Прошло уже несколько дней с момента, как меня похоронили, думал Марк.
Как же жутко осознавать, что ты мёртв, что тебя больше нет в мире живых. Ещё страшнее осознавать, что твой любимый человек тоже может умереть…
Её страдания с каждым днём только усиливались, разбухали, как пустое тесто, в которое нерадивый пекарь добавил слишком много дрожжей. Гнев, истерика, злость, ужас, страх, опустошенность… — ничто не обошло её. Раньше в жизни Стэйси было столько радости, что, казалось, горе, загребающее в свои хваткие объятья любые светлые моменты бытия, в отместку решилось обрушиться на неё всей мощью.
После судьбоносного удара Стэйси бесконечно долго не могла осознать, что её любимого больше нет. Каждое утро, просыпаясь, она благодарила бога за то, что это был всего лишь сон. И каждый раз ей приходилось заново понимать, что это не так, принимать боль утраты, заново её проживать. Вновь и вновь, с каждым восходом солнца, она открывала двери своим мукам.
Поднимаясь с постели, она планировала, как проведёт время с Марком, какой, должно быть, сегодня будет замечательный день, а затем… Тук-тук.
— Кто там?
— Здравствуйте, это вести Здравого смысла. Мы пришли вновь сообщить, что вашего парня больше нет в живых. Всего доброго, приятного вам дня.
И в её голову врывалась мысль, что лучше бы она не просыпалась.
Непереносимой пыткой стал страшный своей прозаичностью похоронный обряд. В солнечный ласковый день на кладбище собралась людская толпа, на удивление большая — досужие знакомые, немногочисленные родственники, друзья. При виде ее Марк испытал ужас. Он и так-то не любил собрания, а здесь он увидел свое беспомощное тело в окружении ненужных людей. Ему было противно слышать их лицемерные заученные речи, видеть едва прикрытое печалью любопытство на ухоженных лицах. Но главное — боль, которая скрутила сущность Марка при виде помешательства и горя в глазах по-настоящему родных людей. Парни из его команды, все, как один, пытались сделать лица каменными, но из каждого наружу рвалось понимание безысходности, казалось, что вот-вот и они хором по-волчьи завоют на равнодушное солнце. Наблюдать за болью близких людей — невыносимо. Наверное, думал Марк, лучше бы на их лицах были улыбки.
Пафосные фразы, нелепые цветы, настоящие и не очень слезы, а посреди этой мути — его Стэйси. Прекрасная Стэйси, едва осознающая, что происходит, как экзотическая рыбка в аквариуме, на которую все таращат глаза и с нетерпением ждут речи — ну скажи, расплачься, покажи, что у тебя внутри. Но рыбы не умеют говорить.
Уже после поминок ей почти не приходилось с кем бы то ни было обмениваться словами — она и не думала покидать свой дом, даже из постели выбиралась с большим трудом. Стэйси больше не выходила на улицу, к свету, и не зажигала его дома, испытывая отвращение к самому естественному из естественных явлений. Подобно вампиру, она больше не могла переносить яркость, словно та вот-вот преобразуется в пылающую стрелу и упадёт с неба.
Он боялся, что Стэйси не сможет восстановиться. Ещё никогда Марк не видел её сломленной и не мог воспринимать такой. Скорбь выбелила ей скулы, губы выцвели, лишь огромные синие глаза делали лицо живым. Девичья стройность стала ломкой, прозрачной, казалось, будто всё её содержимое высосали, оставив только оболочку. Она не находила себе места в этом мире без своей главной опоры, не хотела находить.
Большую часть времени она лежала, глядя в никуда; сухой воспаленный взгляд обшаривал стены, потолок, ни на чем не задерживаясь. Из оцепенения Стэйси выходила редко, но новое ее состояние было еще страшней. В эти моменты она металась по пустым комнатам, будто что-то искала, а то вдруг хватала первое, что попалось под руку и с яростью бросала в стену. Гнев съедал ее, но был чуть ли не единственной мотивацией выползать из кровати. Накопившаяся злость требовала реализации, и Стэйси ревела, кромсала вещи, включала стереосистему на всю катушку и подвывала, подвывала.
