Золотом покрытая кожа

      Тишина… Блаженная тишина и ты спокойно продолжаешь работу, хотя замечаешь, что кончики пальцев начали чернеть. Тебя охватывает паника, настолько сильная, что кажется будто кости ломает на тысячи осколков, но одного взгляда достаточно, чтобы понять, что все в порядке. В порядке ли?       Но он не в порядке. Бегло замечает, что руки уже по локоть как в чернилах для пера, которыми ты пишешь свой рассказ, но это не волнует юнца. Он уверенно сжимает черными пальцами острую иглу и ведет по коже бедра слова из твоего романа. Буква за буквой, методично и уверенно, хотя от паники дрожат пальцы и их словно ломает что-то изнутри.       Ты смотришь на время на наручных часах. Паника под контролем, ты не из тех, кто будет паниковать зря, но черные тени покрыли твои руки до локтей, и приходится спустить рукава рубашки до самых кистей рук и натянуть перчатки, отправится на прогулку в парк, что возле этого странного отеля.       Он проводит по коже, её болезненная теплота приносит покой, пускай и больно чуть-чуть. Мать зовет. Он быстро натягивает брюки и наспех завязывает ботинки, смотрит на свои руки и понимает, что мать наругает его. Ищет пару старых перчаток для прислуги и натягивает их. Да и свитер сверху побольше, чтобы не было видно, как эта черная боль отступает.       Парень спускается к стойке администрации, где стоит его мать, Мэри Лу. Как всегда обаятельно улыбается новым постояльцам, но не ему и всегда тебе. Сколько ты живешь тут? Две или уже три недели, а твой роман так и не сдвинулся с мертвой точки. Ты — точка Немо. От тебя до людей невообразимо далеко, от тебя до людей- еще дальше…       Она смотрит на него недовольно и вдруг замечает перчатки. Лицо белеет, а его, его руки от очередного прилива страха совсем чернеют до самых плеч. Но не здесь и не сейчас последует наказание, которое только сильнее зальет его душу чернилами. Но сейчас она просит помочь Куинни на кухне.       Маленькая золотая фея трудится, болтая и смеясь с поваром Якобом, а он млеет, но не знает, что вечерами, ох, вечерами милая золотая мисс Куинни проигрывает господам свое нижнее белье и потом остается с ними до самого утра. Когда же спит маленькая золотая фея? Даже ты не знаешь.       Она всучила ему поднос, что мальчишка отнесет тебе сейчас, только стоит сделать ему шаг за порог, как ветер пронизывает его с тонких ног до светлой головы. Мальчишка сжимает крепче поднос и сквозь ветер идет к тебе.       Высокие травы путают ноги, сладкий цветочный запах бьет в нос, а ты спокойно сидишь себе в хрустальной беседке, читая свежую газету. Новостей новых нет, только последствия прошлых событий, и вот ты замечаешь его прозрачную фигурку за стеклом. Он пытается открыть стеклянную дверь свободной рукой , но все никак не ухватиться за ручку, и поднос так и норовит упасть.       Ты вскакиваешь и идешь ему на помощь.Впускаешь в беседку, где намного теплее, берешь поднос из его рук и ставишь на резной столик, сбрасывая пальто и протягивая его мальчишке. Он смотрит так преданно, так жалостливо, так, что сердце у тебя замирает, и ты чувствуешь, как снова течет краска по коже, но что-то изменилось.       Когда ты наливаешь ему чай, когда вручаешь чашку в его тонкие длинные ладошки, замечаешь перчатки и нежную кожу под ними. И ты садишься напротив снова за газету, но при этом спрятав руку и стянув перчатку… Такого никогда не было, чтобы кожа твоя была покрыта словно золотом, прежние черные тени ушли, но постепенно возвращаются вновь, когда замечаешь, что юноша силится спросить что-то у тебя.       — Мистер Грейвз, у вас тоже такое бывает?— Он смотрит на руку мужчины и на свои без перчаток. Так быстро и так сразу это не проходит, но где-то неровными вкраплениями золото выделяется на черном фоне коже, и ты замечаешь, что узор на его коже повторяет узор на твоих руках. — Когда плохо, да? — Ты киваешь, не отвечая на этот вопрос, потому что тебе самому тяжело думать о том, почему черны твои руки.       — Плохо… Я не думал, что вам может быть плохо. Правда, я глуп? — Он усмехается, и в этой легкой и светлой усмешке столько боли, что до конца своих дней не отмылся бы ты от черной сажи его треснутых чувств.       — Я не заметил за тобой ни одной глупости, Криденс,— его имя звенит на кончике твоего языка, и золото обступает костяшки длинных пальцев так, что ладони его абсолютно золотые и твои, твои ладони покрыты золотом, и теплеют они вовсе не от тепла напитка в кружке.       Ты сидишь с ним до самого вечера, пока не заканчивается чай, пока не зовет его мать, улыбаясь в очередной раз тебе, пока его и твои руки не становятся нормальными.       Но утро не приносит утешения. Тебе или ему приснился кошмар, ты этот точно знаешь, ведь твои руки черные, как буквы на страницах твоей незаконченной книги. Тебе ничего не снилось, потому все очевидно. Но отчего ты не спешишь спасать мальчишку от его матери?       А он поднимается в холодной постели. Снова кошмары, снова ему снилось, как его мать избивала его ремнем до лиловых синяков на боках, на бедрах, и было больнее, чем когда он выводил старательно фразу из твоей книги. Из твоей книги, слышишь? А мать его не бьет, и ты отчего думаешь, что это не так? Его нужно спасать от самого себя, да и от тебя в первую очередь.