VS

В приоткрытую дверь новенький проклевывается без пятнадцати полночь. Ступает очень устало и тихо. Сразу заметно, что багаж там на самом деле куда тяжелее покоцанного чемоданчика, которым тот не вписывается в косяк. Ну, во всяком случае, Сокджину, который своими глазами не пользуется довольно давно, виднее. Он проворно заплетает шипящий ад на своей голове в косу и пытается нащупать босыми ступнями тапки, но его варварски опережают. Любопытство подымет и мертвого, вон, Тэхен уже несется к двери, едва не теряя только вчера пришитую Юнги ногу. А вот и сам Юнги. Тревожно шлепает за ним по полу и пахнет, как зло. Он вроде бы домовой, но по факту – общажный, а потому, по рассказам очевидцев, выглядит соответствующе. Как кто-то, кого не удалось вытравить дихлофосом. Сокджин излишне уверенно шагает вслед за ним и едва не целует пол носом, привычно отбивая себе руки о заботливые каменные объятия. – Душа моя, осторожнее. Намджун разговаривает так, будто его написал Гюго. А потом зачеркнул. Потому что и в книжках такие не существуют. Созданный, чтобы оберегать святое от скверны, он все перепутал и зачем-то защищает его. Давит мраморной тяжестью своих чувств на грудь, напоминая ею, что у Сокджина есть сердце. Сокджин улыбается ему благодарно в ответ и берет под руку, напоминая, что у Намджуна есть он. Когда они наконец оказываются в прихожей, он с интересом слушает в общем приветливом галдеже, как молчит их новый сосед. Судя по учащенному дыханию, тот мечтает слиться с обоями, но натыкается спиной на Хосока и сливается душой в пятки. Кто вообще придумал назвать феей этот ночной кошмар. – Будем знакомы, Сокджин, – он деликатно протягивает руку для рукопожатия и уже по меловому холоду чужой ладони догадывается, кто перед ним. – Пак Чимин. Догадывается, но очень хочет ошибаться. – Вампир. Робкое, это слово въедается в резко повисшую тишину, как уебищное граффити, нарисованное школьником на заборе, которое не замажет даже кровь дворника. – Извините. Горькое, как таблетка. – Никто с других этажей поменяться со мной местами не захотел. Надо бы задушевно взглянуть хотя бы глазком на этих никто. Но об этом Сокджин подумает позже. – Что ж… – он ненавязчиво отбирает пальцы изо рта у Тэхена, потому что, судя по звукам, тот уже догрыз свои ногти и перешел на плоть. Они все тут немножечко на взводе. – Раз уж ты в курсе о предстоящем соседстве, предлагаю махнуться со мной кроватями прямо сейчас. – Это разве защитит? Маленькость слышится в каждой букве вопроса, и у Сокджина язык не поворачивается соврать. – Как презерватив, натянутый на гранату, согласен. Срань. Чимин, кажется, еще безобиднее Юнги. Как вообще можно быть безобиднее Юнги? Это же бумажное колечко в пищевой цепочке их комнаты. Это эгоистично, но Сокджин очень рад, что ему не придется смотреть, как от одного нажатия зубов Чимин брызнет в чужую пасть. – Просто нам всем нужно как-то занять себя, раз бронедверь в твоей и Хосока комнате установят не раньше завтра. Пока он не проснулся, Намджун может тебе провести экскурсию и… Напряженное молчание окружающих прерывается дробью, которую Тэхен начинает тихонечко выбивать стопой об пол. Похоже, он взял на себя роль метронома, отмечающего темп, с которым им всем вот-вот наступит пиздец. – Ладно, он только что проснулся, насколько я понял. Да, Тэхен? – Ага. – И что делает? – Блестит глазами в конце коридора. – Сжигает мою душу на костре своего гнева. – Намджун, дорогой, не сейчас. Взгляд, которым он смотрит на Чимина, уже ощутимо разъел воздух в помещении, и потому немного трудно дышать. Соберись, Сокджин. – Не смотри туда, мой хороший, – он очень невежливо берет Чимина за подбородок и поворачивает к себе. – Лучше закрой глаза. Я сейчас сниму повязку, и он ничего тебе не сделает. – А как же… – подбородок в его пальцах дергается. – В медпункте кампуса есть противоядие, – наверное. – Давай, я снимаю на счет «три». На счет «раз» Сокджина и остальных сносит, как кегли для боулинга. Душераздирающие крики буквально перемалывают его барабанные перепонки, и от ужаса его пальцы немеют. Сокджин не может стянуть тугую повязку с головы и рвет ее, даже не замечая, как расцарапывает себе лицо. Наконец, полумрак комнаты вгрызается в