Жнец

Убить, убить, убить... Боже, да зачем нас кому-то убивать?! Мы же не якудза, в конце концов! Кому мы могли испортить жизнь своими песнями? Я носился по коридору вперед-назад, хватаясь за голову, не веря в сказанные Юичи слова. Пока не остановился от леденящего душу ужаса, пришедшего с мгновенным осознанием всей настигшей нас трагедии. Убить. У него не вышло убить нас. А значит, моя группа, мои друзья, моя семья, в конце концов, в опасности. Понимание этого застало меня врасплох, заставило сердце пропустить удар и остановиться дыханию. Двадцать восемь дней. Почему двадцать восемь? Почему не месяцы и годы, ведь некоторые на самом деле проводят во сне очень долгое время, а порой и все полжизни. А если это связано со мной? Вдруг через двадцать восемь дней кто-то отключит меня от этой пищащей аппаратуры? И тем самым разобьет сердца моих друзей, которые станут более уязвимы из-за моей смерти, более легкой добычей? Или... успеет навредить им до моего пробуждения? - Не позволю! - зарычал я, стискивая в ладони ключи от байка. Я совсем забыл, где нахожусь, но не спохватился - забыл я и о том, что меня не могут слышать. Ярость вспыхнула во мне, подобно огню в студии, разлилась по телу обжигающим расплавленным железом, распаляя изнутри. Я защищу их всех. Не важно, как, я не допущу этого! Надо остановиться и подумать, найти в памяти какие-то зацепки, которые указали бы или хоть как-то намекнули на личность поджигателя. Я глубоко вздохнул, заставляя злость и страх оставить мою душу, и опустился на стул, за которым ранее я спрятал диск, сжимая пальцами виски. Ничего не приходило в голову, сколько бы я ни рылся в своей голове. Жизнь моя и моих друзей сейчас казалась мне совсем обычной, мирной и спокойной, несмотря на бешеный ритм, в котором мы ее и вели. Ничего подозрительного, из ряда вон выходящего и страшного с нами не случалось. Тогда я стал думать о каждом музыканте в отдельности. Вечно взрывной Юу, спокойный Акира, бодрый и веселый Кою и одновременно простой и пафосный Таканори. Умилительно-пафосный, я бы сказал. Мои губы невольно растянулись в широкую улыбку, пока я вспоминал все наши мелкие шалости, походы в бары, репетиции. Уруха всегда подшучивал над Аоем, и грозный ритмист смеялся вместе с нами, пока Кою окончательно не доставал его, и наша "бомба" не взрывалась. И Рейте приходилось разнимать их, причем делал он это с какой-то удивительной легкостью, так, что Аой вновь начинал улыбаться, успокаиваясь, а Уру, в общем-то, никогда и не обижался. И в этом общем гаме мы с Таканори умудрялись прогнать пару песен, посмеяться над очередной дружеской вспышкой и обсудить что-то по работе. Иногда мы заказывали пиццу и обедали прямо в репетиционной, на полу, потому что сил добраться до комнаты отдыха не было. А после шумных концертов, вползая в гримерную полумертвыми и стараясь хотя бы отдышаться, скуля из-за усталости и боли в мышцах, радовались, будто дети, очередному успеху, смеясь сквозь боль в горле хриплым, усталым смехом. Но даже так мы были счастливы. Я сокрушенно уронил голову на ладони. Я помню каждую радостную ноту в этой мелодии жизни. Но не могу вспомнить ничего, что могло бы натолкнуть меня на преступника. Но больше всего из этих воспоминаний выделялся ярким пятном Кою. Кою, сосредоточенно красящий ногти. Кою, задумчиво курящий у окна. Кою, засыпающий на интервью. Кою, остающийся со мной после репетиций, с новой причиной не идти домой. Кою, тихо играющий на гитаре в уголке во время перерыва. Спящий, смеющийся, взволнованный, усталый, грустный, недовольный, своенравный, сговорчивый... Меня охватывает невыносимое желание увидеть его сейчас. Желание прикоснуться к нему, послушать его игру на гитаре или просто посидеть рядом, смотря на то, как он стирает косметику с красивого лица, забавно морщась, когда дело доходит до теней. Как ерошит волосы, ломая прическу, жалуясь на слишком стойкий лак для волос. Щемящее