Я тебя выменял на боль

      Юнги устало трет висок и улыбается очередному читателю, протягивающему книгу.       Подпись, пожелание по заказу на первой странице, дежурная благодарность и рукопожатие. Последнее — обязательно. Неважно, старик, ребенок, пол, внешность — Юнги должен коснуться каждого. Ради этого он стал писать. Соглашается на любое приглашение присутствовать на вечерах, сборах, любительских встречах и слетах юных авторов. В любую страну, в любой город — без проблем. Намджун говорит, что лучше бы он продолжал лапать народ в метро, как раньше, чем так себя изматывать, но тот не знает, что Юнги всё еще лапает. Сходит с самолета и спускается в метро, касается как бы ненароком чужих рук, голов, чего повезет, выходит не на своей остановке и садится в автобусы, едет туда, потом обратно, и на десерт всегда — таксист, что везет поздно ночью после рандеву по городу домой, в его тихое жилище в лесу. Протянуть деньги и коснуться пальцев — всё просто.       Намджун говорит, но ему легко говорить, у него Хосок. Улыбающийся, добрый и милый Хосок, рядом и в порядке.       А Юнги не в порядке.       Каждую ночь он видит то, что не хочет видеть, до такой степени не хочет, что когда придумал, как избавляться от ужаса, стал писать, как сумасшедший. Его первый хоррор разлетелся на ура. Молодая звезда жанра «ужасы», корейский Кинг, пробирающие до мурашек истории о войне главных героев с внутренними призраками, которых Юнги делает внешними и добавляет деталей.       Потому что те, которых видит он сам — расплывчатые, как полузабытые лица, но каждый раз пугающие и жестокие. Юнги пририсовывает им щупальца, добавляет клыки и когти, дает им тела и ужасающий запах, позволяет им пожирать невинных жертв, вырывать их внутренности, перед этим долго и с удовольствием наслаждаясь агонией ужаса...       Ужасом Юнги «наслаждается» с четырнадцати лет.       Если бы хоть один его восторженный читатель узнал, сколько лет Юнги провел в психушке, его тут же причислили бы к «святым» мастерам, вроде Эдгара По, которого после множественных приступов психоза в конце концов отловили на улицах в невменяемом состоянии, после чего тот умер на следующий день, или Лавкрафта, который не мог спать, а если всё же спал, то видел во снах такое, что просыпался в полном безумии.       Но разница в том, что демоны Юнги — не его. Он их видит, он просыпается в слезах и страхе, но точно знает, что эта боль принадлежит не ему.       И если бы он узнал об этом раньше, о, если бы он только знал, то период жизни с четырнадцати до двадцати он потратил бы не на психотерапевтов и седативы, а на поиски. Теперь ему уже двадцать шесть, и времени упущено так много, что страшно.       А еще страшно каждый раз, когда чужая злость разрывает душу. Когда человек злится, он знает проблему, и это его выбор — продолжать злиться или устранить причину.       У Юнги такого выбора нет. Потому что эти чувства — не его. И причины — не его. А злость — не единственная, хотя и основная эмоция. Есть еще ярость, безумная и застилающая глаза, обида, огромная, как мир, раздражение, ненависть. Очень редко — печаль. Еще реже — буйная радость. Когда бывает радость — нет кошмаров, вообще ничего нет, как во снах под хмелем, когда напиваешься в шматья.       Еще раньше, очень давно, было еще одно — страх. Это было первое, что Юнги ощутил взамен обычной теплой радости и любви — страх. Панический, бесконтрольный, беспомощный.       Медиум сказал — это такой вид связи, это ниточка между душами, она у каждого своя, и Юнги достались чувства.       А Юнги было двадцать, он сидел в темной комнате с дурацкими стеклянными шарами и метелками трав на стенах, смотрел на мать и не знал, что сказать.       Шесть долбаных лет она таскала его по врачам, оставляла одного в комнатах с мягкими стенами, убегая в слезах, когда очередная волна ужаса сводила Юнги с ума и он выл, кричал и требовал, чтобы ему объяснили, что с ним происходит, но все, чего добивался — уколов, от которых осознание себя притуплялось, тело не могло двигаться, а причина всего — эти эмоции, обострялись в тысячу раз. Врачи смотрели в его безумные глаза и выписывали новые таблетки, Юнги смотрел на врачей и ненавидел в эти моменты весь мир, создавая гармонию с такими же неподвластными ему чувствами, что душили изнутри.       