Вся прелесть в непостоянстве

Я был готов любить весь мир — меня никто не понял: и я научился ненавидеть.

***

Не пытайся копаться в прошлом: Тут повсюду закрыты мины. Что казалось тогда хорошим, Оказалось фальшивым, лживым. Не мечтай об иных исходах — Не могло быть иначе. Точка. В недрах памяти, в тёмных водах, Перечёркнута эта строчка. Не жалей ни о чём прошедшем, Наступившем, давно минувшем. И не плачь ни о ком ушедшем… Рядом те, кто и правда нужен.

— Да пошли вы, — бросил он напоследок и со всей дури хлопнул дверью. Он и без них знает, что для него хорошо, а что плохо. — Бесит. Бесит, что родители следят за каждым его шагом. Бесит, что они суют свой нос в его личную жизнь. Бесит, что лезут со своими нравоучениями и помощью, которую он не просил. Ему тринадцать, но он давно уже не сосунок, которым можно командовать направо и налево. Сигареты — это обыденное увлечение, от которого он скоро устанет и избавится. Возможно. Им должно быть стыдно за всё то, что они сделали и наговорили ему сегодня. Отцу — за то, что потянулся за ремнём и преподал ему не самый приятный урок. А матери — за то, что не встала на сторону сына и молчаливо стояла у окна в другой комнате, в то время пока он «получал по заслугам». Ему тринадцать, а не три годика. Но видимо для них это было не так важно. Как всегда. Им должно быть стыдно! Но стыдно почему-то ему. Свесив ноги с бордюра на крыше, он не спеша затянулся, как его учили ребята из десятого класса. Отличные ребята, которые понимают, что жизнь слишком коротка, и испробовать нужно всё без исключения. Они его понимают, в отличие от них. Тех, которые даже отказались выслушать его и устроили этот скандал, который, наверное, слышал весь район. Он тоже, признаться, не остался в долгу. Сострить в ответ на оскорбление — он умел блестяще, чему завидовали не только одноклассники, но и ребята постарше. Пожалуй, столько гадостей за раз он ещё не говорил ни одному безумцу, который решил с ним помериться в силе или в природном обаянии, которое притягивало всех девчонок. Он должен гордиться тем, что дал соответствующий отпор, но как-то не получается. Сколько времени он уже на крыше этого соседнего дома? Наоборот, хочется вернуться и извиниться. Особенно перед мамой. Особенно перед отцом. Наверное, пора домой. Нужно подобрать правильные слова и доказать, что он и вправду уже взрослый мальчик. Наверное, мама ударилась в слёзы. И завтра всё обязательно наладится. И папа с ума сходит. Ведь завтра последняя суббота месяца — отец поведёт его на рыбалку. Их традиция. Поэтому, всё обязательно должно наладиться. По-другому и быть не может. Вдруг воздух пронзил невероятный по громкости вой, который на мгновение его оглушил, приводя в неимоверный страх и панику. Сирена. Самолёты. Один. Второй. Бомбы. Взрывы, от которых содрогается земля; от которых он теряет равновесие и падает на спину; от которых в голове проносится мысль со скоростью света: родители?.. Сирены всё не утихают, а воют, устрашают своей надрывностью, что вселяет ещё больший страх и ужас, и он уже встал на ноги, как… Как на его глазах соседний девятиэтажный дом в одно мгновение превращается в горящие руины. Его дом. Ему кажется, что взрывной волной выбило барабанные перепонки, а этот яркий огонь будто бы ослепил его, из-за чего он вновь теряет координацию и не понимает: жив ли он? Но на теле чувствуются ожоги, чувствуется боль, а значит он до сих пор в числе живых на этой бренной земле. А родители? Нет-нет, этого не может быть, это просто не могло произойти на самом деле. Он бежит сломя голову по лестничной площадке. Их ведь не было дома? На пути попадаются люди, которые будто бы повылезали из своих нор так некстати. Они ведь пошли за ним, ведь так?! Сквозь беспроглядный дым и огонь, мальчик, который будто не замечает наступившего апокалипсиса, всё куда-то бежит. Бежит к тому месту, которого больше нет. И к людям, которых больше не встретит в своей жизни. Люди схватили мальчишку, пытались растрясти бившегося в истерике ребёнка, но на все расспросы о том, где его родственники, он не давал внятного ответа, а продолжал кричать и вырываться. Да и Бог с ним. В этом хаосе, в этом аде, который наступил на этой земле так неожиданно, есть проблемы и посерьёзнее, чем напугавшийся бомб ребёнок. Найдётся ещё. … Мир продолжает гореть в огне: в огне чужой жадности и ненависти, который продолжает уносить жизни, несмотря на все мольбы небу. А на крыше девятиэтажного дома потухал забытый окурок, который разрушил последний день счастливой семьи и спас жизнь мальчику, который в будущем разрушит себя сам.