чувство в груди перерастает в ноющую рану. Я не смогу прикоснуться к нему сейчас. Не смогу даже поговорить с ним. Но... Одним глазком увидеть его. Я же могу, ведь так? Мне просто необходимо увидеть его. Забирая диск из-за спинки стула, я поднимаюсь на ноги и иду к выходу. - Мой нос... Неудачное столкновение с дверью, выпускающей своих посетителей на улицу из тошнотворно-белого здания больницы, вновь напомнило мне о диске в моих руках. И пришлось ждать, потирая ушибленные места, когда кто-нибудь откроет мне двери, чтобы я смог вынести этот важный кусочек земного мира из светлой тюрьмы, которая поймала в свой плен не только уснувшее на месяц тело, но и, казалось, умеющую большее душу. Когда же мне удалось выскользнуть в проем вместе с каким-то пожилым мужчиной, и я оказался на улице, мечтая ощутить запах свежего воздуха, глубоко вдохнув, я вдруг пошатнулся от потемневшего перед глазами мира. Я не уловил запаха ночи и летних цветов, зато в легкие ворвались запахи людских сердец. Их было так много для одного человека, что меня в миг скрутило в тошнотворном порыве. Тело согнулось пополам, и я закашлялся, падая на колени прямо на землю, но обещанного приступа рвоты не последовало. Да и может ли вывернуть наизнанку душу? Радость, печаль, смех, переживания... Снующие по улицам люди оставляли за собой длинные шлейфы из тысячи разнообразных запахов - ни духов, ни одеколонов, ни ароматов шампуня, а самых настоящих, реальных эмоций. Зажимая нос и рот ладонью, я отшатнулся от переполненного тротуара. Кто-то, с кем я нечаянно столкнулся по пути к газону, прошел сквозь меня, и к тошноте прибавилась еще и режущая боль. Я потерялся, стараясь сморгнуть темную пелену перед глазами, но вместо этого попал в этот бурный поток, ощущая, как ничего не подозревающие люди шли сквозь мою душу, оставляя в ней все новые и новые доказательства своей жизни. И я бросился вперед, наплевав на потерю зрения. Скорее, уйти, вырваться, остаться одному! Пускаясь в бег без оглядки, я отдалился от больницы на довольно большое, как мне показалось, расстояние. И наконец зрение вернулось, оповещая о том, что я все же вырвался из толпы. Но не успел я проморгаться, чтобы понять, где нахожусь и куда идти дальше, как совсем рядом со мной раздался звук мотора... Мой крик разнесся по дороге оглушительным эхом. Мчащаяся навстречу машина, ударив в лицо ослепляющим светом фар, налетела на меня на полном ходу. Ее широкий капот разрезал мое тело на две части, и в другой миг я очутился в салоне джипа, лишь на долю секунды, пролетев между двух детей и их родителей, громко смеющихся шутке отца. А после заднее стекло, толчок и серая полоса дороги перед глазами. Судорожное рваное дыхание, ладони опираются об асфальт, и я бросаюсь в сторону, на тротуар, падая на землю и сворачиваясь на ней клубком, закрывая руками голову, будто это поможет мне спрятаться от всего мира. Сквозь меня прошла машина с ехавшей в ней беззаботной семьей. И эта семья даже не знает, какой ужас и шок пережила жалкая, не осознающая еще своего трудного положения, душа, случайно выбежавшая на дорогу и попавшая именно под их автомобиль. Наконец-то успокоившись через несколько долгих минут, утопая в шуме разговоров и рычания двигателей машин, вытеснив из себя чужие чувства и мысли, я все же заставляю себя подняться. Желание увидеть такого родного и любимого гитариста группы The Gazette после стольких потрясений стало еще сильнее, и кажется, что оно уже больше моей собственной души, что оно разрывает ее на части, потому что ей становится тесно в этом призрачном сгустке, сидящем на асфальте. И первое, что попадается на глаза, когда я оглядываю место своего нахождения, - старый, нет, я бы сказал, древний, разваливающийся на части мотоцикл. Я несколько минут в упор смотрю на кусок железа перед моим носом, и лишь после понимаю, что это - мой транспорт. Знак на бензобаке такой же, как и на кожаном кусочке, заменяющим