его глазные яблоки, привыкшие к темноте, и все звуки обрываются. С замиранием сердца он вглядывается в скульптурную композицию из тел, валяющихся на полу, в поиске оторванных конечностей и голов, окаменевших луж крови, но все, кажется, целы. Только мятые, как из жопы. Из-под Юнги, Тэхена и Хосока, намертво вцепившихся друг в друга, доносится тяжкий вздох, и Сокджин аккуратно помогает Намджуну выбраться. – Благодарю, душа моя… – Боги, твое крыло! Половина каменного когтистого пика в суматохе откололась, и Сокджину кажется, будто это от него оторвали кусок. Но стоит ему начать лихорадочно шарить по полу в поисках обломка, как Намджун накрывает его руки своими. – Пустяки, – улыбается ласково, будто ангел вылепил его губы. И во взгляде его безмолвно, серым по серому: Я бы отдал крыло целиком, лишь бы снова увидеть твои глаза. Сокджин улыбается грустно и надеется, что Намджун ему, вот такой, будет сниться. Когда-то давно он уже пробовал наедине с собой, в безопасности для других возвращать зрение и потом чуть с ума не сошел от тоски и беспомощности в вынужденной темноте. Лучше не привыкать. Будто очнувшись друг от друга, они неловко поднимаются с пола и подходят поближе к главным виновникам мраморной вакханалии. – Мне кажется, или Чонгук его душит? Намджун задумчиво склоняет голову на бок. – Я бы сказал, он его лелеет. – У Чимина все лицо в каплях застывшей слюны. – По-своему, конечно, но лелеет. Как хтонический Хатико, дождавшийся душу на пороге Аида. Мощными лапами он отчаянно прижимает Чимина к себе, а сам тот выглядит настолько спокойно и отрешенно, будто упокоился с миром от страха, едва заметив Чонгука в прыжке. Сам Чонгук доволен настолько пугающе, будто догнал его и на том свете. *** Чонгук чует его еще возле лифта на этаже. Как «Макдональдс», догоняющий картофаном за километр вдоль улицы. Чонгук чистокровный, породистый, если угодно. Он лучше всех своих сверстников знает, как пахнет еда. Вампиров травил каждый его прадед и дед, в них ковырялась кольями каждая бабушка. У него дядя так грыз их, что на старости лет челюсть себе сломал. Чонгуку обидно за дядю. Но еще больше – за каждого оборотня, который в этой борьбе проиграл. Пускай сторонам конфликта при поступлении и приходится подписать договор, запрещающий кару друг друга на территории корпуса, Чонгук точно помнит: про общажный блок там ни слова. По бумагам здесь его собственность и его территория. Юридически он ее обоссал. И фактически. Юнги его до сих пор проклинает. Едва заслышав шаги у порога, Чонгук впрыгивает в волчью шкуру так быстро, что немного кружится голова. Он быстро. Одна нога здесь, другая – там. Одну руку закопает, а другую – засолит и передаст первым поездом бате. Скалясь от нетерпения, он наблюдает в дверную щель своей комнаты, как в прихожую робко просовывается покоцанный маленький чемодан. Его обладатель и сам замечательно бы в него поместился. Чонгук пристально вглядывается в его лицо, фотографируя для себя на память портрет в макросъемке. Запоминает каждую его правильную и неправильную, бесконечно несчастную и измученную черту. Скорее гербарий вампира, чем сам вампир. С карими, человеческими глазами обращенного. И призраками крохотных поцелуев от солнца на тонком носу. А когда Чонгук замечает свежий уродливый шрам на чужой шее, его начинает мутить. Это как своими глазами увидеть, как кого-то убили и выбросили на помойку. Этот кто-то не засыпает, не просыпается с мыслью о том, что выжил он по ошибке. Не видит кошмары, как на него нападают. Он выглядит так, будто больше вообще не спит по ночам. Плоское, знающее лишь черно-белое сердце Чонгука рвется с бумажным звуком. Он смотрит, как новенького обступают тесным кольцом, видит, как искренне тот пожимает протянутые ему руки, как будто ему не хочется их отпускать. Видит, как отчаянно тот тонет. Но пытается улыбаться, демонстрируя брекеты на острых кривоватых зубах. Внутри Чонгука так много сейчас от человека, что шкуру снять не получится: окажется голой душой наизнанку. И потому он решает пойти познакомиться так. Делов-то, подойдет незаметно, испугаться никто не успеет. И ему даже удается сделать из комнаты шаг, но холку начинает сквозить чужим взглядом. Белесым, полным вот-вот