VS

Юнги рисует латинскую букву «о». А может быть, низенький ноль, над которым будут насмешничать единицы. Или знаменитую кроличью нору, гостеприимно распахивающую свою темноту так широко, что в конце нее виднеется свет. Последний вариант кажется самым нужным и правильным. Он представляет, как падает, проваливается сквозь землю и летит головой вниз, прячась под мантиями у горячего сердца планеты. И привычно замирает на месте, когда дверь его комнаты едва не сносят с петель. Как бы папа ни старался быть аккуратнее, все в этом доме без мамы приходит в упадок и держится на нечестном и клятвенном «Завтра все починю». – Сынок, мне нужно тебя с кое-кем познакомить. На него смотрят с такой виноватой трепетной радостью, что Юнги охотно верит: в этот раз починит наверняка. Впервые за эти пять лет папа выглядит так, будто его самого починили. Это не стало каким-то чудом или сюрпризом. Где-то полгода назад Юнги стал замечать от него теплый сливочный запах, и тогда же вернулось на кухню его тихое фальшивое пение по утрам. Так понемногу, в едва заметных винтиках-мелочах чьи-то руки собирали его терпеливо, а теперь Юнги зовут наблюдать, как папа будет их целовать. Справедливо, но хочется зажмуриться до звезд в глазах, одной из которых стала их мама. Нехотя и беспомощно, он хватается за протянутую ему ладонь и покрепче сжимает ее. Его папа – хрупкий. Его папу больше нельзя ломать. Юнги ступает по лестнице вниз, в осторожную тишину, пахнущую топлеными сливками. И первое, что бросается ему в глаза – те самые ласковые руки. Их обладатель взволнованно ерзает на краю дивана, не зная, куда их деть, и будто бы освещает собой комнату. На мгновение он искренне улыбается Юнги, а потом переводит взгляд на его отца. И по тому, как он на него смотрит, становится очевидно, что по-настоящему в этом мире существует для него только он. Юнги от этого радостно и больно почти невесомо. Их торопливо представляют друг другу, и он послушно улыбается в ответ, стараясь не вздрагивать от тепла между взрослыми, к которому ему не дотянуться. И чувствует себя лишним, даже когда его новый отчим бережно берет его руку в свои. – Как ты отнесешься к тому, чтобы стать хеном? В свои девять Юнги осведомлен, откуда берутся дети, и задумчиво буравит ткань мешковатого серого свитера на чужом животе, за что получает смешок. – Это не твой кровный брат, но мы с твоим папой познакомились благодаря ему и… – Сокджин, лучше пускай он увидит своими глазами. То, что показалось ему цветастым рюкзаком, аккуратно снимают с плеч, и Юнги упирается взглядом в круглые, опасно-красные щеки и кнопочку-нос. – Это Чимин. Чимин, у которого ни ресниц, ни бровей, но который спит крепко и совершенно об этом не подозревает. – Он очень хороший и тихий мальчик, но у него небольшие проблемы со здоровьем, приходится часто с ним ходить по врачам. От этой усталой, отстраненной нежности у Юнги сжимается сердце и холодеют кончики пальцев. Маленький, некрасивый Чимин спит и не знает, как сильно он одинок, но, кажется, чувствует это, болезненно хмурясь и по-прежнему не издавая ни звука. – Можно мне взять его на руки? Папа и отчим заговорщицки переглядываются и для удобства вешают черепаший рюкзак с его обитателем прямо ему на грудь, и Юнги глупо хватается за него, как за спасательный круг, что сам пока не умеет плавать. Едва заросшее жиденькими волосами темечко пахнет абрикосом, нагретым на солнце, и беззастенчиво просит, чтобы в него ткнулись носом, а лучше губами, и за это получает сверху укоризненный взгляд. Чувство отказа этому существу почему-то отдает горечью, и Юнги непонимающе хмурится, впервые чувствуя себя атакованным. И по-настоящему кому-нибудь нужным. *** Чимин рано учится говорить, но еще раньше – молчать, потому что слишком частое «хен» вместо «папы» любого родителя будет колоть принадлежностью не ему. Так, когда в детскую входит Сокджин, Юнги привычно прижимает палец к губам, и к его удовольствию малыш прекращает заливаться смехом так резко, будто в нем