брелок к ключу: "Shinigami 013". - Что?! На этой развалюхе?! - негодование и злость охватывают меня, заглушая посторонние чужие запахи. - Да на нее даже сесть страшно! Она развалится даже под весом моей двух граммовой души! - кричу я, задрав голову вверх, к небу, по наивности полагая, что жнецы обитают где-то там, сейчас потешаясь надо мной, надрывая животы. - Эй, вы, скупердяи! Да чтоб вам самим на этой груде железа трястись! И где шлем? А если она рассыпется в дороге и врежется в грузовик? Я же умру! Лишь потом вспоминаю, что я уже почти мертв, но это доходит до меня лишь тогда, когда я уже завожу эту колымагу и выезжаю на ней на дорогу. Как я не умудрился за все это время не выпустить из рук папку и не потерять или разбить диск, который сейчас спрятал в широком кармане на бедре свободных темных брюк, я удивлюсь до сих пор. Теперь я понимаю, что имел ввиду Юичи, говоря мне "если выдержишь". Но сейчас я хочу только одного. Только одно заставляет меня смириться со своей участью, запахами эмоций и опасно дребезжащим байком подо мной - адрес Такашимы Кою, отдающийся в висках спасительной мыслью. Ноги вновь становятся ватными, когда я начинаю подниматься по лестнице знакомого мне дома. Благо, дверь была открыта, поэтому вошел я сюда без приключений. Только вот если минуту назад я бежал по ступеням, ведомый лишь мыслью о гитаристе, то теперь в груди снова ощущался липкий холодный комок, облепляющий то место, где должно биться сердце, стягивая его тяжелыми скользкими лапами. Бег замедлился до шага. Неуверенного, неспешного и такого тяжелого, что казалось, я иду вверх целую вечность. Заветная дверь кажется темным и мрачным входом в бездну. Войти в эту квартиру так же тяжело, как и смотреть на свое тело со стороны. Не потому, что боюсь стукнуться об нее носом, не потому, что могу не пройти из-за диска. Страх, глодающий изнутри, был вызван состоянием всегда бодрого красивого мужчины, живущего прямо за этой деревянной поверхностью. И все же я не могу уйти сейчас. Несколько неудачных попыток нажать на звонок, и наконец-то пальцы слушаются, ощущая под собой шершавую кнопку. Я замираю, тяжело дыша, прислушиваясь к быстрым, но легким шагам за дверью, и вскоре она распахивается передо мной, являя взгляду уставшего взволнованного музыканта. - Акира? - вскриком вырывается из груди шатена, и я судорожно хватаюсь непослушными пальцами за косяк, чтобы не позволить себе вновь осесть на пол. Всегда красивое лицо этого человека неестественно бледно, и надежда, блеснувшая в глазах, тает, как снежинка, упавшая на ладонь, когда Кою не находит за дверью басиста, который мог бы принести ему хорошие новости из больницы. Я с трудом протискиваюсь в квартиру, лишь там сползая на пол у стены. Кою закрывает двери непослушным медленным движением поврежденной руки. Его плечи вновь опускаются, и он возвращается в комнату безликой молчаливой тенью, а я, поднимаясь с пола, на негнущихся ногах следую за ним. Я не чувствую запаха его шампуня, хотя и вижу, что он только что вышел из душа. Я не чувствую запаха его кожи и совсем тонкого аромата дезодоранта, который мне всегда нравился. И из груди рвется стон, похожий на волчий вой - я не могу даже этого. Кою останавливается возле своей кровати, и я тоже замираю за его спиной, неуверенно опуская ладони на влажную от скатывающейся с его волос воды ткань халата - на нетвердые плечи мужчины. Ткнувшись носом в мокрые пряди, не ощущая даже влаги, не то что этих сожженных краской, но для меня самых мягких, волос гитариста. И закрываю глаза. Если бы душа все же умела плакать, наверняка, мне было бы легче, разок прорыдавшись. Мы стоим так несколько минут, не двигаясь, и я думаю, что все отдал бы сейчас, даже свою жизнь, лишь бы вновь ощущать и чувствовать. Хотя бы пару мгновений. Эта пытка прерывается тем, что мужчина наконец делает шаг вперед, поворачивается ко мне лицом и тяжело опускается на кровать. Его