Краски

«Сначала краски. Потом люди. Так я обычно вижу мир. Или, по крайней мере, пытаюсь».

Небо сегодня непривычно холодное, стеклянное; тусклое, замерзающее солнце тонет в тонкой полупрозрачной пленке облаков. В душном воздухе стоит запах бетона, одиночества и курева, что растворяется неприятной горечью в глотке. Стас сел на бордюр, задержав мокрый фильтр сигареты во рту. Среди многоэтажек и живых людей начинаешь чувствовать себя ничтожным, никому ненужным и пустым. В темных глазах цвета разлитого кофе отражались серые плевки небес, тонкие руки скелетного оттенка начали потихоньку краснеть на первом осеннем морозе. Мысли в голове разлетались, не складывались в общую картину. Хотелось курить. Хотелось лечь на холодную землю и сдохнуть в ближайшие ночные часы. Совсем не хотелось думать. Краски на небе медленно сгущались, и тонкие корки облаков превращались в темно-бурую липкую массу, медленно расползающуюся по всему небосводу. Стас тяжело вздохнул — это было похоже на безнадежный всхлип, — и опустил голову на колени. Промахи. Казалось, Конченков только на них и был способен. Он сбежал. Сбежал, словно маленькая девочка, которая вот-вот расплачется из-за навалившейся на нее драмы среди душных бетонных коробок. Наверное, глупо было надеяться на то, что Игорь поймет. Не примет как должное, а поймет, наконец, к чему все эти аккуратные, почти что осторожные, томные взгляды из-под капюшона, почему дыхание Стаса моментально сбивается, когда Лавров подходит к нему почти что вплотную и долго смотрит прямо в глаза, не отрываясь. Почему уши и шею неожиданно начинает саднить от резко выступившей краски на лице, колени начинают подгибаться, а зрачки становятся мутными-мутными. Когда из-за поворота появляется Игорь, все еще в этой дешевой шубе, от него слишком резко пахнет одеколоном, сигаретным дымом и занятостью — настоящий Босс из Майами. И Стас с радостью пробил бы этой выряженной проблеме трубным ключом черепную коробку за его тупость и непонимание, но лишь прикусывает язык до тянущей боли в попытке не зарыдать. Он уже научился скрывать эмоции за тканевой маской, ставшей второй кожей. — Вставай, мудила, — и Конченков слушается. Вблизи суровый голос становится более отчаявшимся, наверное, привычное для Игоря состояние. У Стаса в горле немой крик, а на губах бессмысленное молчание. — И сколько ты тут просидел? Блядь, заболеешь же. Хочется вечно молчать. Лежать на низкой кровати в семь часов вечера и безучастно смотреть на серые пятна на потолке. Хочется вечно грустить и из-под одеяла не вылезать. Пальцы у Конченкова тонкие, длинные, холоднее снега, осторожно дотрагиваются до запястий Игоря. Лавров выше Стаса почти на голову. У Игоря широкие плечи и крупные мужские ладони, выступающие из-под кожи синие вены, нитями доходящие до острых локтей. Руки у Игоря вечно теплые, почти что горячие в кончиках пальцев, что хочется впитать их тепло в свое вечно уставшее, измученное тело. Лавров подступает ближе, заглядывает в темные глаза, наблюдает, как дрожат тонкие губы, и в этот момент Стасу становится больно дышать, ощущать, и стены многоэтажек давят на здравомыслие. Игорь шагает на Конченкова, слегка пригнувшись, широкими ладонями накрывает плечи юноши и слабо улыбается, ощущая, как стремительно Стас начинает размякать в крепких объятиях. Краски. Вокруг нас удивительные оттенки, интонации, которые видны далеко не всем. Стас разглядывает тени деревьев за широкими мужскими плечами и желает молчать вечно. У него выкорчеваны могильной лопатой легкие. Расколотое сердце. И почти лишенная надежды душа. — Все пройдет. В застывшем на мгновения воздухе слышится тихий обреченный всхлип. Многоэтажки тонут во тьме.