отключили звук. С великодушным гостеприимством, присущим десятилетним, он на пару шагов отходит со своей территории, позволяя взять брата на руки. Маленькая круглая луна светит из-за широкого плеча ему одному, против всех законов физики образуя центр его личной галактики, и пытливо следит за каждым его движением. В жалкой попытке договориться со своей совестью Юнги одними губами шепчет ей «папа». Ну же. Порадуй его. Но Чимин улыбается и молчит, бессовестно, искренне радуя его самого. Уже который раз Сокджин покидает их комнату с чувством смутного неудовлетворения, но уже через пару минут оно растает в теплых объятиях его отца, и от этого Юнги испытывает странную помесь злости и облегчения. За его спиной с нетерпением топчется мстительный, выросший в прохладе родительского невнимания и равнодушия пубертат, но, чтобы упасть в него, нужно хотя бы на шаг отойти от кроватки Чимина. А вместо этого Юнги подходит вплотную к ней и метит ее очередным стикером. Не в изголовье, где это можно было бы принять за громкое и неправильное Только мое, а у коротенькой ножки, признанием и напоминанием себе самому. Я теперь твой. *** Юнги опаздывает в хулиганскую юность, меняя ее на детство, которым с удовольствием делится с ним Чимин. Сожженным под его собственным руководством блином. Пластмассовой пасочкой, чтобы строить песочные замки вместо воздушных. Синим фломастером, чтоб выходить за рамки и рисовать свой горизонт. Юнги четырнадцать, и на подростковый бунт у него есть время с четырех до пяти, пока Чимин спит, но желания больше нет никакого. Оно утекает, ускользает сквозь пальцы, стоит только запустить их в шелковистую ночь на макушке, бодающей в поиске ласки его ладонь даже сквозь сон. В жизни есть смысл, в наушниках – шумным шепотом альтернатива, в шкафу – школьная форма, отглаженная до тошноты. Из Юнги плохой хороший пример, но он правда старается: учится на четверки-пятерки, путается под ногами у рослых альф, играющих в баскетбол, кушает овощи на пару по утрам и хлещет теплое молоко на ночь. Все, чтобы хоть немного оправдывать искристый восторг в глазах у младшего брата, потому что быть безусловно любимым он не умеет и больше всего на свете боится однажды этот восторг потерять. Потому, когда однажды отчим приводит Чимина из садика, и, увидев его, тот начинает горько рыдать, внутри у Юнги все обрывается. Сокджин тяжко вздыхает и безрезультатно пытается одной рукой утереть его слезы, а другой – выхватить из цепких маленьких пальцев помятый бумажный лист. – Чимин-и, ты же уже большой мальчик, зачем ты так… – Что произошло? Воспользовавшись минутным превосходством в их росте, Юнги угрожающе нависает над плечом отчима, присевшего развязать себе и Чимину шнурки. – Дети… – Сокджин понижает голос до громкого шепота, наивно думая, что сквозь плач сын его не услышит, – высмеяли его рисунок… Юнги успевает спасти помятый листок буквально за мгновение до того, как мальчик разорвал бы его на кусочки. – Спасибо, дальше я сам, - шепеляво нахамив, он подхватывает Чимина на руки и шустро поднимается с ним в их комнату, игнорируя возмущенное: – Негодник, сними хотя бы с ребенка пальто! Но в его рубашку вцепились с таким отчаянием, что Юнги, как есть, просто падает на кровать со своей ношей, прижимая ее крепче к себе. И через пару минут сопливого сопения ему под ключицу, решает рискнуть, развернув злополучный рисунок. Сходство приятно поражает, и будь он проклят, если хотя бы немного предвзят. Две руки есть. Две ноги тоже. Школьная форма славно смотрится на его худосочном туловище, которое венчает выразительная голова. Носа, как и в жизни, не обнаружено, а размер глаз и широта улыбки льстят ему лишь самую малость. – Ради всего святого, что могло не понравиться этим сраным детям? Юнги искренне верит, что подумал, но точно не сказал это вслух, пока рубашку на его груди обиженно не клюют тихим: – Волосы. Со стертой до мяса на последнем уроке алгебры внимательностью он вновь смотрит на свой портрет и только тогда замечает в нем