***
Мама ставит два громоздких чемодана на пол в коридоре и улыбается: ну вот, я дома. На этот раз командировка в Лос-Анджелес затянулась аж на два с половиной месяца. Она работает и работает, не покладая рук; я почти ее не вижу. У нее такие красивые глаза. Представьте себе небо утром поздней осени, когда все тучи сходятся в одну огромную. Знаю, на мои они совсем не похожи, у меня-то отцовы, — зеленые. Мама смеется, рассказывает о том, как сильно в штатах жизнь от нашей отличается. — Минуты там отчего-то быстрее бегут, - признается. — Ничего не успеваешь заметить. А потом она, вдруг вспомнив что-то неожиданно важное, по-детски смешно охает и возвращается к одному из чудовищ-чемоданов, роется там, ищет что-то. — Я ведь чуть не забыла, Эва! — это происходит прямо сейчас, или я просто потерялась в потоке воспоминаний? — старая стала. Маленький кулончик в форме сердечка, какие продают в сувенирных лавках рядом с метро или парками, чуть надколотый у самого края. На нем выгравировано что-то, но букв разобрать почему-то не могу, смазываются. — Тот самый? — мама кивает, и я, подцепив маленькую щелочку ногтем, открываю кулон. А там он: как всегда, сердито-нахмурившийся. Не от собственной злобы, конечно, просто улыбка ему отчего-то всегда тяжело давалась. Оно это с детства, наверное, а, может, всамделишно: жизнь приучила. Папа. И я рядом. Мы вместе. — Спасибо. — Я знала, что тебе понравится. Мама уедет снова через неделю, пообещав вернуться. Мама всегда держит свои обещания.****
Он стоял в самом центре пролегающего над рекою моста. Сгорбившись, Риг смотрел куда-то вдаль, за темную завесу грязной от выбросов воды. Холодная тень в свете проезжающих машин, нетвердый горбатый силуэт. Я прижала бумаги к груди и остановилась на секунду, чтобы привести дыхание в порядок. Это дало мне некоторую фору, возможность оглядеться по сторонам. И теперь, вспоминая, я думаю, как же все-таки необычайно красиво было в ту злосчастную ночь. Чего одни только звезды стоили! Ах, как много их светило тогда, и как ярко они горели! Если бог и приложил руку к сотворению нашей убогой вселенной, то космос, возможно, — одна из тех немногочисленных вещей, с которыми он не прогадал. Звезды, далекие и холодные, взывающие к чем-то высшему своим вечным сиянием, всегда оставались воплощением тайны и красоты. А потом огни... сколько огней зажигается ночью в городах! Я позволила себе передохнуть и продолжила идти. Риг уже ждал меня, пряча ухмылку за краем вязаного шарфа. Или не ухмылка то была? Не помню, теперь уже вообще ничего не помню. Дыра в голове, дыра. — Где моя мама, Риг? Разбудите меня, прошу. Скажите, что это просто очередной дрянной сон, его не стоит бояться. Пусть этот речной воздух, пусть эта безжизненная темнота, — все они вдруг окажутся ненастоящими и пустыми. Просто скользкие тени, забравшиеся под корку моего больного, изнемажденного сознания. Стоит только открыть глаза, и они исчезнут. — Дома. Под присмотром. У меня как будто груз весом в тысячу тонн с души упал. Здорова значит, ничего с ней пока плохого не случилось. Тут он не врал, причины не было. Когда документов не станет, Ригу незачем будет убивать единственного во всем мире человека, способного его полюбить. Город не спал, река бурлила внизу, под моими ногами. Я открыла глаза, но всё осталось прежним. Это не сон.***
