Forbidden intimacy/Запретная близость

Летние каникулы — это пора, когда дети, которые были заперты в душных классах своей школы, высиживая там от звонка до звонка и впитывая совсем не нужные для жизни знания, могут выплеснуть всю накопившуюся за это время энергию и наконец-то расслабиться, не сплющивая свою пятую точку на жёстком, шероховатом стуле, от которого на брюках и чулках появляются надоедливые затяжки, портящие весь вид школьной формы. Нередко данные выплески энергии бывают небезобидны для окружающих, поэтому будьте осторожны на улицах во время летней халявы — обращайте внимание на детей, которые будут попадаться Вам на каждом шагу с непонятными «орудиями» в руках: палки-автоматы, водные шарики или ещё что похуже. В Брайтоне тепло, даже жарко. Вдали плещется прохладное море, дразня и подзывая, завлекая к себе лёгким бризом, который ласково перебирал рыжие пряди шестнадцатилетнего Бенедикта, сидящего под старым дубом в саду бабушки. Ветерок так и норовил перевернуть пару страниц книги, отбрасывая парня назад, на уже прочитанные абзацы текста. Порой Бен этого не замечал и начинал перечитывать знакомые слова, после чего, почуяв неладное, — уж больно слова казались знакомыми и неинтересными — раздражённо фыркал и, перелистывая, пробегался глазами в поиске того места в предложении, где его прервали. Брайтон был намного лучше Кенсингтона: лучше обветшалого района; белья на верёвках, которое висело в его смоге; отголосков беспорядков в Ноттинг-Хилле… Лучше маленького островка в большом море под названием «Лондон», в куче таких же маленьких островков. Маленьких, но очень живых, вечно жужжащих и шумных. А у бабушки: тихо, спокойно, каждая минута проходит с пользой, да и свежеиспечённые булочки каждое утро. Одноклассники отправились колесить по Европе, а он с сестрой отправился сюда, скромно улыбнувшись ребятам. — На, — раздаётся сверху, — под задницу. Яички застудишь, — в лицо настойчиво тычут пледом, и Бенедикт поднимает взгляд, сведя брови к переносице. Парень не сразу узнаёт свою сестру: яркая помада и уложенные волосы в сочетании с цветастым сарафаном были яркой вспышкой на девушке. Если бы ему пришлось встретиться с ней на улице, не являясь ее родственником, то она, наверняка бы, вскружила ему голову, и он бы не смел представить, как она выглядит без этой штукатурки дома. Но, к сожалению, без косметики она постоянно была у него перед глазами, так что этот марафет всегда был для него словно вспышка фотоаппарата. — Чего? — недовольно тянет он. — Плед под себя подсунь, а то яички застудишь — бабка сказала, — тем же тоном отвечает Софи, уткнув руку в бок. — Куда ты собралась? — На рынок. — В таком виде? Выглядишь, как шлюха, — констатирует Бенедикт, приподнимаясь с сухой травы, чтобы подложить плед. — А на тебя девки вообще внимания не обращают, не то что дать тебе… — едкий смешок слетает с алых губ девушки. Оба глядят друг на друга с вызовом, злобой и долей презрения. Кровь закипает в жилах, а грудь начинает вздыматься всё выше, вдыхая больше воздуха, чтобы умерить пыл и не налететь друг на друга, выдирая волосы, кусая, отчаянно хлопая ладонью по крепко сбитому телу и предпринимая попытки прижать собой сильное девичье тело. Оба, словно близнецы, копируют эмоции друг друга и понимают, что набрасываться друг на дружку — бесполезно. Да и бессмысленно — ему шестнадцать, ей пятнадцать — они уже выросли из возраста драк. А если драка и начнётся, то затянется на очень долгое время, пока он и она не выдохнутся. — А потом ты вновь завалишься ко мне в кровать со слезами на глазах и будешь ныть о том, какие все пацаны — козлы, и ты им нужна только в постели… — сквозь зубы проговаривает Бенедикт. — Да, так что готовься, — Софи порой бывает лаконичной. — Но знаешь, они думают уже об этом, а ты только о том, как уговорить свою пассию хоть взглянуть на тебя, а если она ещё