this chaos's on the rise

За последние двадцать минут я успела больше сорока раз усомниться в правильности принятого мною решения. Нура, как будто почувствовав нахлынувшие на меня сомнения, подбадривающе улыбнулась. Это не то чтобы сильно помогло, но было приятно осознавать, что на этот раз я не одна. Мне больше никогда не придется сталкиваться со своими проблемами в одиночестве. Два этажа, небольшой подвал и балкон метр на метр, — мой старый дом, полный горечи и вечного ожидания несбыточного. Теперь он казался лишь ветхим призраком, частью чего-то давным-давно ушедшего. Едва ли я могла по нему скучать. Хотя и бывало иногда, что всплывали в памяти хорошие воспоминания, — от них мне становилось еще грустнее, чем от плохих. Всё потому, что несчастливые дни возвращать никому не хочется, а вот с счастливыми как раз наоборот. Но сколько всего было связано с этим местом! Когда-то, едва ли не целую вечность назад, я и представить не могла, что могла бы жить где-нибудь не здесь. Как и большинство людей на этом свете, я придерживалась ошибочного мнения, будто с тем, к чему ты привык, что стало для тебя родным и обыденным, несоизмеримо сложно расставаться. На деле — после одного прощания всегда случаются две новые встречи. Прошлое надо отпускать, иначе оно тебя раздавит. Было очевидно, что мне необходимо поговорить с матерью. Нам многое нужно прояснить, многое расставить по своим местам. А даже если сил на разговор не хватит ни у одной из нас, — просто увидеть друг друга. Мне понадобилось слишком много времени, чтобы подготовить себя к этой встрече. — Почему ты не сделала этого раньше? — причитала Нура. Потому что слишком привыкла бояться. Я вдохнула поглубже и постучалась. Случалось ли с вами такое, что моменты, длящиеся не больше пары секунд, растягивались на целые часы, и вдруг становилось так страшно... так страшно, что, казалось, вот-вот бросишь всё и убежишь к чертовой матери? Но бежать я не стала; быть может, зря. — Привет. Голос его был ровным и мягким, — такой, каким я его запомнила. Почти ничего в Риге с нашей последний встречи не изменилось. Все та же напускная худоба, нос горбинкой и легкая тень отчаянья в раскосых глазах. Он смотрел на меня, как ребенок мог бы смотреть на вернувшегося домой после долгой прогулки любимого щенка. Я хотела, чтобы он умер. Он всё не умирал. Сложно представить, как много мне хотелось выговорить ему, но иногда молчание — единственный верный выход. Мы смотрели друг на друга, и сначала я думала, что испытываю к нему одну лишь ненависть, о большем и мечтать было тошно, но потом поняла — тогда, в ту самую минуту, было кое-что еще. Люди назовут это жалостью, и я не смогу не согласиться. — Эва! — мама выбежала на улицу в одной только ночнушке и с сущим адом на голове. Она и раньше была чересчур эмоциональной женщиной, но в этот раз просто превзошла себя. Люди, стоявшие передо мной, — до ужаса уставшая и отчаянная до любви женщина и нуждающийся во внимании и нежности, как в воздухе, мужчина, — оба были тяжело больны. Если бы только существовала в мире вакцина от безнадежности и обид, представьте, сколько бы бед можно бы было предотвратить. За одним горем всегда следует другое, одна сломанная судьба всегда утаскивает еще одну вслед за собой. — Эва, — повторяла она. Было в ее голосе что-то, напоминавшее мне панику. Быть может, ей и впрямь казалось, будто она сейчас не здесь, не на крыльце своего собственного дома, а во сне — где-то на задворках своего погибающего сознания, и я — всего лишь плод ее воображения; будто мне ничего не стоит взять и раствориться в воздухе, как пар от чайника или туман к середине ночи. Слова застыли комком у меня поперек глотки, и у меня не хватало сил его выплюнуть. Да и что бы я тогда сказала: прости, мам, мне жаль? Мне не за что было извиняться. Риг стоял поодаль, бессовестно разглядывая меня. И я подумала: пусть будет так. Сегодня в его жизни есть всё, чего он так яростно добивался, но уже завтра ничего из этого не останется. Мы с Сатре сделали больше, чем просто дошагали до моего дома и подготовили себя к встрече, — мы собрали документы в полицию. — Почему ты не сделала этого раньше? — Нура спрашивала не о встрече с матерью. Вот, в чем я нуждалась на самом деле: справедливость. Так ведь происходит во всех хороших историях, правильно? Случилось то, чего я боялась больше всего на свете, но худшее все равно ожидало нас впереди.