единственную цветную деталь. – Да, они синие. И что здесь такого? Напоследок утерев нос об его нагрудный карман, Чимин нехотя поворачивает к нему серьезное опухшее лицо. – У людей не бывает синих волос. – А кто сказал, что я человек? Юнги смеряют подозрительным заинтересованным взглядом, и кто бы знал, сколько усилий ему стоит сейчас не поддаться ему ради горстки пресных клопов, умеющих в пять лет осуждать и дразнить, но совершенно не умеющих фантазировать. Он тяжко вздыхает и грустно улыбается. – Я шучу. Конечно же я человек. Облегчения в глазах у Чимина почему-то больше, чем разочарования, и Юнги переполняет нежность. – Но ты в любом случае не сделал ничего глупого или плохого, у тебя просто хорошо развитое воображение. Опережая возможный вопрос, назревший между насупленных бровей напротив, он добавляет: – Ты умеешь видеть и показывать мир интереснее и красивее, чем он есть на самом деле. Чимин неуверенно улыбается и сияет очень сдержанно до тех пор, пока Юнги не хочет сделать кончику его носа «буп», а в итоге не вляпывается указательным пальцем в соплю у него над губой. От громкости довольного детского визга мог бы лопнуть на тумбочке стеклянный стакан или барабанные перепонки Сокджина, на свою голову проходившего мимо их комнаты, но вместо этого разбивается только сердце Юнги. Бескомпромиссно и несомненно - на счастье. * – Ты точно уверен? Хосок нервно переминается с ноги на ногу, и своей неожиданной рассудительностью самую малость начинает Юнги бесить. – Когда это ты стал таким правильным? – Когда мама чуть не вырвала мне пирсинг из пупка плоскогубцами? Юнги сочувственно шипит от одной мысли, примеряя ситуацию на себя, а плоскогубцы – в кривые пальцы Сокджина. Безусловно, угрожать и кричать больше будет папа, но загнать его в угол в итоге сможет только Сокджин. В глубине души Юнги зажигается суицидальный азарт. – Ебашь. Правильные слова правильными словами, но иногда нужно воспитывать веру в чудо и популярно отбивать у маленьких спиногрызов желание его младшего брата гнобить. Подходя к калитке детского сада, Юнги буквально затылком чувствует, как его бреют налысо взглядами возмущенные взрослые. Но Чимин уже спрыгивает с качелей, заливисто смеясь, бежит ему на встречу, и значение имеет только то, что счастливее него сейчас нет никого на свете. Возможно, на радостях он даже только что дорисовал Юнги у себя в голове крылья, рога или хвост, но это ничего страшного. Если понадобится – Хосок присобачит их тоже. *** Второй курс универа высосал из Юнги все соки, и теперь он уверен: еще немного – и Чимин заскучает под его облезшим крылом. Уютно накрытый синдромом вот-вот опустеющего гнезда на каких-то десять лет раньше положенного, он строит дальнейшие планы так, будто пубертат от него Чимина угонит и помчится по встречной. Надо срочно успеть объяснить, что хорошо, что – плохо, а что – ультрахуево, и Юнги старается так, что нервные клетки лопаются, как мыльные пузыри. Но, наверное, оно того стоит. Ведь Чимин круглощек и улыбается своему отражению в зеркале. Танцует в кружке балета и ходит на бокс, смело смотрит взрослым в глаза, куртку вешает, а нос – никогда. Те пару раз слез в его, Юнги, ключичные ямки – не в счет. Он и сам не уверен, когда у него внутри Пожалуйста, будь счастливым из просьбы стало молитвой, знает только, что ее слышат и слушаются. А еще знает, что Чимину пора перестать быть только его. Наверняка у него есть друзья, которые через год или два расцветут в полноценных прыщавых ухажеров, и чем раньше Юнги перестанет занимать в его жизни так много места – тем проще будет мысленно отпустить его и научиться другим доверять. Потому что пока что пристрелить себя, как обезумевшую от тоски собаку, кажется так себе перспективой, ведь оружие ему не продадут. – Ты не хочешь на выходные позвать к нам кого-то? Голос в этот момент звучит так же непринужденно, будто Юнги пнули ботинком в живот, но Чимин, к счастью, не обращает на это внимания, сосредоточенно досербывая рамен. – А