В себя она приходила только во время визитов верной человеколюбивой Барбары, лучшей подруги. Вначале Стэйси и ее не хотела пускать в теперешнее подобие жизни, но Барб была настойчива, а главное — в ней полностью отсутствовала жалость.
— Эй, подруга, ты опять спишь? Поднимайся. Если недоврач — время — не может тебя поднять на ноги, то я тебя так не оставлю. Ну-ка бери, я тебе кофе принесла и бургеры, как ты любишь.
И Стэйси волей-неволей поднималась с кровати, и даже порой подобие улыбки посещало ее лицо, когда она сидела в старом кресле с зажатым в руках бумажным стаканом и глядела, как подруга с энтузиазмом орудует метлой, собирая осколки — результат войны Стэйси с собой.
Как же Марк хотел оказаться на месте Барбары, иметь возможность обнять свою кроху, убаюкать, заставить поверить, что счастье есть, оно рядом, надо лишь очнуться. И Марк пытался, вспоминая дурацкие книги о духах, прокручивая в воображении просмотренные когда-то фильмы, он пытался кричать, стучать, двигать вещи. Он пытался покорить материальный мир, до истеричного плача, смеха, до полного опустошения, если так можно сказать о том, кто сам по себе — пустое место.
Он не просто смотрел на мучения Стэйси, вбирал их, чувствовал, как наполняется болью, вытесняющей любые другие чувства, глотал ее гнев, давился отчаянием. Однажды ему представилось, что он — оранжевый воздушный шар в руках проказливого ребенка, до предела накачанный озоном. Энергия распирала его, но он ничего не мог с ней сделать.
А ведь самый простой и главный закон физики гласит: энергия никогда просто так не исчезает, она должна куда-то перейти. Но его энергии перейти было некуда.
Не материален, даже не точка в пространстве. Если б он был настоящим, то вылил бы накопившееся той влагой, которой так боятся мужчины, но ни одна абстрактная слеза не могла из него вырваться. Абстрактных слез не бывает. Это сводило с ума.
Марк не мог сделать абсолютно ничего, ни с собой, ни тем более со Стэйси. Сколько раз он уже пытался? Он безрезультатно кромсал воздух, которого не мог почувствовать. Носился, словно безумный ураган, сквозь стены и предметы, в надежде задеть хоть крошку на тарелке. Кричал на весь земной шар, да даже на всю вселенную. Всё впустую. Впустую.
И сам он весь пустой. Вернее, сама пустота. Пусть и наполненная злостью на несправедливость мира, но пустота. Как бы это парадоксально ни звучало.
Немного спокойней внутри него становилось, когда Стэйси забывалась сном, тяжелым как свинец, но так ей необходимым. В это время он пытался понять — кто он сейчас? Или что… Злая ирония скривила бы его губы, если бы они были, когда он вспоминал свои прижизненные наивные представления о мире духов. Призрак — светлый рыцарь, сотканный из тумана… какой бред. В теперешнем его состоянии его не назовешь даже ветерком, даже не воздух, потому что воздействовать на свой бывший, притягательно материальный мир он не в силах. Да любая пылинка оказывает большее влияние на мир. Быть может, я бог, думал он, — за всем наблюдаю, за ужасами жизни, но ничего не делаю.
Постепенно Марк начал забывать себя: не только внешность, но и то основное внутри, что определяло его, как человека. О прежнем себе ему напоминали лишь фото в альбоме, которые Стэйси порой разглядывала. Её слёзы срывались на фотографии, и ему тоже хотелось рыдать. Вся его замечательная жизнь на них: друзья, работа, любимая и он сам, светящийся улыбкой. Всё, что он в один миг потерял из-за глупой шутки природы.
Он уже не знал, сколько времени прошло с того рокового дня. Как же быстро стирается понятие дня, ночи, суток — времени, когда тебе никуда не надо, когда не нужен даже сон. Всё — как один беспрерывный день, самый кошмарный за его осознанное существование, и невозможно понять, что сейчас: «завтра», «сегодня» или ещё «вчера»?