И вот, когда мать отчаялась найти спасение в медицине, она притащила его к гадалке, словно издеваясь. Забудь, сынок, что ты псих, эти врачи ничего не понимают, забудь про шесть лет жизни в клетке и подорванное лекарствами здоровье, вот тебе новая теория — у тебя просто связь с твоим истинным.       Юнги помнит, как чуть не задушил медиума его мерзким желтым шарфом, под крики матери требуя сказать ему, если это правда, если это действительно так — как этого истинного найти. Перепуганный мужик ничего не смог от страха ответить, только лепетал что-то про то, что ну все же знают, у каждого этот способ свой, и откуда ему, несчастному, знать, что надо делать именно Юнги.       Вот Намджун говорит, что Юнги псих, а у Намджуна с детства на запястье было имя Хосока, и он его нашел еще в школьные годы. И вместе с Хосоком они сто раз обшаривали каждый миллиметр тела Юнги в поисках знака, родинки необычной, хоть чего-нибудь, что могло бы быть подсказкой — куда двигаться и с чего начать.       Ничего. Ничего вообще на бледном худом теле, даже намека. А еще шесть упущенных лет, за которые ни одна скотина не догадалась догадаться, что Юнги не псих, а просто-напросто зеркало эмоций того, кто ему предназначен.       А потом они встретили Джина и Тэхёна, те совершенно случайно услышали их разговор за соседним столиком в кафе, услышали, как Юнги говорил, что хочет сдохнуть уже от безысходности, от невозможности придумать, как начать поиски. Джин тогда тихо извинился за вмешательство, показал на Тэхёна и сказал:       — Я просто взял его за руку. Он чуть не выпал из автобуса, я удержал, и когда дотронулся — будто прострелило. А потом вот, — и задрал рукав до локтя, где возле самого сгиба было цвета светлой родинки пятно в виде солнца. Тэхён показал свое такое же и добавил:       — Оно появилось после касания.       — Я подумал, может, тебе это поможет, — сказал Джин.       Юнги чуть не задушил его в объятьях. В тот вечер они все вместе напились, долго и с жаром обсуждая чёртовы порядки этого мира, в котором все знают, что у каждого есть половинка, но большинство называют это чушью, и от этого мало кто вообще осведомлен, что делать, если тебе таки приспичило эту половинку найти.       Радость была недолгой. Ее сменило понимание, что мир большой, и найти в нем одного-единственного человека — та еще задача. И осложнялась она тем, что этот самый человек — он живет очень несладко. Если вспомнить, какие эмоции испытывает чаще всего.       И вот уже шесть лет Юнги бродит по миру, касаясь каждого, кого может коснуться, заглядывает в каждое место, где собираются люди с проблемами — в ненавистные психушки, в бары, на курсы анонимных алкоголиков, на сходки суицидников и чокнутых готов. Он бывал в таких местах и компаниях, что Намджун ужаснулся бы, если бы узнал, но Юнги плевать.       Потому что тот, кого он ищет, нуждается в помощи, Юнги уверен. Человека, которого столько лет захлестывают истерики, срочно, просто срочно нужно спасать. Юнги плохо представляет, что будет делать, если найдет, и ему даже плевать на любовь и судьбу, он просто до одури хочет, чтобы эта душа снова излучала то тепло, которое он чувствовал с девяти до четырнадцати.       Оно почти забылось, затертое долгими годами тоски и кошмаров, но закрывая глаза, Юнги возвращается в прошлое и вспоминает.       Ему девять лет, он просыпается посреди ночи от собственного крика, вскакивает на кровати, а сердце колотится, как бешеное, мама напугана, а он чувствует себя так, будто чуть не задохнулся, и если бы не проснулся — наверное, умер бы.       Вот ему десять, мама отругала его за плохую оценку и в наказание заставила подметать двор от листьев. Юнги угрюмо скребет метелкой по дорожкам, и вдруг чувствует восторг. Потрясающий, искренний, как смех младенца, безудержный и наполняющий сердце теплом. Юнги носится по двору, счастливый, как идиот, собирает из листьев кучки в форме снеговиков и радостно машет удивленной матери, наблюдающей за ним из окна.       Ему двенадцать, он тащится из школы домой с одноклассниками, им жутко скучно и учиться надоело, и в глупых головах мысли что-нибудь натворить, чтобы развлечься. И тут Юнги накрывает волной нежности. Ему срочно хочется кого-нибудь крепко-крепко обнять, сказать что-нибудь хорошее, он бежит домой, бросив недоумевающих друзей, уже насобиравших камней, чтобы покидаться по фонарям, врезается в мать с разбегу, обхватывает руками и говорит, что очень-очень любит ее. Мама смотрит озадаченно и впервые думает, что ее сын временами странный. Обычно угрюмый и замкнутый, он иногда ведет себя, как восторженное дитя, радуясь нелепым вообще вещам или просто улыбаясь без причины посреди серьезного разговора об очередном проступке.       