можно? – Ну, конечно можно, это ведь и твой дом тоже. И я, и родители всегда будем рады твоим друзьям. Особенно, если проветрить после них комнату, чтобы, упаси господи, их не унюхал Сокджин. Чимин наматывает на палочки лапшу, бросая на него такой полный неловкости взгляд, что Юнги с готовностью глотает наждак. – Если хочешь, я могу посмотреть телевизор в гостиной и… – Хен, что ты такое говоришь, ну! У Чимина почему-то краснеют уши, и Юнги ловит жуткий вьетнамский флешбек на разговор про тычинки и пестики, который чуть не был прерван паузой на его инсульт. – Мы отлично проведем время все вместе, вот увидишь! Ну, дай боже ему разглядеть в этих щеглах что-то хорошее с его зрением минус пять. Уже в эту субботу Юнги выпроваживает отчима с папой с друзьями за город и ближе к обеду любовно выкладывает БигМак меню на тарелки, потому что до этого чудом сжег кастрюлю лапши, а не дом. Возле приставки уже разложены игры для любителей биться в конвульсиях перед экраном и для тех, кто предпочитает шевелить максимум двумя пальцами и убивать. В принципе, все готово, и даже есть еще минут десять на вялотекущую панику. Она же и тянет Юнги магнитом к входной двери, так что через какое-то время незнакомый, переломанный в трех местах смех звучит ему почти прямо на ухо. – Хен, мы пришли!.. Чимин по привычке лезет к нему обниматься прямо в верхней одежде, и Юнги близоруко щурится над его пушистой макушкой на это мы, моргающее на него с порога. Улыбчивого лопоухого мальчишку, обчистившего винтажную барахолку, хочется напоить крепким чаем с двумя ложками сахара, усадить в кресло-качалку и как следует укачать. С виду хороший, от шарфа костром мягко веет. А второй смотрит в ответ нахальными густо-подведенными пуговицами, воняет на весь коридор чем-то древесным и выглядит, как заноза в яйце. Максимум года три – и ночью полезет в окно. Оба вьются вокруг Чимина, помогая повесить куртку, и зачем-то вместе тащат в гостиную его рюкзак. Очевидные в каждом своем жесте настолько, что Юнги кажется, будто не только им, но и ему самому в сердце стреляет звонким: – Знакомься, это Чонгук и Тэхен – мои друзья! Похоже, горчит сочувственной нежностью он слишком открыто, и потому приветственное расшаркивание выходит неловким втройне. Не выдерживая, Чимин со смехом тащит их всех на кухню, тут же включает фоново радио и начинает шумно грохотать шкафчиками в поисках салфеток, чтобы можно было легко стереть между ними оробевшую тишину. Юнги так не умеет от слова совсем, Сокджин светится лишь для его отца, и неясно, в кого тот растет заводчиком солнечных зайчиков. Но факт остается фактом: несколько его шуток, пара улыбок – и за столом проклевывается разговор. – Чем любите заниматься в свободное время? Юнги по-хенски вскрывает Тэхену кетчуп и двигает ближе дополнительный кисло-сладкий соус Чонгуку, с удовольствием наблюдая, как тот хезает череп на своем рукаве. – Да так, ничего особенного, читаю всякое разное, – пригожий богемный мальчик уже почти не смущается. – Стихи иногда пишу, картины рисую. И все, что делаю – посвящаю ему. Плямканье справа становится интенсивнее, а запах мокрого пня невежливо перебивает запах еды. – Я тренирую собак и с Чимином играю в контру. А бычится так довольно, что ясно: проигрывает для него эксклюзивно. Вежливо, но чувствительно, две пары глаз просверливают в нем маленькую дыру, сквозь которую до Юнги доходит, что ему жаждут задать тот же самый вопрос. – А я вот люблю музыку и иногда смотрю астрофизический научпоп… – Юнги-хен пишет песни и знает все на свете о звездах. Небольшая ладонь весомо опускается ему на плечо, и ее обладатель деловито наливает ему первому газировку. – Это он научил меня играть в баскетбол и настольные игры, а еще давать сдачи даже старшим альфам и бетам и не бояться ходить к зубному врачу. Уважение, повисшее в воздухе, можно резать и скармливать своей чахлой самооценке, и Юнги тщательно пережевывает услышанное, пробуя это чувство на вкус. Ого. Даже запах дерева с другого конца стола почтительно