и к твоей руке прикоснётся — вот уж будет победа века, и свои шестнадцать лет ты закончишь этим знаменательным событием… Как думаешь, та девчонка хоть представляет тебя рядом с собой, или тебе суждено всю жизнь провести во френдзоне? — кровь вновь вскипает и вены вздуваются. Один — один. Бен хочет возразить, придумать что-то пообидней, да так, чтобы это кольнуло её в самое сердце, как она сейчас режет его без ножа, но сдаётся. Лишь поджимает губы и смотрит вдаль, пытаясь найти в неспокойном море умиротворения, ведь и так понятно, что сестрица выиграет. Софи улыбается, довольная собой, что вновь поставила брата на место, и эта гадкая улыбка везде: в глазах, в душе, в голосе, но не на губах — этого она позволить себе не может, слишком жестоко. Хотя куда уже жёстче… — Я, наверное, продуктов не дождусь, Софи, — выглядывает из окна любимая ими бабушка. — Да, я сейчас, ба… Сейчас пойду, — отзывается внучка и в победном жесте чуть приподнимает голову, поглядывая на брата свысока, разворачивается и выходит за калитку, чувствуя, что бабушка удовлетворённо «залезла» обратно в кухню. Стоит Софи пройти несколько шагов вниз по направлению к рынку, как то странное наваждение, что придавало ей уверенности во время перепалки с Беном, улетучивается, и на смену ему приходит совесть. Внутри становится гадко от тех слов, что чеканили её красные губы, когда она бесстыдно смотрела ему в глаза, видя и впитывая его обиду. Ведь она знала, знала, как для него это важно, какая больная эта тема — про девчонок… Почему не остановилась? Почему он не остановился? Ведь он тоже знает, что для неё значат эти загоны парней про секс… Они оба знают друг друга, как свои пять пальцев, но никто никогда не может остановиться, а если и остановится, то поздно. Да, она выигрывает эти перепалки и получает от этого удовольствие, но совесть всегда даёт о себе знать в самый не подходящий момент, а пойти и попросить прощения — нельзя, потому что не привыкла, потому что это не в её амбициях. Бенедикт сидит так ещё немного, тупо смотря в корку книги, пальцы сжимают её до побелевших костяшек. «Дрянь», — проносится в голове, и бедная книжонка отлетает, кажется, на километр, к крыльцу дома, подброшенная остервенелым замахом парня, который подрывается с места, вцепившись в шерстяной плед, поднимая его с земли с куском травы, и тяжёлой поступью идёт к дому. У двери его встречает любимая старушка с обеспокоенным лицом, устремлённым на него. — Поругались? — тихо спрашивает она, держа руки на груди. — Как обычно. — Ну и чего ты вцепился в её вид? — Я сказал правду. — И она ответила тебе тем же. Вот так Вы общаетесь: плюёте в лицо свою правду друг другу, а потом собачитесь, разбредаясь в конечном итоге по разным углам и фыркаете друг на дружку. Вы давно уже взрослые люди… А ведёте себя, как малолетние дети в песочнице. — Почему она всегда бьёт по больному? Неужели ей доставляет удовольствие стебаться надо мной? — Ну, эту черту и я в ней не одобряю. Но ты же старший, — подходит к нему и проводит по вихрастой макушке, — прости ей это. Она твоя маленькая сестрёнка. — Это… слишком… — с придыханием отвечает Бен, чувствуя, как в носу начинает покалывать, а солёная влага скапливается в глазах, размывая предметы. — Ты думаешь она потом себя не терзает? Ты не видишь этого. Ты сильный, умный, можешь попросить прощения у неё, а она — нет. Боится… Поэтому ты - старший в семье ребёнок. — Я хотел бы, чтобы она поняла, что эти слова… слова… Лучше б она меня избила. — Больно… и обидно. Я понимаю… Она понимает. Знает. Но тебе не скажет. Пока что… Успокойся, — широкие ладони обнимают женскую спину, прижимаясь ближе и теснее, и на душе сразу становится легче, слёзы унимаются и всё вокруг вновь принимает резкость. — Всё? Прекрасно. А теперь иди и поднимай книгу, не для тебя она печаталась и покупалась. Молись, чтобы она была целёхонькая.