Я держу его руку, цепляюсь за большие грубые пальцы, боюсь, если отпущу — уйдет. Исчезнет за короткую долю секунды, как в сказках или фильмах, что крутят по ящику ежедневно в половине десятого утра. И где мне его искать? В какой части огромной планеты, в ком их семи миллиардов живущих на ней людей? И как я узнаю, хочет ли он вообще, чтобы его нашли? — Помнишь, как мы ездили с тобой на море, чаек слушать? — помню, конечно, но слова застревают в горле, и сил хватает только на скупой кивок. Помню, папа, ты слышишь? Помню! — Тебя, правда, чайки мало интересовали. Ну, кричат они себе, ты говорила, ну и чего? Тебе ракушки и стеклышки всякие с берега собирать нравилось. Я сижу, бывает, смотрю, как волны о причал бьются, вспоминаю какую-нибудь историю, не так уж и важно какую, а ты придешь с полными всяких ракушек карманами, улыбаешься. И вот тогда истории эти, — те, что я вспоминал, — и вправду становятся неважными. У меня есть ты, сейчас есть. Больше мне никого и ничего на свете не надо. Мама сидит рядом со мной и плачет себе тихонечко, глаза за волосами пряча. Я хочу спросить у нее, что такого грустного в папиных словах, а потом вдруг понимаю, что не в словах дело и одергиваю себя. От папы больше не пахнет корицей; от папы пахнет смертью. — У меня есть ты, — повторяет он, а мама все плачет и плачет, не зная, как ей остановиться. Плачет и плачет. *** Он тянул ко мне свою костлявую руку, слезы бежали по его перепачканным грязью щекам. В этот момент в нем как будто что-то надорвалось; надорвалось это что-то и во мне самой. — Я клянусь, — он повторял и повторял всего несколько слов, как будто стараясь заставить поверить в них самого себя. Раньше мне не приходилось задумываться, что есть истинное безумие, но сейчас, если бы меня спросили, я бы точно знала, чье имя назвать. Риг стал воплощением полного сумасшествия и отчаяния; это был не человек, это была болезнь. — Отдай документы, Эва. С ней тогда ничего не случится. Клянусь. Он сделал шаг ко мне, но я отошла в сторону, давая себе время обдумать следующий ход. Шансов оставалось немного, нужно было что-то предпринимать. — Пожалуйста, Эва.****
— Пожалуйста, Эва. Мама пытается поднять меня на ноги, но я все равно каждый раз падаю обратно. Новое, только что поставленное серое надгробие смотрит на меня с презрением, скалясь. Мне не хватает сил посмотреть в ответ. Я не понимаю, как это так: вот он был, а теперь его нет? Лежит себе под землей, не двигается, не дышит. И никогда теперь не сможет меня обнять. — Нам пора уходить, — повторяет мама, я хватаюсь болезненно зудящими пальцами за какую-то поганую траву, землю. Держись, пап, я сейчас тебя откопаю, достану. Зачем они так? — Он умер, Эва, его больше нет. нет.***
Если так поступать было неправильно, то, скажите мне, боже, прошу, скажите, что мне оставалось делать? Я не сожалею, не прошу прощения, только надеюсь, что у тех, кого я люблю, так сильно, черт побери, люблю, всё будет хорошо. Когда Риг сделал еще одну попытку приблизиться ко мне, я рванула вперед и приложила всю силу, которая у меня есть, чтобы толкнуть его на невысокую ограду, отделяющую реку от автострады. Повалившись, он уцепился пальцами за края крисова пальто и потащил меня вслед за собой во тьму. Белые бумаги, так много значившие до сего момента, разлетелись в разные стороны и в одну секунду превратились в обычный мусор. Время не замедлилось, жизнь не прекратила свое бесконечное движение, чтобы дать мне время обдумать, осмыслить, принять. Перелетев через грязные перила, мы начали падать в воду. — Я клянусь, клянусь, — не переставал говорить Риг. Он отпустил меня только когда толща воды накрыла нас с головой. И теперь, когда в темноте нельзя разглядеть даже собственной руки, я пытаюсь по кусочкам собрать свою историю, свою жизнь. Была ли она такой, какой я ее описала, или детали исказились в моей памяти? Я знаю, что меня любили; что чьи-то жизни изменились под моим влиянием. Я хочу дышать, но вода не пропускает воздух. Хорошо, что забыла оставить записку. У меня никогда не получилось бы сказать тебе «прощай», Кристофер Шистад, а это было именно оно. прощание. с любовью, Эва Квиг Мун.