становится тише. Ловко поймав момент, Тэхен отсыпает Чимину четверть своей картошки и получает взамен котлету, булочку и полный благодарности взгляд. Похоже, пока Чонгук будет пачкать ботинками подоконник и рисковать свернуть себе шею, этого через парадную дверь лично пустит Сокджин. У Юнги солидарно зудит в груди за каждого стеснительного неудачника, и в знак примирения он предлагает сыграть на приставке в игру, на обложку которой регулярно косили подтекшими стрелками. – Как насчет немного пошевелиться в Just dance? Чонгук строго кивает всем телом и с готовностью отлепляет всех доедающих от стола. А когда после шумного спора наконец-то включается музыка, Юнги с удовольствием жмурится от его внезапной, широкой улыбки, с которой тот двигается по орбите Чимина. Прыгучий, неловкий, ищущий ласки, но не знающий, как ее попросить, он то и дело задевает его в танце плечом, пока тот наконец не сжимает его в крепких, таких нужных объятиях, а Тэхен не начинает что-то возмущенно ломко басить. Так и быть, окно Юнги оставит открытым и купит себе беруши. Он чертовски устал и просто любуется ими тремя, на движения на экране больше не смотрит и не пытается двигаться в ритм, лишь слегка вздрагивая, когда ритм попадает в него. – Хен, давай к нам! Чимин машет ему с улыбкой, зажатый между славными, млеющими мальчишками, и кто такой Юнги, чтобы такой момент прерывать. Очевидно, кто-то очень нужный и важный, раз к нему настойчиво двигают этот сопящий нежный комок и утягивают в него за руку, с легкостью отковыряв от стены. Его прижимают к себе так отчаянно, что ребра довольно похрустывают, пропуская в легкие почти позабытый за долгие годы вместе, родной до счастливых слез абрикос. Юнги почти не дышит, стараясь запомнить это доверчивое признание на случай, если больше его не захотят повторить. И украдкой целует взмокшие надо лбом темные пряди, желая детству их обладателя добрых снов. Глаза его плотно закрыты, и он даже не замечает, что в какой-то момент две пары рук бережно выпускают из объятий Чимина. *** Чимину пятнадцать, и Сокджин в качестве оригинального дизайнерского решения вешает на стену гостиной ружье. Втихую выкинув все купленные патроны и оберегая его хрупкий душевный покой, отец совершенно не против. Кажется, то, что обожаемый всеми своими ровесниками мальчик-подросток все еще ходит со старшим братом в кино, беспокоит только Юнги. – Мне идет? Чимин придирчиво собирает отросшие волосы на макушке в крохотный кроличий хвост и поглядывает так настороженно, будто и правда думает, что может услышать «нет». – Тебе идет все, но еще две смены футболок – и за попкорном мы не успеем. Юнги набрасывает на его узкие плечи джинсовку и предательски зависает сам на их отражении в зеркале. Как и когда так вышло, что Чимин без шести сантиметров его перерос? В кинотеатр в итоге они добираются вовремя, но с попкорном все же прощаются, не здороваясь, потому что во время покупки билетов Чимин напряженно сканирует схему зала три минуты и одну бесконечность во взгляде кассира. – Молодые люди, если вам на послед… – На предпоследний, пожалуйста, – торопливо щебечет он. – Десятое и одиннадцатое. Не понимая, из-за чего Чимин от удовольствия светится розовым, Юнги расплачивается и морально готовится к двум парам очков на носу. Подготовиться к тому, что на моменте откусывания головы одного из героев его вцепившуюся в подлокотник руку накроет влажная небольшая ладонь, он, конечно, не может. – Срань господня, Чимин, я чуть сердце не выплюнул!.. – сипит Юнги, подпрыгивая на сиденье. – Прости, я не хотел тебя напугать. Чимин улыбается уголками губ и примирительно складывает руки на коленях. Сильнее хаотичного фарша на экране почему-то пугает то, что до конца сеанса тот больше вообще не шевелится. А по дороге домой они обсуждают фильм, и ему отвечают настолько искренне и непринужденно, что его паранойе становится очевидным: где-то зарыта собака. Юнги не любитель устраивать кладбища домашних животных и твердо намерен ее