***

Софи нравилось, когда на неё смотрели. Нравились эти заинтересованные взгляды мужчин и парней. Подобный прикид даже позволял выпросить у продавцов скидку на продукты. А главное — она чувствовала себя в своей тарелке. Её замечали. Замечали среди цветастых прилавков, среди этого гула — споров меж покупателем и торговцами, среди пышных «бежевых» женщин. Казалось, что по рынку гуляла яркая вспышка, спустившаяся с одного из лучей солнца — уж очень она гармонично смотрелась на этой панораме, несмотря на контрасты. — Три фунта, мисс, — улыбнулся юноша, протягивая корзинку с фруктами. — Спасибо, — взгляд непроизвольно пробежался по прилавку и остановился на маленькой горсти фисташек, уложенной на красную упаковку в вязанной коробке. — Бенедикт любит фисташки… — проносится в голове. — Может быть купить? Сделать мороженое: смешать пломбир, который бабушка купила пару дней назад, и щедро высыпать туда целый пакет фисташек… Он любит, когда много орешков… Или отдать ему в чистом виде? — Я отдам Вам их бесплатно, если Вы скажете, как Вас найти, — замечает паренёк. — Оу, боюсь, в этом нет нужды. Я не местная, — чуть приподняв уголки губ, ответила девушка. — Оно и видно… — Я здесь ненадолго. — Неужели? Как жаль. Давно здесь не было такой яркой девушки. — Да Вы никак мне льстите? — засмеялась Софи, и возле уголков губ показались еле заметные ямочки, а на щеках выступил румянец. — Отнюдь! — Ладно… — глаза вновь взглянули на горстку приятно-салатовых орешков, проглядывающих через щёлки гладких скорлупок. Они определённо были хороши. — Сколько Вам? — В смысле? — юноша наклонился вперёд. — Сколько Вам лет? — Мне? Мне восемнадцать. Это имеет значение? — Безусловно. — Какое? — Большое, — лаконичность, как всегда, при девушке. — Мне пятнадцать, — и снова этот удивлённый взгляд, снова эти брови, которые, кажется, сейчас отделятся от лица и поднимутся до неба. Софи еле-еле удерживается, чтобы не закатить глаза, хотя отлично понимает, что именно из-за своего марафета выглядит намного старше своих лет. А ведь ему восемнадцать, такой прекрасный возраст… Разница всего лишь в три года… — Сколько они стоят? Я возьму все, — устало выдыхает она. — Десять… десять фунтов, — отмирает продавец, и девушка протягивает ему купюру, а он в свою очередь достаёт мешочек, в который, не глядя, пересыпает орешки. «Яркое пятно» этого рынка уходит от прилавка с затуманенными глазами. Затуманенными от обиды. Хотя, что с него взять! Закон суров, а тюрьма хорошо отрезвляет… Все краски вдруг тускнеют: перцы уже не такие ярко-жёлтые и красные, солнце уже не так светло, яблоки уже не так вкусно пахнут и персики не такие сладкие, а весёлый гул не такой уж и весёлый. Может родители и правы: хватит надевать на себя эту вульгарность; она слишком молода. И Элизабет тоже права: красная помада для двадцати лет и более. Домой Софи приходит не в лучшем расположении духа, в том же, когда на неё напал приступ совести после перепалки с братом. И как это символично, что встречает её как раз таки он, оперевшись спиной о косяк и сложив руки на груди. — Не могу поверить, что бабушка всё-таки дождалась продуктов, — фыркает Бен и протягивает руку в ожидании, что сестрица с удовольствием вручит ему корзинку. — И что? — отзывается она. — Дом горит? Земля трясётся? Сказала, что куплю, значит — куплю, — чеканит слова девушка и проносит в кухню полную сумку продуктов, где её уже ждёт старушка. — Ох, прекрасно. Спасибо, — улыбается она и принимается разбирать тяжёлую корзину. Фисташки же, предназначенные для брата, Софи забирает с собой и, обогнув Бенедикта, стоявшего в проёме, по привычке залетает к себе в комнату; мешочек приземляется на стол. Девушка устало проводит по волосам, нарушая их укладку, и смотрится в зеркало. Она нравится себе такой. Только такой. Только так она видит себя красивой, чувствует себя уверенной и защищённой, и, если надо будет увести парня у подруги, то она это сделает. Но только если будет накрашена. Без этого всё теряет смысл. — Милочка, у тебя своя красота, — укоряла её мать, — зачем эти тонны тонального крема и пудры? Ты слишком мала для этого! Тебе только пятнадцать! — а у самой глаза подведены на три слоя. Глухая обида распирает грудь. Из глаз прыснули слёзы. И кого винить? Из-за кого вновь эта истерика? Из-за паренька за прилавком, который чуть дар речи не потерял, когда узнал её возраст? «Возраст — просто цифра», — сказала ей когда-то Лола. Но ведь именно на эти цифры мы ориентируемся. Миром правят не только власть и деньги, но и возраст. И только по отношению к женщинам. — Я горжусь, что ты не сдаёшься, — говорила Дита — знакомая стриптизёрша из местных клубов. Такая же, как и она. Только с разницей в пять лет. — Знаешь, в твоём возрасте я уже была такой, как