прольющегося ужаса. Тэхен, говна ты кусок, не смей Тэхен смеет. И ей-богу, Чонгук нашинкует ногу, которой тот дергает, так, что даже Юнги ее не пришьет, но это, конечно, потом. Сейчас все потеряно, потому что Сокджин пахнет так, будто труп змеи забыли на солнце. Это значит, что неминуемо, как полнолуние, им всем здесь наступит пизда. Надо хотя бы успеть поздороваться. Чонгук не думает, что мог бы сделать это потом, не переживает, какое он произведет первое впечатление и вообще плохо совмещается с любыми рациональными глаголами. Чонгук – это бессмысленное и беспощадное существительное. Прыжок. Оттоптанный Юнги. Седеющая пыльца на крыльях Хосока. Карие, широко распахнутые глаза. Чонгук чувствует себя очень маленьким, помещаясь в этот взгляд целиком. Он, как щенок, лижет чужое лицо в глупой надежде, что это хотя бы немного вернет его обладателя к жизни. Что его наглость отпугнет Смерть, и тот не потратит хотя бы эти мгновения второй жизни на то, чтобы снова и снова мучительно умирать. Когда Чонгук чувствует прикосновение к своей лапе и видит несмелую тень в уголках сухих губ, от счастья он прижимает все, что от Чимина осталось, так крепко к себе, что в какой-то момент они становятся одним целым. *** После смерти Чимин попадает в Ад. И хотя бесов в нем нет, старина Шекспир был не прав: пустым его назвать сложно. Здесь в избытке каждая тварь, опоздавшая на ковчег. Ад по сути – зазеркалье обычной жизни. В нем нет ни кругов, ни других жилых комплексов, предназначенных для мучения. Нет даже пресловутых котлов. Потому Чимин варится сам в себе. Наказаний в избытке: гуманитарной помощью для вновь прибывшего забит весь его холодильник, а морские узлы отвращения на желудке не то чтобы добровольно развязываются, но начинают сгнивать. Рецепт его ежедневных мук в приготовлении прост и готовится из подручных ингредиентов: - острый голод, выворачивающий наизнанку; - горькая ненависть к самому себе; - и щепотка комментариев случайных прохожих, заметивших рваный шрам на его горле, по вкусу. Ты просто не понимаешь, как сильно тебе повезло. Чимин ест это блюдо на завтрак, обед и ужин, малодушно раскармливая в себе отчаяние, и однажды оно становится смелее его самого. Он все же начинает искать, как бы себя скорее закончить, и находит отличный вариант. Сдать академразницу и поступить на второй курс родного биологического в местном университете оказывается не так уж сложно. Еще проще при заселении в общежитие сдать себя с потрохами оборотню и заранее дать на лапу уборщице, чтобы старая ведьма, отчищая его останки от пола, никого из живущих в комнате не прокляла. Заявиться вампиру без личного приглашения на территорию оборотня – это как проорать на ухо таксидермисту: «Сделай из меня чучело, мразь». Юридически это самоубийство. Никто не станет оборотня обвинять. В чемодане Чимина только скромная урна, деньги на похороны и конверт с письмом маме и папе, когда он с чистой совестью отправляется умирать. Умудряется, конечно, немного засрать ее, когда врет приветливому горгоне прямо в лицо, но попереживать по этому поводу у него просто нет времени. Есть только светящиеся глаза, сжигающие его из темноты коридора. Наверное, свет в конце тоннеля выглядит именно так. Если бы его сердце все еще билось, его стук заглушил бы сейчас все звуки, а так приходится слушать вопли всеобщего ужаса и ждать собственный хруст. Но когда его наконец сшибает с ног мощное мохнатое тело, вместо боли он чувствует только шершавый язык, вылизывающий его лицо, а вместо звука ломающихся костей – слышит скулеж. Чимин в неверии смотрит в золотые волчьи глаза и видит не ненависть или ярость, а свое отражение. Растерзанного, выброшенного на помойку себя. И сочувствие настолько живое, что впервые хочется по себе плакать. Когда Чимин прикасается к большой черной лапе, ему кажется, что его горе-палач на ощупь, как мех на старом плюшевом мишке, которого он в старшей школе так и не позволил отдать. Его обнимают в ответ так крепко, до треска в нем боли, что он с облегчением разбивается, веря, что его соберут. Эта вера ставит в пространстве и времени запятую, и Чимину больше не хочется превращать ее для себя в точку. *** Чимин приходит в себя, и впервые за несколько