откопать. – Чимин, что-то случилось? Едва переодевшись в домашнее, тот замирает, и улыбка легко отклеивается от его лица. – Ты расстроился, что я на тебя накричал? Юнги правда не помнит, чтобы хоть раз за пятнадцать лет повысил на него голос, и уже замахивается, чтобы бросить в себя камень вины. – Хен, тебе кто-нибудь нравится? На него смотрят с хорошо читаемой грустью, но от внезапности и подсознательной неправильности вопроса буквы перед глазами Юнги плывут. Он не может признаться даже себе, что в его переполненном трепетом сердце не хватит места влюбленности. – Это ничего, правда, все хорошо, – голос Чимина почти не дрожит, а в подступивших слезах тонут солнца. – Мне просто эгоистично грустно, что теперь не я буду делать тебя по-особенному счастливым. Но я привыкну, клянусь, только, пожалуйста, познакомь меня с ним или с ней. Юнги хочет смеяться и плакать от того, что он слышит эхо себя. – Нет, – качает он головой. – Я ни в кого не влюблен. Как в детстве, он легко подхватывает Чимина на руки и падает с ним на свою кровать, шепча ему в складку на задравшейся футболке: – Но совсем скоро ты вырастешь, влюбишься сам, и это перестанет иметь для тебя значение. Пальцы робко зарываются ему в волосы на затылке, и Юнги улыбается этой ласке, прикрывая глаза. – А пока я всегда буду рядом и могу делать вот так, не боясь получить от тебя по лбу… Плотно прижавшись ртом к теплому животу, он выдыхает с громким противным звуком и прячется в звонком смехе Чимина от бабочек, щекочущих крыльями его губы. *** Юнги снимает себе однушку, чтоб у Чимина была своя комната, где в нужный момент тот сможет побыть один. Ну, или с кем-то заботливым, милым сердцу. И постепенно вырабатывает у себя привычку после работы звонить и ненавязчиво спрашивать, как он, чтобы понять, приходить сегодня домой или просить Сокджина выставить на пороге собранную сумку с вещами. Но проходит год, другой, третий, а Юнги возвращается каждый день. И наблюдает, как Чимин замирает на пороге томительной юности и делает шаг назад, запираясь в хлипкой клетке из его рук. Юнги кажется, что любовью своей он его проклял. Стараясь никогда не удерживать рядом с собой, он так боялся и ждал, когда тот упорхнет, что в упор не увидел морские узлы, которыми к нему намертво привязались. Теперь проще вскрыться, чем попытаться такое рубить. Лишний раз он убеждается в этом, когда неизвестный номер звонит ему посреди рабочего дня: – Здравствуйте, ваш телефон как ближайшего родственника указан в школьной медицинской карте Ким Чимина, я бы хотела… От тщательно сдерживаемого волнения в чужом голосе у Юнги шумит в ушах. – Что с ним случилось? – Ваш сын потерял сознание на уроке физкультуры, и во время осмотра состояние его здоровья вызвало у меня некоторые опасения. Вы могли бы забрать его после школы? Едва ответив и попрощавшись, не дожидаясь конца учебного дня, он трясущимися руками вызывает такси, и уже через полчаса с добросовестным подозрением охранник провожает его до самых дверей медпункта. – Вы к кому? Пожилая врач слегка хмурится, глядя на него снизу вверх, и на мгновение Юнги кажется, что ему снова двенадцать. – Я приехал забрать Ким Чимина, мы с вами говорили по телефону. Я его сводный брат Ким Юнги. На него смотрят слишком долго и нечитаемо, прежде чем пропустить. Бледный, замерший на кушетке надорванным бумажным самолетиком, Чимин спит болезненно крепко и даже не вздрагивает, когда женщина шумно закрывает за ними дверь. – Во время осмотра я спросила у вашего брата, когда у него последний раз была течка, и его начало колотить так, что он едва смог ответить. Легкие разрезает окончательное, слишком долго точившее грудную клетку осознание, и в наказание он заставляет себя дышать. – Вы же понимаете, что в его возрасте это ненормально и у него серьезный гормональный сбой? Я не берусь делать выводы о причинах, но, судя по его реакции, в проблеме может быть существенный психологический компонент. Позаботьтесь о нем и покажите специалисту. Юнги согласно кивает не столько