невесело усмехнулся уголками губ Роберт, тем временем доставший небольшой жёлтый коробок и с наслаждением закуривший любимые сигареты «Mokri Superb». — Ты, похоже, совсем спятил, Рихтер, просиживая целыми днями в кабинете за отчётами и документами. Не думаешь, что это не понравится Циммерман? Не понравится — это ещё мягко говоря.       — Мне, если честно, все равно, что ей нравится или не нравится, — проигнорировав издёвку в голосе Краузе, откликнулся Людвиг и быстрым шагом вернулся на тропу. Встав рядом с Робертом, гауптштурмфюрер скрестил похолодевшие, чуть подрагивающие руки за спиной. — Пока что капитаном и твоим начальством остаюсь я, а не она. Её дело — допросить тех, кого она выбрала, после чего убить и донести полученную информацию мне.       — Дело твоё. Потом разбираться с этой белокурой стервой будешь сам.       — Непременно.       Казалось, адъютанта не устроил этот ответ. Словно он все ещё ждал, все ещё верил, что Людвиг откажется от этой затеи, и что русского командира расстреляют первым, как и было задумано. Роберт разочарованно фыркнул и, сильнее сжав сигарету меж пальцев, сделал крепкую затяжку, после чего медленно выдохнул. Густое облачко дыма сорвалось с бледных губ, плотные клубы извивались в утреннем воздухе, подобно змейке, пока не таяли, постепенно и неотвратимо. Лица коснулось холодное колючее дуновение ветра, мазнуло холодом скулу, и Людвиг, не любивший холода, вздрогнул и недовольно поморщился.       — И на что тебе сгодился этот русский? Прости уж, если что попутал, но ты у нас человек женатый, сын и дочь есть. Да и вроде не к розовым треугольникам принадлежишь, — помедлив, сказал Роберт. Было слышно, как тщательно и осторожно он подбирает слова, все ещё помня, что разговаривает не только с другом, но и со своим капитаном. — Понимаю ещё, если б выбрал кого-нибудь из младших — тех можно сломать, а потом слугами взять или рабочей силой. Хоть какая-то польза будет от этих псов. А того медведя, командира их… его ж даже скрутить было трудно. Теперь стоит и смотрит на всех озлобленным диким волком, вот-вот рванёт и уложит ещё двоих, даже без штыка. Подумай хорошенько, на что тебе он?       Может в чем-то адъютант был прав. Своими словами он посеял крохотное зерно сомнения, что теперь стремительно прорастало в груди гауптштурмфюрера. Русский командир, даже связанный, оставался опасен. Людвиг все ещё помнил, даже сам видел не раз, на что способны люди советского союза. Они дикие неуправляемые звери, готовые разорвать голыми руками и зубами. И это не красочное преувеличение. Партизан был похож на такого зверя — опасного, сильного, могущественного, и только направленное в спину дуло винтовки охранника останавливало его, как натянутая до предела цепь ошейника. Он пусть и дик, но не глуп. Не полезет, зная, что в любой момент может получить пулю.       — Мы оба офицеры, и у нас с тобой пистолеты, Краузе. Русский связан, бежать ему некуда — мигом расстреляют, — терпеливо оборвал его Рихтер, старательно пытаясь унять раздражение в голосе. — Думаешь, втроём с Вернером не справимся с ним? Ты сам его на лопатки уложишь, если захочешь. Не пойму, Краузе, с каких пор ты стал таким опасливым?       Роберт, скрипнув зубами, промолчал. Людвиг тоже не желал продолжать беседу. Повисло напряжённое молчание. Важно ли было, что подумает адъютант, что скажут Фрида или Йозеф? Что скажут чужие, посторонние люди? Нет. Совсем не важно, что сделают другие, осудят ли или просто промолчат, скрыв недовольство в себе. Не важно, обвинили ли бы его, если бы узнали о тех моментах тягостных, терзающих душу сомнений, о сорок втором году и светло-карих глазах юного партизана, изменивших весь мир Людвига, расколовших его на две части, где одна — попытки сохранить тающие, тускнеющие остатки человечности в разверзнувшемся хаосе, позабыв об идеалах Великогерманской империи, о преданности стране и о мнимой избранности арийской расы. Другая же — семья. Им не понять. Не понять, почему в глубине туманной светлой дымки серых глаз русского партизана Людвиг с отчаянной надеждой ищет ответ на главный волнующий его вопрос:       «Правильны ли действия Третьего рейха?»       Тем временем Краузе небрежно бросил тлеющий окурок на снег и спешно направился к русскому. Тот, казалось, даже не обратил на его приближение никакого внимания — он все смотрел на Людвига. Взгляд этот был тяжёлый и долгий, но прочитать, что было в душе партизана, Рихтер не мог. Адъютант крепко схватил пленного за предплечье, сжимая цепкие пальцы на овчинном светлом полушубке. Русский тихо угрожающе рыкнул, но вырываться не стал — его руки были крепко и грубо связаны за спиной верёвкой. Роберт коленом несильно подтолкнул командира, и тот, сжав бледные губы ещё сильнее, направился вперёд, к развилке у барака. Одна дорожка вела обратно к лагерю, к невысоким домикам, где жили солдаты, а другая — в лес, в заснеженную тёмную глубь. На снегу были редкие глубокие следы от сапог.       — Пойдём, — чуть слышно произнёс Людвиг, чувствуя, как начинает дрожать собственный голос, как нарастает волнение в груди, — я ведь говорил, что этих расстрелов будет ещё сотня на нашем веку. Это не первый и не последний. Все на благо Германии и фюрера, не так ли? Победа чужой кровью, все ради победы.       В эту же секунду грянули выстрелы. Оглушающие, сильные, мощные, ненадолго они сотрясли реальность, а надрывные полузадушенные крики разбили, сломили мир одного человека, который так и не привык к тому, что на войне потери неизбежны, что, теряя, выбрасывая из своего сердца человечность и оставляя едкую, отравляющую ложь других, ты сможешь выжить в войне, сможешь вернуться домой. Лги больше. Лги себе и другим. На войне, в царстве разрухи, предательства, обмана и потерь, не найти человечности и не отыскать справедливости.