сейчас: красная помада, стрелки, чулки, винтаж… Все смотрели на меня. Осуждали, смеялись. Даже родной отец. Но… если ты это любишь, то зачем бросать? Разве это не глупо — следовать общественному мнению, пытаясь угодить каждому? Ты сильна характером, так будь и умна. Звони мне, — жизнерадостно заканчивала она разговор, улыбаясь чуть кривоватой улыбкой. А на лбу подростка всегда оставался алый поцелуй. Порой Софи ждала, что когда-нибудь, словно по волшебству, у одного из стрип-клубов Лондона, куда любила приезжать Дита, будет стоять Крайслер Нью-Йоркер песочного цвета 1939 года выпуска, и они вновь поговорят об этом, проведут время вместе… Чудесное время. Бенедикт, убедившись, что бабушке помощь не нужна, проследовал за сестрой. Он не был бы настоящим братом, если не умел бы только по интонации голоса узнать, в каком Софи состоянии. Лишних слов не надо. Парень закрывает за собой дверь и садится на край аккуратно, в отличии от его, заправленной кровати. Девушка разворачивается к нему и растерянно оглядывает комнату, скорее, чтобы потянуть время, подбирая нужные слова. Но они не идут на ум, а в глазах вновь застывают слёзы, и руки беспомощно вначале ударяются о бёдра, а после разводятся в стороны. — Они вновь намекали «на», или опять чуть коньки не отбросили от твоего настоящего возраста? — спокойно спрашивает Бен, перекинув ногу на ногу и скрестив на ней руки. — Это так часто происходит? — слова удаётся выдавить из себя с трудом, потому что, где-то глубоко в горле, застрял болезненный комок. — Это две самые распространённые причины твоих слёз. Третьего не дано, — пожимает плечами парень. — Ты считаешь меня шлюхой, родители считают меня шлюхой, для всех девок я — шлюха только потому, что ношу красную помаду на губах, все мои бывшие парни откровенно говорили мне, что связались со мной ради постели… — слёзы не спеша капают с ресниц одна за другой, падая с подбородка на грудь; голос захрипел. — Я… Я не понимаю! Мне даже места в родном доме нет… — Софи обессиленно падает на кровать рядом с братом, содрогаясь в беззвучных рыданиях. Что может быть обиднее, чем отсутствие поддержки родных? — Я… Я не считаю тебя шлюхой, — Бен тихонько нависает над сестрой, успокаивающе ведя по спине рукой, проявляя самые откровенные жесты. — Просто… просто сказал это на эмоциях. Ты меня задела, я начал задевать в ответ… — У тебя получилось… — бормочет девушка в простыни. — Знаешь, — юноша тяжело вздыхает и предпринимает попытку перевернуть сестру хотя бы на бок, но всё, что у него получается - это заставить её повернуть голову, и то она делает это сама от нехватки воздуха, — Мэрилин, она… она так и оставит меня во френдзоне. Слишком недосягаема. — Многое теряет… она, — шепчет Софи. — Нет, скорее я многое потеряю, если попытаюсь прорваться. Она слишком хороша для меня. Не понимаю, почему вдруг решил перейти на подобный уровень. — Знаешь, — в его же манере начинает сестра, — так у тебя никогда не будет девушки, — минутная пауза и тихий вздох. — Я… Я купила фисташки, для тебя… Они на столе, — девушка присаживается на кровати, стирая остатки слёз с глаз, а вместе с ними и тушь. — О, фисташки… — Бенедикт еле заметно улыбается: чертовски приятно и неудобно одновременно, ведь по логике это он должен её баловать, как старший брат. — На самом деле, — парень дотягивается до стола своей длинной, поджарой рукой и аккуратно развязывает узелок на мешочке, после чего укладывает его между ним и сестрой, — ты очень красивая и… аппетитная… Поэтому все смотрят вначале на твои формы. Их невозможно не оценить. Софи дёргает одним уголком губ, в задумчивости вертя меж пальцев маленький орешек в гладкой, телесной скорлупке и слушая брата одним ухом. В голове сумбурно мечутся мысли, переплетаясь, сталкиваясь и сливаясь с друг с другом. Все слова, слетающие с уст Бенедикта, для неё — пустые утешения, ведь то, что сказано на эмоциях нередко является правдой. Моментально вспоминаются все обидные слова, сказанные в семье и озвученные посторонними. Хотя, что она вечно жалуется на родителей? Ведь их мнение для неё не так важно, как одобрение окружающих, потому что доверие к ним в сто раз сильнее, чем к родным. Замкнутый круг. Какое-то паршивое чувство растекается внутри. В голове сейчас такая каша, что даже опытный повар не смог бы определить её ингредиенты, но одно ясно точно: хватит себя жалеть, обвиняя других. Если у Вас есть возможность заработать деньги, если Вы хоть немного можете обеспечить себя, то почему бы этим не воспользоваться? Нужно действовать, если хотите, что-то доказать. — Бенедикт, не пугайся, если я вдруг исчезну, — шепчет Софи, поворачивая голову к брату и ловит на себе его непонимающий взгляд, в котором постепенно всё больше места начинает занимать беспокойство.