в ответ, сколько казни в своей голове. Он уже позаботился, тем самым его искалечив. *** Веки Чимина дрожат, выдавая, что он не спит и открывать глаза ему слишком страшно, потому этим вечером Юнги в последний раз позволяет прятаться им двоим. Он не знает, что делать. Отчим и папа в отпуске, а даже если бы нет – глупо просить совета у тех, кто, как и он, до последнего не замечали проблему. Главное ведь, чтобы их хороший мальчик не залетел. Юнги не считает, что он хоть немного лучше, он причина всему, но у Чимина хотя бы он есть. И в нем нуждаются так, как он себе никогда не простит. Не включая в их комнате свет, он невесомо целует Чимина в лоб и укрывает своей домашней футболкой. Это страшно – почувствовать, что это поможет, всем своим существом. Он возвращается к себе на кровать и, отбросив бессмысленные попытки в сон, долго рассматривает темноту, пока та окончательно не становится его собственным отражением. А потом в часовой тишине, как забытая на полу елочная игрушка, разбивается всхлип. Юнги не помнит, чтобы когда-нибудь в жизни ему было больнее. – П-прости меня… В два шага оказавшись возле кровати Чимина, он касается его мокрой от слез, пышущей лихорадочным жаром щеки и с чудовищным, отвратительным облегчением выдыхает. Как же легко, как послушно у него началось. – Я.. Я держался, как мог, не мог представить себя с другим и… – Ш-ш-ш-ш… Юнги бережно прижимает его к себе, пересаживая к себе на колени, как будто им снова пятнадцать и шесть, чтобы тот мог уткнуться носом ему между плечом и шеей. – Дыши, мой хороший. Просто дыши. В его руках распускаются вдох за вдохом, и каждая кость в его теле горит, сопротивляясь растущему чувству того, что именно это правильно. – Пожалуйста, хен, не вини себя, умоляю, – Чимин жмется тесно, щека к щеке и оставляет собой ожоги. – Это мой и только мой выбор – любить тебя одного. Юнги трус, который так сильно боялся быть сломанным той же правдой о своих чувствах, так боялся ей навредить, что с каждым годом все глубже ее хоронил. Горькая, принятая без остатка другим, она вырывает сердце. – Ты никогда мной не пользовался, ни словом, ни делом не ранил меня. У него в руках плавятся, но обнимают так крепко, будто оба сорвались в пропасть. – Никто в мире так искренне и так чисто меня не любил. Чимин на его коленях истекает нежностью и желанием, безнадежно пытаясь верой своей отмолить у него его же грехи. Но Юнги проще жить, зная, что он чудовище, чем принять, что хоть один из этих тающих поцелуев в висок он заслужил. Его бедрам становится влажно и липко даже сквозь джинсы, и Чимин от мучительного стыда затихает и прячет голову у него на плече. Сглатывая ком ненависти к самому себе, Юнги помогает скрестить лодыжки у себя за спиной и придвигает к себе так близко, чтобы тому было чувствительно и приятно. Невинный, ласковый, светлый, кажется, он бы задрожал так же, если бы его губ просто коснулись кончиком пальца. Но сделать это Юнги не может и вместо этого целует соленый и пряный разлет ключиц. Жмет ладонью ниже его лопаток, направляя его томление, разрешая разбить его об себя. Чимин всхлипывает, благодарно утыкаясь ему в скулу губами, и плавно толкается бедрами. От этой жадной, доверчивой близости Юнги так хорошо, что не хочется жить. Только усилием воли он заставляет себя не податься на встречу и падает вместе с ним спиной на кровать, позволяя себя седлать. Спортивные шорты Чимина вместе с бельем промокли так сильно, что на его болезненно ноющую под джинсами плоть буквально течет. – Хен, пожалуйста, можно мне… В голосе столько мольбы сделать ему приятно, но, когда Чимин касается его пояса, Юнги бережно берет его руки в свои и передвигает к себе на грудь. Послушный и понимающий, он чутко слушает с какой силой и быстротой бьется ему в ладони. И начинает скользко, неловко двигаться в такт. Юнги касается его бедер и гладит их, любуясь им сквозь темноту в комнате и себе. И в каждом движении чувствует, какой Чимин гибкий и сильный, податливый и прекрасный. Он поет