месяцев он здесь желанный гость. В голове пусто, будто сделали генеральную уборку к его возвращению, и на какое-то время он испуганно замирает на пороге сознания, боясь, что своими мыслями заново все обосрет. Но его, сонного, берут за руку, и смахивают с него страх пушистым черным хвостом. – Привет, тебе надо покушать. Эту мысль ставят на полке у него в голове так высоко, что Чимин сейчас, даже встав на цыпочки, ее не достанет. И когда ему в руки вручают поллитровую розовую чашку-непроливайку, он послушно присасывается и делает глоток. – Умница, – парень напротив ему ласково улыбается. – Меня, кстати, зовут Чонгук. Извини, если тогда напугал. – Перед нами он, кстати, не извинялся. Хосок, сидящий с ноутбуком на соседней кровати, осуждающе закатывает красные глаза, и Чонгук стыдливо прижимает к голове уши. – Но зато я несколько дней убирал и готовил на всех и… Чимин давится, и Чонгук проворно вытирает его рот салфеткой. – Я был без сознания так долго? – Ты был таким слабым, что мы боялись, ты вообще в сознание не придешь. Сокджин грациозно вплывает к ним в комнату в бархатном халате в пол, но его руки слегка подрагивают, когда он начинает раскладывать по полкам шкафа его чистые вещи. Это же сколько мытарств надо было пройти, чтобы перевезти его скромное барахло из социальной коммуналки. Гном-вахтер даже его на порог не всегда пускал. Чимин опускает глаза, не выдерживая обеспокоенный слепой взгляд из-под плотной повязки. – Простите. Мне очень жаль. Из коридора слышится шепелявое: – Помоешь недельку посуду, и мы в расчете. Змеи на голове у Сокджина шипят протестующе, и в ответ раздается более тихое: – Что я такого сказал? *** Чувство усталой покорности вместе с остатками шока уходят, и на свободное место пытается влезть привычная ненависть к своей сущности. Но Чонгук оказывается проворнее и занимает все его мысли собой. Просьбы о помощи по общим предметам, битва в настолки все выходные и совместный просмотр комедий: Чонгук его караулит, и Чимин так теряется в этом глубоком внимании, что отчаяние просто не может его отыскать. Он чувствует, как оно скребется где-то поблизости, вновь желая проникнуть ему в виски и грудную клетку, когда в три глотка выпивает содержимое своей чашки, стараясь не чувствовать вкус. Ему страшно, сколько еще получится его в себя не впускать. Чонгук чует это отчаяние, находит по горькому запаху, и однажды приносит к его ногам. После пар на кухонном столе его дожидается прозрачный пакет. Чимину кладут горячие ладони на плечи и не дают сделать шаг назад. – Ты хоть раз читал, что там написано? Чимин чувствует дыхание на своих волосах, ароматный пряно-соленый запах Чонгука, слышит осторожную мягкость в его голосе и совершенно не слышит вопроса. И потому не находится, что сказать. Но когда его бодают носом в затылок, покорно подходит к столу и берет пакет в дрожащие руки. – Первая. Положительная, – рот резко наполняется слюной, и Чимин не может понять, голоден он, или его сейчас вырвет. – Цельная кровь. Стерильно, нетоксично, апирогенно. Герметичность не нарушать… – В самом низу. Его указательный палец аккуратно двигают по этикетке. – Производство «ЭтикВамп». – Именно. Так же крепко, как в день их знакомства, Чонгук обнимает его со спины. И топчется по росткам его боли и сожаления каждым словом. – Это организация, занимающаяся сбором крови вампирам от волонтеров. Самых разных существ. Это не кровь убитых для этой цели, это не кровь, которую сдают люди, чтобы спасать людей. От собственной невнимательности и невежества, едва не стоивших ему второй жизни, хочется смеяться и плакать. Чимина бьет крупной дрожью, и он накрывает руки Чонгука своими, хватаясь за него, как за спасательный круг. За свой несостоявшийся якорь. – Тогда почему оборотни так ненавидят вампиров? Эхо вопроса царапает горло, когда Чонгук тяжело сглатывает и каменеет от напряжения под его пальцами. – Потомственные вампиры ею брезгуют из-за пресного для них вкуса. Куда лучше искать разрыв в мир людей и продолжать убивать. Его голос становится таким тихим, что Чимин едва может его слова разобрать. – Они жадные. Пьют до последней капли. Шепотом, будто время может его услышать и обратиться вспять, чтобы исправить ошибку. – Мне