Должно быть, именно так должен выглядеть ад…
Господи, да за что?!
Марк окинул взглядом разгромленную в очередной раз комнату. Стэйси вела себя буйно, как никогда. Отойдя ото сна, она не осталась в постели как раньше, а как заведенная носилась по комнате, круша то, что оставалось до сих пор целым. В стену полетели старинные настольные часы — память о бабуле, которые она хранила как зеницу ока. За ними последовал телефон и еще какие-то безделицы. Потом она долго сидела китайским болванчиком на полу посреди комнаты, раскачиваясь из стороны в сторону. Когда ее взгляд вновь стал осознанным, она медленно поднялась, взяла нож для резки бумаги и перерезала провод дверного звонка — порвала последнюю нить, связывающую с внешним миром. Теперь она лежала на кровати, беспомощная, похожая на эмбрион, обняв телом уродливую шляпу. Ту самую. Наверное, Стэйси сама не могла понять, любит она эту никчемную вещь или ненавидит больше всего на свете, вещь — хранящую последнее прикосновение Марка, вещь — причину его смерти.
Зачем она это делает — сжирает себя? Марка захлестнуло злостью, алой, жаркой волной. Для того, чтоб он мучился? Как будто мстит за обман, за то, что Марк подло сбежал. Но разве он виноват, разве он мог что-то изменить? Да, он не сказал ей о прогнозе погоды в тот злополучный день, не сказал, что будет дождь, не сказал, но разве не сама она учила его безалаберности? Клубком змей в нём сплелись любовь и гнев, желание быть вместе, всегда, бесконечно, и обнулиться, исчезнуть из жизни Стэйси. Но куда он от неё денется? Ведь она и есть его теперешняя жизнь.
— Очнись! Брось её, брось это старье, Стэйси! Выкинь меня из головы…
Он безысходно кричал, но она не слышала. Всё его незримое существо ныло. Его рвало на части — накопившаяся энергия требовала высвобождения. Внутри будто всё скрутило, когда она еле слышно произнесла его имя. И Марк безумно хотел прийти к ней, но был не в силах этого сделать. Хотел порвать наконец эту, казалось бы, тонкую прозрачную мембрану между фантомным и реальным миром, но барьер был непробиваемым.
Не важно, будут ли замечать его другие люди, но он бы отдал всё на свете, чтобы именно она могла его видеть, слышать или чувствовать. Хотя зачем? Ему больше нечего ей дать.
Или есть? Ведь он — Марк — есть, раз в том, что от него осталось, еще пульсирует, ноет понимание собственного я.
— Я смогу, да! Стэйси! — он почувствовал, как внутри что-то изменилось, стало тепло, горячо, жарко так, будто все огни ада заполыхали одним вселенским костром. А Стэйси все шептала и шептала в агонической молитве его имя, и каждое слово как будто вливало порцию бензина в этот огонь.
Слёзы Стэйси капали на подушку, но вливались в него, переполняя горечью. В какой-то момент он вдруг ощутил своё присутствие во всем живом на планете Земля: в листе клёна, что качается рядом с домом у незнакомого озера, в старике, который сидит у окна и отрешённо смотрит на пса, лежащего под молодым деревом, в муравье, ползущем по собачьему хвосту, в… Он почувствовал бесконечную сложность и ничтожную простоту бытия. В его сознании была беспомощная чистота природы и грязь человеческого присутствия. Он задыхался в чаде городского смога, видел огромные свалки мусора, буры, вгрызающиеся в плоть планеты, огонь напалма, которым люди щедро поливают друг друга. А когда-то ведь было не так, человечество было частью, а не покорителем. Он ощутил больное дыхание шарика, летящего в пустоте космоса, и он был этим шариком, переполнившимся чувствами и эмоциями, переполнившимся желанием взорваться, смести со своего лица никчемных людишек.
Последнее, что он запомнил — то, как лавина звуков всего мира накрыла его, а потом — хрустальный звон осколков разлетающегося сознания.