ему шумными, быстрыми вздохами о том, как ему хорошо, срываясь в надрывное, звонкое, и чем он ближе – тем сильнее напряжение сковывает его мышцы, тем сложнее сделать новый толчок. С каждой минутой он звучит все отчаяннее, и Юнги слышит только этот трепет и просьбу, когда задирает на нем футболку, чтобы коснуться его живота. Чимин замирает на нем и не дышит, натянутый как струна и готовый вот-вот разорваться. Желание быть с ним, желание дарить жизнь пульсирует под его пальцами, и Юнги жмет ими мягко, но ощутимо на чувствительное от жажды нутро. Достаточно, чтобы изможденный, покорный Чимин начал содрогаться совершенно беззвучно. – Вот так… Правильно, мой хороший… В его протянутые руки с готовностью обмякают, накрывая своим удовольствием, как цветущей волной, и подставляют под поцелуи горячие нежные щеки. – Ты замечательный, – шепчет Юнги. – Самый лучший на свете. Благодарно бодая его в висок, Чимин тихо хнычет и напрягается от томления, снова мягко сжимающего все у него внутри. И пока нега окончательно его не покинула, Юнги хочет выцедить из него все до последней капли. – Ляг, пожалуйста, на спину и закрой глаза. На его место Чимин укладывается неуверенно, зная, что испачкает собой простыню, и все, что сейчас имеет значение – постараться, чтобы тот поскорее об этом забыл. Юнги делает вдох им и не делает выдоха, касаясь губами его густо испачканного семенем пупка. Солено и горько, как слезы, которые он никогда по Чимину не плакал. Лежа между его разведенных ног, Юнги пьет его неторопливо, глотает и сквозь мокрые липкие шорты чувствует своим горлом, как пульсирует от напряжения его член. Так, что уже через два поцелуя набухшая шелковая головка оттопыривает резинку и едва касается его подбородка, и можно просто лизнуть в миллиметре от нее кожу на животе, чтобы Чимин с тонким стоном излился ему на губы. Как же мало ему нужно, какой он отзывчивый, боже. Юнги удерживает его за поясницу, ласкает так снова и снова, по кругу, пока тот через какое-то время не кончает всухую, а пальцы, гладящие его по затылку, не замирают у него в волосах. Прижимаясь щекой и ухом к Чимину, он замирает и слушает в нем сладкую, усталую пустоту. – Ты все, что имеет значение. Пока его сиплому шепоту сопротивляются не верящей тишиной, Юнги приподнимается на локтях и вплавляет эти слова между ребер. На самом деле он всем своим существом благодарен Чимину, что сейчас тот молчит и как можно крепче сжимает ладонями его руки, отрезвляя и останавливая в нем кровотечение мыслей. Это то, что спасает, дает силы обоим встать и неспешно на ватных ногах покинуть кровать, чтобы в ванной, при свете, остаться обнаженными до костей, не став отводить глаза от пятен на одежде друг друга. Здесь и сейчас немое принятие произошедшего разрывается атомной бомбой, и Юнги чувствует только нежность рук, помогающих ему избавиться от футболки. Чимин рядом с ним улыбается и не может заправить непослушную прядь за ухо. Чимин смотрит на него тем же взглядом, которым смотрел на него в пятнадцать, десять и пять. И будет смотреть так всю жизнь, если только Юнги позволит. Под горячей водой они бережно размывают границы, касаясь друг друга трезвыми и без жажды, просто скользя мыльными пальцами по спине, животу и плечам, и это не стыдно, что Чимин неосознанно косится вниз и ласкает его глазами. Просто в этом весь он. Ему сложно не дать взамен, но он исполняет даже те просьбы, которые не получилось озвучить. В благодарность, когда Чимин набирает им ванную, Юнги отбрасывает стеснение и щекотно устраивается мокрым затылком у него на груди и, как можно сильнее запрокинув голову вверх, пытается заглянуть в глаза. Но от этого предупреждающе хрустит в шее, и приходится сдаться. Стареют звезды и остывает вода, пока Юнги не наблюдает, но чувствует всем собой таинство, в котором ничтожный нелепый он рождает в другом совершенное, абсолютное в своей полноте счастье. После чего задерживает дыхание и погружается в воду, в надежде когда-нибудь принять веру Чимина в себя.