до сих пор не верится, что ты есть. Чонгук зарывается лицом в его волосы, и Чимин каждым своим позвонком чувствует, как пытается до него достучаться его огромное сердце. В какой-то момент он прислушивается к нему и даже почти верит на слово, что его новая жизнь не объедки, а чудо. *** Хосок понимающе зубоскалит четырьмя рядами зубов еще с первого дня, но Чонгук знает, что это происходит не сразу. Влюбиться в Чимина – это не подорваться на мине из чувств с первого взгляда и разговора. Это как наступить на зыбучий песок и не рыпаться долго вполне осознанно, зная, что через какое-то время попадешь в Рай. Чонгук для себя отмечает, что он уже по макушку, когда ее впервые в порыве ласки касаются короткие пухлые пальцы. Именно пухлые. Потому что Чимин наконец-то нормально питается и за месяц набрал килограмм десять жизни, а не жира и мышц. Вспоминать, каким он был раньше, страшно. Сначала выглядел так, что проще было бы его закопать, но Чонгук, мало на что надеясь, мысленно посадил его в землю. А потом чуть не плакал от счастья, когда Чимин с благодарностью помогал за собой ухаживать и со временем начал у него на глазах расцветать. А еще Чимин не отражается в зеркалах и потому становится зеркалом сам. Испорченным, потому что отражает только хорошее, а плохое откладывает в долгий ящик. На это его заявление Чимин смущается и бормочет что-то про ящик Пандоры, но Чонгук забывает тогда загуглить, да и это не меняет суть дела. Чимин – отзывчивость с двумя кривыми клыками. Он часто и с удовольствием помогает готовить Сокджину и Юнги на всех несмотря на то, что до сих пор забывает, что еду ему нельзя пробовать, и потом его шумно выворачивает в унитаз. Он криво, но очень старательно штопает Тэхена и крепко-накрепко пришивает к Намджуну Сокджина после их ссоры, проведя с последним на кухне долгий и очень интимный, судя по всему, разговор. И просто совсем незаметно становится для ребят тем, кто залижет в душе каждую рану, которая кровоточит. А для Чонгука становится всем. Лучшим другом, который режется в шутеры с ним по полночи, а на рассвете пишет ему шпаргалки разборчивым почерком. Братом, который заботливо прячет ланч-бокс в рюкзак и тратит свою стипендию ему на кроссовки. И антилуной, превращающей его своим светом не в монстра, а в хорошего человека. Возможно, даже достаточно смелого. Чонгуку так нравится, с какой гордой улыбкой Чимин им любуется во время его тренировок в боксерском кружке, что когда-нибудь он обязательно скажет правду: так засматривается каждый раз на него, что в бою с тенью постоянно отправляет себя в нокаут. Разок, было дело, получает пизды даже от противника из плоти и крови, но оно того стоит. Чимин к нему после прикасается с такой неприкрытой заботой, так бережно, как к треснувшему хрусталю. Сокджин тогда еще беспокойно шипит Намджуну в острое ухо, что, того и гляди, Чонгук выкупит фишку и на радостях ради этой ласки сам себя под шумок загрызет. Было обидно, что от этой идеи приходится отказаться, но Чонгук не перестает осторожно искать способы попасть под холодную руку Чимина. Одно дело – иногда обнимать со спины и в ответ чувствовать, как твои руки сжимают, как прутья клетки, и совсем другое, когда к тебе прикасаются просто так. Но Чимин долгое время будто чего-то стесняется или боится, и он, как послушный мальчик, послушно ждет день за днем у границы его комфорта. И как плохой пес, незаметно утаскивает себе его ношеный свитер и упивается его запахом по ночам. За этим Чонгука и ловят. Он все еще сонно пускает слюни в полосатый черно-белый рукав, когда к его волосам прикасаются кончиками пальцев, поправляя челку. Сквозняком, на грани чувствительности. Будто Чимин на цыпочках переходит границы дозволенного себе самому. Стоя на коленях у его кровати, он осторожно поглаживает его по голове, кажется, за все те разы, когда Чонгук, виляя хвостом, хвастался ему баллами по предметам, за каждый раз, когда тот доверчиво засыпал, лежа у него на коленях, и вытирал лапы после прогулки. За то, что он просто есть. В этот момент Чонгук погружается в свои чувства к Чимину так, что вдохнуть и выдохнуть становится невозможно. И с радостью понимает, что не чувствует пятками дна. *** Как настоящий студент-биолог