Юнги совсем не понимал, что с ним происходит, и никому не говорил, но втайне всегда ждал этих моментов, которые с каждым годом случались всё чаще, так часто, что его даже перестали считать замкнутым, зато шепотом обзывали двинутым. Ему было плевать, потому что сам он редко мог чему-то радоваться, а в моменты, когда накрывало теплом и восторгом, был почти счастлив, захлебываясь эмоциями.       Тот день, когда ему было уже четырнадцать, он запомнил ясно, будто это было вчера.       Когда пришел страх.       Это было так неожиданно и почти физически больно, что родители вызвали врача, потому что Юнги без причины забился в истерике и рыдал несколько часов. Он не мог успокоиться, не мог нормально вздохнуть, горло давило паникой, хотелось кричать и куда-то бежать, кого-то догнать, кого-то до истерики нужного и важного, Юнги цеплялся за мать и ревел, пока ему не сделали укол. Он уснул, перед самой отключкой ощутив, как ужас накрывает его, словно огромная морская волна.       А наутро проснулся, чтобы следующие шесть лет провести в лапах страха и безысходности. Больше не было ни радости, ни восторга, ни желания любить, только мерзкий холодный ужас, с годами превратившийся в ненависть.       Намджуна с Хосоком он встретил в психушке. Они были волонтерами от школы и помогали ухаживать за больными. Джун первым выдал мысль, что Юнги не похож на психа. Каждый раз, когда они втроем бродили по больничному саду, Юнги — как пациент с приступами, они — как помощники санитаров, Намджун мягко, но упорно пытался выяснить, что с Юнги происходит.       А когда Юнги узнал что, точнее, выдал им теорию медиума и заявление, что он в больницу больше не вернется, Намджун выпытал, где Юнги живет и прилип, как репей, названивая и приходя в гости на радость матери, которая уже и не надеялась, что у Юнги появятся друзья.       Они и правда стали друзьями. Просто Юнги было дико и страшно одному, а они всегда оказывались рядом, стоило только заподозрить очередной приступ.       Первая книга была написана через год после прекращения лечения. Юнги выплюнул в нее всё до изнанки души, все свои страхи и приснившиеся чужие кошмары, создал таких чудовищ на страницах, что Хосок, прочитав первый экземпляр, неделю ходил как пришибленный и смотрел странно. А Намджун спрашивал:       — Настолько всё плохо внутри у тебя?       После третьего тиража на счету было столько денег, что Юнги оставил матери чек на столе и ушел из дома. Намджун и Хосок были только рады принять его. Юнги до сих пор не понимает, почему они так к нему привязались, но бесконечно благодарен за каждый день и за каждое слово поддержки. И не только слово.       Вторую книгу раскупили еще на предпродаже так быстро, что было решено заказывать следующий тираж, не стесняясь в количестве.       Ночами друзья бегали к нему по очереди, как родители к ребенку, каждый раз, когда он с воплями просыпался, а днями, пока они работали, он писал, бесконечно и яростно выливал свою панику сухим и совсем не страшным буквам, и монстры, такие жуткие в его воспоминаниях, становились будто не его, переходя в абзацы текста, и теперь должны были пугать других, а не Юнги.       Должны были.       Последний довольный читатель забирает подписанную книгу и жмет Юнги руку.       Ничего.       Всё та же тишина, и никаких тебе прострелов, как сказал Джин. Парни каждый вечер осматривают Юнги на предмет метки, вдруг она появится незаметно, но — ничего. Который год.       Юнги забрал их из тесной съемной двушки в построенный на заказ дом на окраине леса. Забрал сразу же, как только подрядчики ему вручили ключ-карту от входной двери. Точнее — три карты. Он положил две из них на стол, пока парни восторженно рассматривали лес через огромные окна в пол, гулко топая в пустом еще помещении, пахнущем деревом и плиточным клеем.       — Зачем тебе три машины, Юнги? — спросил тогда Намджун, разглядывая три небольших внедорожника на подъездной дорожке.       — Затем, что до города сорок километров, — ответил, улыбаясь, Юнги и положил возле каждой карты по комплекту ключей.       Они продолжают возмущаться до сих пор, что Юнги не должен им ничего, но он не слушает. Он счастлив, что они у него есть, что он не один со своими демонами в этом грёбаном мире, где даже родную душу хрен найдешь.