***
В комнате за кулисами чуть менее душно, чем в зале. Усталый, но довольный соперником Мирон валится на диван, утирая пот со лба рукавом. Саша замирает напротив, сжимая в руках снятый ещё на сцене свитер и улыбаясь добродушной и немного хитрой улыбкой, так же, как делал это несколько минут назад. Он разглядывает Мирона — руку, закинутую на спинку, жёсткий белый воротничок рубашки, полуприкрытые глаза и подрагивающие веки — единственное свидетельство внутреннего напряжения. Мирон не только Апокалипсис и Рагнарёк, мессия баттл-рэпа на русском. Сейчас он кажется почти умиротворённым. Молчать в его присутствии не сложнее, чем когда ты находишься наедине с самим собой. — Слушай, Сань, — вдруг спокойно окликает Мирон, открывая глаза и смотря снизу вверх. — Выпить не хочешь? Раз уж ты приехал. Дуня — это привет***
Неизвестно, почему они поехали не в бар или ночной клуб, а на квартиру Мирона, просто так вышло само собой. У них есть пара бутылок коньяка, а остальное неважно. Мирон сидит на полу и, склонив голову, разглядывает янтарную жидкость на дне бутылки. Полоска света из коридора ложится на его шею, где через год будет набито «1703», больше похожее на клеймо. Или, при наличии доли фантазии, порядковый номер заключенного Освенцима, и похер, что их набивают на руку. Мирону не понадобится печь, Мирон уже сгорел бессчетное количество раз, как птица Феникс. Саша садится рядом, вопросительно посматривая, но ничего не спрашивая. Мирон не выглядит пьяным или потерянным, но в его взгляде мелькает что-то до боли знакомое — почти как прежде. Саша старательно стряхивает с себя лёгкое опустошающее веселье, затуманившее мозг после коньяка. Он всё ещё не понимает — да, теперь точно как прежде. Никто не понимает. Мирон заблудился в лабиринте собственного сверхразума, а Ариадна не дала ему нити. Даже просто не дала бы. Вечный аутсайдер по ту сторону жжизни, солдат удачи, птица высокого полета. Мирон переводит на Сашу ясный, но статичный взгляд. Видимо, тоже вспоминает прошлое. Костры внутренней инквизиции; горящий взгляд ручного адского гончего; ultima thule, и иже с ней. Мальчик вырос. Мальчик остался без верного пса, зато завёл «больше, чем семью». — Устал я, Саня, — Мирон улыбается улыбкой, которая обычно достаётся фанатам, как бы делая вид, что этому верить не нужно. — Заебало. — Но Саша верит. И колеблется, можно (стоит) ли ворошить то, что было. Схожее он переживает, когда думает, переносить старый приём в новую роль или это будет уже халтура. В итоге оказывается по горло в этих приёмах, маневрах и манерах; своей мягкотелости; догорающем и блюющем рифмами Мироне. Мирон тогда был надорван, протерт до дыр, с формалином, вместо слёз, в глазах, с прикосновением пироманьяка. Всё ещё огрызающийся и самодовольный, всё ещё живой. И Саша вот так же сидел и рассеянно слушал, и совершенно не втыкал, как он вообще очутился рядом с этим человеком. Почему Мирон с ним, сжимает его колено, смотрит так, словно сейчас проблюется уже по-настоящему. Саша тогда осторожно поднимал его со стула, тащил домой, отпаивал водой с лимоном. Как будто бы это ритуал или священная обязанность, которая не даёт Мирону повеситься на петле времени. Прошлое не вернуть. Всё циклично. Дима игнорирует его редкие сообщения точно так же, как сам Мирон игнорирует его попытки нормально поговорить. Саше не нравится быть заменой Хинтеру, ему не нравится быть заменой в принципе. У него дома жена, куча работы, театр, а он тут, пытается реанимировать без дефибриллятора икону всех страдальцев и неудачников, самого Оксимирона. Хуй знает зачем. Сидит с ним на полу полутемной гостиной, пьёт из одной бутылки. Дальше — больше. Позволяет стиснуть коленями свои бедра, вскользь гладит пальцами по горячей спине, запрокидывает голову, чтобы не видеть глаз Мирона. Не ему предназначено это упрямо-затравленное выражение, ох не ему. Депривация. Мирон всей душой ненавидит жалость; он лихорадочно ищет точку опоры, чтобы потом можно было рваться на части перед миллионной толпой. Заботиться о нём — что-то вроде пятого колеса, но колесовать будут всё равно тебя. Мирону нахрен не сдалась забота, ему понимания бы. Но Саша не понимает. Только касается долго и аккуратно, заставляет прислониться к дивану, подставляется под обжигающие ладони сам. В лопатки упирается нервная поверхность, Мирон резко разворачивается, нависая сверху. Всё концентрируется в нём и его движениях, его шумных вдохах и прикосновениях, въедающихся в кожу, будто серная кислота. Мысли капитулируют. Происходящее врезается в память так же ощутимо, как в спину — острый угол дивана. Это не поможет надолго, даже толком не залатает разломов, но бесконечно нужно. Мирон привык к краткосрочным инъекциям жизни, которые старается выцепить везде и всюду. Потому что мёртвые не могут писать стихов. — Такси приехало, — говорит Саша после, подбирая и натягивая свитер. Спокойствие сквозит в его голосе, даже когда Мирон приподнимает бровь в своём фирменном жесте и усмехается. — Я захлопну, — говорит. — Не сиди на полу, холодно. До встречи, бро, бывай. Что встречи не будет, не говорит, но это и так понятно. По крайней мере, Мирону. Он сидит и не моргая смотрит, как закрывается дверь, сначала одна, следом другая. Потом встряхивается, словно очнувшись от сна, и идёт искать мобильник. Не-ремиссия. Оказавшись один, Мирон оставляет сообщение — уже по привычке и, как всегда, на немецком. С Димой легче говорить на его языке, лающем и чужом, прижимая корень языка к небу, чтобы выдать чистое немецкое «р», и касаясь его самым кончиком, когда нужно мягкое «л». Давно без практики, но по-прежнему бегло. Слова неродного языка заметно теряют в цене и весе. Хоть в любви признавайся, хоть поноси на чем свет стоит — всё одно, рычит, лается, оглушает формой, прогнувшей содержание. Да, так и правда легче, даже когда Дима не отвечает. Особенно тогда. «Wo bist du zum Teufel, Dima?.. Du könntest doch mindenstens einmal antworten. Fliegst hoch, oder?.. Ich sehe dich nicht».