Чимин изучает свои чувства к Чонгуку под микроскопом. И делает вид, что в попытках определить их, загнав в определенные рамки, не загоняется сам. Почему его чувства так быстро растут? В их ядре – чувство долга или искренний интерес? А что тогда генерирует им энергию в качестве митохондрий? Поступки Чонгука или то, как Чимин интерпретирует их? День за днем мысленно наблюдая в чашке Петри за клеткой, он поначалу даже не замечает, как запирает в клетке себя. Лишь потому, что не понимает, что происходит у него в голове, Чимин очень глупо пытается запретить себе чувствовать сердцем. Ему слишком страшно принять желаемое за действительное, а действительное из-за своего легкомыслия не оправдать, и он трепетно ставит на стол полную чашу своих страхов и опасений. Чонгук, кажется, понимает, что ее нельзя вот так просто смахнуть лапой и расплескать. И поэтому пьет ее незаметно, по паре глоточков, но каждый день, как хитрое солнце. Тем, что отзывчиво принимает все, что в попытках выразить свою благодарность Чимин дает, пока у того полностью не испаряется внутреннее давящее обязательство отплатить. Остается лишь осознание. Чонгука он хочет делать счастливым не за спасение своей второй жизни. А просто за то, что это Чонгук. Даже если бы они познакомились при других обстоятельствах, Чимин просто не смог бы иначе. Что говорить про эти, в которых Чонгук перед парами собирает липким валиком свою шерсть с его брюк и вопреки всем угрозам опрыскивает их дорогим одеколоном Сокджина, чтобы в глазах других ненароком его не пометить. Дрожащими когтистыми пальцами он расправляет сначала одно, а потом другое его маленькое перепончатое крыло, чтобы Чимин мог взлететь свободно и высоко. И при этом смотрит так преданно, будто чего-то ждет. И так понимающе, будто ни на что не надеется. Таким взглядом Пигмалион смотрел когда-то на Галатею. И когда через какое-то время Чимин ночью прокрадывается в чужую комнату, он знает наверняка, что Галатею на самом деле оживил именно этот взгляд. Прикасаясь к мягким шелковым волосам, он чувствует себя вором, крадущим нечто бесценное, и горит сразу на двух кострах – нежности и стыда. Потому что Чонгук трогательно сопит в его свитер, и на его веках не вздрагивает ни одна ресница. Только сердце выдает с головой. Колотится так, что Юнги за стенкой вот-вот проклянет соседей, врубивших в полтретьего на полную мощность басы. От того, как бережно в него влюблены, как даже в таких мелочах стараются не смутить, Чимин улыбается и размазывает по щекам незваные слезы ладонью. Утром он обязательно прочтет лекцию для Чонгука, почему в этом мире таким быть нельзя. И прошепчет ему на ухо, едва касаясь мочки губами: Можно ты всегда таким будешь? *** Когда на кухню он и Чонгук заходят, держась за руки, на мгновение становится очень тихо и даже сгоревшей плотью перестает вонять. Все тактично опускают глаза и бессовестно прячут улыбки на видном месте, а Сокджин, отковыривая остатки чего-то потустороннего от кастрюли, тяжко вздыхает. – Даже не думайте. Я не стану жертвовать презервативы вам, сладострастным щеглам. Чонгук, который вот-вот слетит с повышенной стипендии, выглядит так, словно ему только что подрезали крылья. Хорошо, что Намджун поверх чашки смотрит на них покровительственным взглядом того, у кого каменное все, кроме сердца. Чимин улыбается ему благодарно и заливается фантомным румянцем. Штуки шутками, но на самом деле они оба с Чонгуком считают, что на интимную близость опоздать невозможно, и поэтому никуда не спешат. Для начала они планируют зажиматься по темным углам и целоваться, как умалишенные, даже зная, что Хосок и Тэхен палят их из других темных углов с любознательной похотливостью, периодически протягивая друг другу руку дружеской помощи. Особенно зная, если быть уж совсем честными перед собой. А потом они собираются маячить перед носом у Юнги своими распухшими губами так, что тот молча возьмет одну из повязок Сокджина и завяжет себе глаза. Это только пока что все, на что у них обоих хватает смелости с наглостью – сухо клеваться под одеялом на койке Чонгука, прижимаясь до хруста в костях. Иногда они засыпают не то чтобы в поцелуе, а просто соприкоснувшись губами. Вдыхают запах кожи друг