глаза красные от слез, а ладони и длинные пальцы успели смять мокрые от воды бинты, отчего те скатались в жгуты и открыли порезы и ссадины на светлой коже. Я бы отдал еще больше того, что у меня есть, лишь бы суметь сейчас зацеловать все эти ранки и красные опухшие глаза любимого человека. Любимого друга и любимого мужчины. Самого важного в моей жизни, самого нужного. Тихий шепот заставляет меня опуститься на колени перед ним, взгляд замирает на искусанных губах, и я резко выдыхаю, различая сбивчатые слова молитвы, наверное, впервые сорвавшейся с этих бледных выразительных губ. - Кою, послушай... - ком в горле прерывает мою речь, и я стараюсь сглотнуть его, но не ощущаю во рту привычной вязкой слюны. - Кою! Не надо... Дрожащие ладони едва касаются мягких щек, и я, впервые не удержавшись, пытаюсь припасть к этим губам своими. Если бы я только знал, что когда-нибудь не смогу сделать этого, я бы давно открылся ему, сжал в объятиях и целовал так долго и яростно, пока не закончился бы воздух в легких, пока голова не пошла кругом и губы не стали ныть от боли и усталости! Если бы я знал... И вот сейчас я ловлю эти полные губы своими, но не чувствую их, как и он не чувствует меня... И это отдается бесконечным отчаянием там, где должно быть сердце. Кою спит беспокойно. Закончив молиться, он провалился в глубокий сон, как в обморок, но уже через некоторое время начал дрожать и ворочаться на кровати. Его брови сдвигаются в жалобном жесте, губы с запекшейся на нежной коже кровью раскрываются в мучительном стоне, и на длинных ресницах вновь возникают блестящие соленые капельки, отражая в себе свет фонарей и фар редко проезжающих за окном автомобилей. Я вжимаюсь лицом в его подушку, зажмурившись и шепча что-то ему на ухо, что могло бы успокоить измучившегося всего за один вечер мужчину. И вскоре он затихает. Его дыхание успокаивается, складочка между бровями выравнивается, и пальцы перестают мять простыни. Холодный пот мелкими бусинками замирает на висках. Я еще долго сижу у его кровати, вертя в пальцах диск, не в силах отвести взгляда от ставшего вновь спокойным лица. Без косметики ты тоже красивый, что бы там ни говорили папарацци, ловящие нас в объективы своих камер вне сцены. Но сейчас я не могу сидеть сложа руки, как бы мне ни хотелось остаться рядом с ним, любуясь плавными чертами и скрытой одеялами фигурой. И нет времени поддаваться апатии, когда шанс на возвращение еще есть. Так что я задумчиво оглядываю темную спальню гитариста, решая, где мне оставить свое сокровище, что я принес с собой в его дом, дабы не беспокоиться о его сохранности. Оставить диск на видном месте я не могу. Испугаю вновь. Он и так достаточно натерпелся. На полке с остальными дисками нельзя, в ящике тумбочки тоже, под кроватью и подавно заметит. Так что я, натолкнувшись взглядом на шкаф с одеждой Кою, осторожно подползаю ближе к деревянному сооружению и проталкиваю коробку с диском между задней стенкой и стеной. Здесь надежнее. И в следующую же секунду, едва я успел запрятать прозрачный футляр, хранящий в себе мои последние партии, комнату разрывает противный оглушительный писк часов, заставив меня подскочить на месте от неожиданности и зажать циферблат на запястье ладонью. - Заткнись, кусок пластмассы! - гневный шепот не помогает, но до меня быстро доходит - Кою не слышит. Ни меня, ни этого отвратительного пронзительного звука. Я успокаиваюсь этому факту, но уже после меня вновь охватывает паника. Я опускаю взгляд на часы, и тело превращается в желе, едва в темноте кислотно-зелеными цифрами загорается самая нижняя строчка. Двадцать минут до смерти. Я выбегаю из спальни в кухню и судорожно распахиваю черную папку, что принес с собой в квартиру Кою, поднося листы к свету фонарей и рекламных вывесок за окном комнаты. И напарываюсь взглядом на первое имя в своем списке и фотографию молодой девушки в левом верхнем углу. Место смерти - ее квартира.