***

Шипел чайник. Ветка билась в окно на втором этаже. Я слышала даже самые короткие, самые тихие и непримечательные звуки, — вот как действовало молчание. Нура, подобно маленькому ребенку, рассматривала мою мать в попытках найти в ней что-то — не так уж и важно что именно, поверьте — похожее на меня. Она и раньше ее встречала, но Сатре — удивительный экземпляр, ей даже в повседневных вещах удавалось найти что-то новое. Потом я все думала спросить ее об этом, разглядела она ли там чего, но так и не спросила. Теперь уже ничего из этого не имеет значения. — Тебе чай или кофе, Нура, солнце? — наконец подала голос мама. Она нервничала, ей не хватало смелости сказать всё то, о чем изо дня в день приходилось думать последние несколько месяцев. — Какао, если можно. Риг ушел примерно десять или пятнадцать минут назад, сославшись на какой-то звонок по работе. Он быстро поцеловал мою мать в щеку и уехал. Я смотрела, как крутятся шины его дорогущего автомобиля, снова и снова прокручивала в голове всего несколько произнесенных им за этот вечер слов, и все не могла понять... не могла... не могла... да это уже и неважно, в общем. — О, я не уверена, что оно у нас есть. — Есть, — улыбнулась Нура. — В самом дальнем ящике справа. Мама удивленно открыла рот, но говорить ничего не стала, только прошла к тому самому ящику, о котором упомянула моя подруга, чтобы обнаружить там целую, еще пока не открытую упаковку какао. — Мне правда жаль, Эва. Мне тоже. — Я знаю, мам, — вздохнула я. — Знаю. Она плакала. Плакала долго и горестно. Мне хотелось подставить ей плечо и сказать, что все наладится, но то значило бы, что я вру. Мне не хотелось обманывать ни ее, ни себя. Ложные надежды — бессмысленная трата времени и нервов. — Мы можем жить втроем, — сказала она. — Можем снова стать семьей: ты, Риг и я. Все будет как раньше, вот увидишь. Он любит нас, и ты полюбишь его. Тут вы, должно быть, подумаете, что я взъелась, накричала на нее, попробовала донести правду в две тысячи сотый раз, но нет, — ничего из этого не случилось. Мне и в самом деле очень хотелось крушить и ломать, доказывая своё, но, вместе с тем, я уже слишком устала от бесконечных попыток объяснить, как всё было на самом деле. Мы с Нурой просидели в доме, уже совсем не родном и не уютном, вспоминая глупые истории и рассказывая о всякой ерунде, лишь бы матери было в радость, еще около часа. Потом начало темнеть, и пришла пора прощаться. Мама стояла около входа, оперевшись на дверной косяк. Какой же красивой и печальной я видела ее в тот вечер. — Ты не останешься? — спросила она. — Может быть, в следующий раз. Это была последняя наша встреча.

***

В тот вечер Крис пришел домой позже обычного. "Не случилось ли чего?" — всё думала я, но спросить почему-то не решалась. До чего же все-таки непривычно было делить слово 'дом' с Шистадом на двоих; до чего же непривычно было волноваться за него, —парня, который за последние пару лет бывал в полицейском участке едва ли не чаще, чем у себя дома. — Я скучал, — он скинул свой потрепанный рюкзак куда-то на пол и уселся рядом со мной. Матрац прогнулся под весом его тела. — Как прошел твой день? — Замечательно. Твой? Я вспоминала ту по-юношески жесткую грубость, хранившуюся в нем годами. Казалось, было два Криса: один — устраивающий мне вечеринки в честь дня рождения, и другой — угрожающий моргом любому, кто неправильно шевельнется поблизости. Было приятно думать, что первая версия — хотя бы отчасти моя заслуга; только это не так. Мое мнение о нем менялось со скоростью света. И теперь единственное, которого я готова придерживаться всю оставшуюся жизнь, — он хороший парень и заслуживает лучшего. — Через несколько недель суд, — он провел руками по волосам. — Но все не так плохо, верно? Я улыбнулась. Крис обнял меня и притянул к себе, чтобы чмокнуть в макушку. Так просто и легко, что даже не верится. — Я так сильно устал и хочу спать. Расскажешь мне сказку на ночь, Мун? Я провела пальцами по его щеке, и он улыбнулся. Эта была та самая улыбка, которую можно было бы без зазрения совести внести в список 'причин для жизни', — искренняя и до бессовестного красивая. Почему-то, ни с того ни с сего я вдруг подумала о том, как много всего недосказанного между нами. Что если у нас не так много времени, чтобы откладывать важное на потом? — Я могу рассказать кое-что получше, Шистад. — И что же может быть лучше сказки? — в его голосе слышалась насмешка. Кое-что очень важное. Мне потребовалось несколько долгих секунд, чтобы собраться с мыслями и сказать то, о чем не могла перестать думать последние несколько недель. — Думаю, я люблю тебя. Знаешь? Крис вдруг посерьезнел, и мне стало страшно: неужели зря? Быть может, мои слова, и моя любовь — лишь обуза для него; груз, к которому он еще не готов? Но потом он медленно, затаив дыхание, наклонился еще ближе (хотя, минуту назад думалось мне, что ближе уже некуда) и поцеловал меня. — Спасибо, спасибо за все это, — прошептал он. — Я люблю тебя, Эва Мун. Больше ничего в мире, кроме нас, не имело тогда значения. Быть может, не имеет до сих пор.