друга, уткнувшись носом в щеку, запах мятной зубной пасты, и пьянеют ими до вертолетов у себя в голове. В такие моменты все вокруг начинает кружиться, и ему кажется, они вот-вот разобьются. Чимин жмется к Чонгуку сильнее, хотя ближе быть уже некуда. И радуется, что их не спасут. Потому ранним утром сонные, мятые и немного вонючие, они снова первыми ползут в душевые изучать друг друга в свете перегорающих от смущения ламп. Ему нравится мыть Чонгука, массировать его крепкие сильные бедра, сидя на теплом от воды кафеле, и смотреть, как даже от этой простенькой ласки тот искренне, беззастенчиво его хочет. Чимин представляет, как будет чувствовать его горячую тяжесть на своем языке, как в него будут часто и глубоко, до его разъезжающихся от удовольствия коленей, вбиваться, пока еще сильнее не растянут его нутро набухшим узлом, и старается не смотреть на себя. Достаточно, что Чонгук на него смотрит. С доверчивым любопытством пялится на его член, а после, когда Чимин встает с пола, оглаживает его живот мыльными пальцами так долго и тщательно, что сразу заметно, до какой степени ему хочется на самом деле прикоснуться к его гладко выбритому лобку. – Можешь меня потрогать. Шум воды заглушает его слова, но Чонгуку так важно было получить его разрешение, что он читает его по губам. И когда Чимин наконец чувствует его прикосновение к своей коже, он опирается на плечи Чонгука ладонями, настолько ватными становятся ноги. У него стоит так, что он то и дело задевает головкой члена чужую кисть. – Ты такой нежный, – Чонгук шепчет ему прямо в ухо, чтобы он точно его услышал. – Хочу когда-нибудь вылизать тебя целиком. Замечая, как от желания на нем выступают густые прозрачные капли, Чимин всхлипывает, потому что знает: по первой же просьбе Чонгук с удовольствием размажет их по своим губам. Стоит ему только сказать – и Чонгук с удовольствием для него сделает все что угодно. Чимин изо всех сил старается это доверие оправдать. Потому много позже, когда накопившаяся за такие утра неудовлетворенность окончательно скручивает тянущей сладостью им живот и Чонгука начинает искрить даже от прикосновений к запястью, он первым атакует ликеро-водочный и аптеку на остатки стипендии. И поздно ночью, когда все уже спят, организовывает для них на кухне небольшой романтик. По центру стола – бутылка хорошего красного, два новехоньких пузатых бокала и вазочка шоколадных конфет. Ближе к стенке застенчиво жмется бутылек лубриканта. Было бы здорово для атмосферы незаметно одолжить у Юнги пару ритуальных красных свечей, но Чимин не был уверен, что тот за это не превратит их для них в ректальные, и решает все же не рисковать. В конце концов, они оба даже в кромешной темноте видят, а луна-бесстыдница ненавязчиво заглядывает в окно. Чимин взволнованно красуется перед ней, надеясь, что хорошо выглядит. А когда оборачивается, замечает Чонгука, неловкой тенью подкрадывающегося к столу. Пойманный с поличным, он улыбается так, что в груди становится больно от нежности, и ставит вторую бутылку. – Ты опять забыл позаботиться о себе. Чимин берет ее в руки и только когда видит витиеватую надпись «АВ, Rh-, уровень содержания алкоголя в крови 0,7 ‰», до него наконец-то доходит. Если бы не Чонгук, для него их свидание закончилось бы подбородком к туалетной сидушке. Чимин в замешательстве улыбается, поначалу не зная, каким чувствует себя больше: благодарным или очень, очень сильно тупым. Но когда Чонгук в порыве галантности с инфернальным звуком отодвигает для него табуретку, осознает. Он непростительно, возмутительно счастлив. А причина уже аппетитно шуршит конфетами и от этого немного смущается, тихонько включая на мобильном для фона уютный лоу-фай. Чимин открывает бутылки и, разливая напитки не только им по бокалам, но и по полу, и по столу, понимает: утром кухня будет выглядеть так, будто кого-то здесь напоили, напичкали сладостями и убили. И не чувствует по этому поводу никаких угрызений совести. Только то, как кровь со спиртом замечательно дает в голову, пока Чонгук буравит его горящим, полным обожания взглядом и пьет вино, как компот. Аккуратно поставив свой опустевший бокал на стол, Чимин по-свински утирает рот пальцами и встает с табуретки. Ему