***
Марк будто бы на долю секунды моргнул, закрыв глаза. И если вся его новая «жизнь» — тьма, то с закрытыми глазами он успел увидеть свет…
Приятно. Легко. Спокойно.
Марк очнулся. Все та же полутьма комнаты, но что-то едва ощутимо изменилось. Сначала он понял, что слышит запах — свежесть летнего дождя — и с упоением вобрал его. Постепенно пришло осознание, что он чувствует… воздух, едва ощутимый ветерок сквозняка баюкал его в своём потоке. Боже, как хорошо! И тут он увидел Стэйси. Она замерла в центре комнаты, направив недоверчивый взгляд в его сторону.
На него? Она его видит? Такой радости Марк не испытывал никогда. Неужели небеса сжалились, и он вернулся в реальный мир? И не важно, боги ли, черти приложили к этому руку, главное — он обнимет свою любимую, он снова сделает ее счастливой.
Радость, а вместе с ней и шок с возбуждением захлестывали его, и он даже потерял звук в своём новом-старом мире, не успев адаптироваться. Её голос растворился, а уши заполнило шипение. Будто в сюрреалистичном сне, он пробирался сквозь помехи.
Ближе, еще ближе — движение давалось ему непросто, но все это ерунда, главное — они снова будут единым целым. А Стэйси не верила своим глазам, было понятно, что она в сильнейшем потрясении от необычности происходящего. Она сделала пару шагов назад, споткнулась и чуть не упала, прижавшись к стене. Шок сковал её движения, и она застыла, словно увидев греческое чудище — Горгону — превратившись в статую.
— Милая моя, Стэйси, не бойся. Я вернулся. Это правда, и ты больше никогда не будешь плакать.
Марк чувствовал, что в этот момент он прекрасен, он лучился светлой энергией, и в лучах его сияния девушка стала еще прекрасней. Она все ещё не хотела принять фантастическую реальность, боялась, глупая, но вот он приблизился. Как все-таки она хороша! Почему именно ему провидение вручило это дивное тело, эту восхитительную душу. Он сделал еще один рывок ей навстречу и со всей страстью впился своими в её губы.
Мир закрутился вокруг с бешеной скоростью, а они слились воедино. Марк чувствовал, как энергия страсти, любви, нежности, сам он вливаются в Стэйси. Он почувствовал каждую клеточку её удивительного тела, как сливаются, перемешиваются их чувства, мысли, эмоции.
Он отдал ей всего себя.
***
Пахнет свежей гарью. На полу среди осколков стекла покоится фотография, покрытая копотью. Сквозь серый налет с нее потерянно, обреченно глядит девушка, окруженная невеселыми людьми. В ее пустынном взгляде читается горе. В общем-то — обычное фото, при виде которого приходит мысль о похоронах. Но оно невольно притягивает взгляд, может потому, что стройная фигура девушки, подчеркнутая черным, подсвечена тихим сиянием. Если присмотреться, можно увидеть позади нее эпицентр этого странного света — едва различимый шарик, застывший в воздухе, напоминающий мыльный пузырь…
А знаешь, дети очень любят разные воздушные шарики. Может, поэтому столетие за столетием мамы повторяют им одну и ту же мантру: «Стой и не двигайся, если видишь летящий огненный шар, мой милый. Запомнил? Если идёт гроза.»
Но наивные детки всё забывают при виде такой красоты и восторженно бегут навстречу, только бы потрогать сияющего светлячка, ведь свет есть любовь, любовь есть свет. И сгорают, в мгновение ока, в этом сиянии. Молниеносно. В сгустке зла или отчаянья, гнева или вины, горечи или неземной любви.
Ты не знаешь этого, ты лишь чувствуешь, смутно — они рядом. Десятки неупокоенных душ, рвущихся вон из самих же себя, разрывающихся на части. Переполненных необузданной энергией своих страстей и чьих-то желаний.
И всё же она прекрасна — лучезарная сфера — смертоносная бестия, неконтролирующая ничего, даже свою суть, голая необузданная энергия. Удивительная и обескураживающая своей величественной опасностью. Молния.