кажется, он шагает голыми пятками по зажженному фитилю. Воздух вокруг искрится и скоро рванет. Чонгук смотрит на него снизу вверх и двигает ближе бутылочку с лубрикантом, когда медленно и неумолимо Чимин вклинивается между его разведенных коленей и утыкается своим лбом в его лоб. На втором его вдохе, разъедающим волнением легкие, Чонгук первым касается его губ. Неторопливо, тягуче, он целует его старательно и по-взрослому, впервые оглаживая его клыки языком. Чимин сдавленно мычит в поцелуй и мостится к нему на колени. Они зарываются пальцами в волосы на затылках друг друга, льнут крепко, но без отчаяния, с облегчением. У конца света должна быть совесть, и он точно не наступит в ближайшие пятнадцать-двадцать минут. А на большее их совершенно точно не хватит. Чимин отрывается от Чонгука, только чтобы стащить с себя толстовку и обнажить плечи, предлагая себя. – Ты можешь меня касаться, где хочешь, как хочешь, – шепчет, глядя в его глаза. Когда Чонгук его обнимает за талию и начинает торопливо вылизывать грудь и ключицы, невесомо покусывать шею, Чимин всем собой чувствует, как от желания того мелко трясет. – Ш-ш-ш… Хороший мой, замечательный… – он мягко гладит его по затылку, прижимаясь щекой к его лихорадочно горячей щеке. – Ты разрешишь мне?.. – Я так сильно хочу тебя, что испачкаю, кажется, как только ты ко мне прикоснешься. Чимин лижет его в уголок губ и притирается к нему ощутимо сквозь джинсы, потому что и самому почти больно от возбуждения. – Это будет лучшее, что ты сделаешь для меня. Едва не проиграв в неравной борьбе с застежками на джинсах друг друга, они все же через пару минут сопения и пыхтения оказываются без белья, и Чимин заставляет Чонгука привстать, чтобы подстелить для него на холодную табуретку свою толстовку. А после садится на него сверху, двигаясь по его бедрам так, чтобы слегка касаться своим членом его, пока сам Чонгук, сдавшись, сгрызает крышечку на лубриканте, потому что пальцы его плохо слушаются. Раньше Чимину могло быть неловко от разницы в их размерах, но сейчас для него имеет значение только Чонгук, и он с удовольствием подставляет ладони, чтобы тот налил в них побольше смазки, и продолжает нашептывать ему бессвязные нежности. Потому что Чонгук настолько большой, что обхватить его одной рукой он не сможет, и настолько маленький, настолько все еще мальчишка-подросток, что неосторожным словом его можно сломать. Задыхаясь, Чимин продолжает хвалить его, когда тот неуверенно, бережно смыкает на его члене когтистые пальцы. Ему так сильно нравится, как он целиком помещается в его ладони, будто созданной специально, чтобы его ласкать. Сам он обхватывает перемазанными в смазке руками основание члена над узлом, неспешно и изучающе двигаясь вверх по стволу. Слышится тихий скулящий звук, и Чимин видит, как обильно Чонгук начинает течь от первого же прикосновения. Пряно пахнущий липкий предэякулят буквально заливает налитую головку и вязко катится по его пальцам. Чимин не знает, от чего кончит быстрее, от увиденного или от того, как ритмично, туго дрочит ему Чонгук, поглаживая свободной рукой по щеке. Можно было бы крепче сжать его у основания, чтобы тот продержался немного подольше, но Чимин не хочет и не станет этого делать, глядя в наполненные слезами золотые глаза. – Так сильно нравлюсь тебе? – он широко и щекотно лижет центр ладони Чонгука, с нажимом массируя уздечку и венчик на головке его члена. – Сможешь меня заполнить как следует? Послушный, чувствительный, тот хнычет, кусая губы, и быстро кивает, от смущения опуская глаза. Чимин вот-вот разорвется от удовольствия под его пальцами, толкается в них беспомощно и крепко сжимает ладони, надавливая на его головку и мягко размазывая большими пальцами естественную смазку по устью уретры. – Покажи мне, как ты это сделаешь, – ловит губами пальцы Чонгука, кусает их. – Хочу, чтобы твоя сперма не поместилась во мне и текла по ногам. От жалобного, нуждающегося звука, с которым Чонгук полностью заливает его руки, свою промежность и бедра, Чимин содрогается и кончает сам. В полусознательном состоянии он смотрит, как густая белесая жидкость медленно стекает на его толстовку. И принимает разумное, взвешенное решение больше никогда ее не стирать.