***

— Everybody dance now, — орёт он, что есть мочи и жадно глотает содержимое графина, что сразу обжигает его горло и разум. Громкая музыка разрывает барабанные перепонки, разносясь на диапазон не менее двух этажей. Шумная толпа незамедлительно реагирует на его призыв, поднимая ещё больший галдёж, что почти доводит его до экстаза. Вы только посмотрите на этого идиота с большой буквы. Все безостановочно танцуют, будто бы заведённые, окружая его со всех сторон и не давая даже шанса на передышку. Будто бы стая гиен окружили его, поджидая удобного момента, чтобы насытиться им; его деньгами; его бесконтрольным поведением; его маленькой черствой душонкой. Да подавитесь. Сколько ещё шансов она должна давать ему?. Утром он пообещал, что будет ждать её у ресепшна после рабочего дня, как и обычно. Пообещал, что покажет ей одно из самых замечательных мест, которых ему доводилось видеть самому. Пообещал, что их ждёт незабываемый вечер, перед завтрашним днём, который станет их первым романтическим праздником. Пообещал, что будет держаться. Пообещал. И добросовестно плюнул на все свои обещания, растоптал их этой сумасбродной толпой, утопил в том океане алкоголя, что поглотил в себя. Не в её принципах терпеть это. Мучительно обидно чувствовать, что всё возвращается в своё русло, несмотря на все её их усилия. Сейчас, глядя на него, создаётся до жути неприятное впечатление, будто бы этих месяцев никогда не было в их истории. И будто бы самой истории нет. Мерзко наблюдать за тем, как будучи пьяным, он не перестаёт пытаться удержаться на ногах, стараясь из-за всех сил изображать что-то наподобие танца в такт музыке. Мерзко наблюдать, как он будто бы упивается обществом этих лживых людей, считая, что он заслужено находится среди них. Может ей тоже принять его выбор? А ещё мерзко видеть этих размалёванных девиц, которых будто бы подобрали на трассе и привезли специально для него. Она сбилась со счёта, сколько раз каждая из них не упускала возможности повиснуть у него на плече-шее-спине. И сколько раз она мысленно каждую из них выкидывала в окно. Наблюдать за тем, как он позволяет этим девицам всё, что им вздумается — больно, но терпимо. Наблюдать за тем, как эти девицы считают, что имеют хоть какое-то право на то, чтобы смотреть-касаться-обнимать его — она найдёт в себе силу духа, которую просит каждую ночь у всевышнего. Но… Наблюдать за тем, как он разрушает себя — не в её силах. Пора заканчивать этот затянувшийся спектакль, который он устроил, будто бы насмехаясь над ней. Но это не так. И она знает об этом. Она подходит к столику, на котором в куче чужого хлама находит вчерашнюю газету. То, что надо. Отжав зажигалку у какого-то обделанного парня, которому было уже абсолютно всё равно, кто и что достаёт у него из карманов, она немедля поджигает легко воспламеняемую материю и подносит как можно ближе к потолку. Пожарная сигнализация почти сразу же даёт о себе знать. Незамедлительное бегство зала тоже. Находясь посреди комнаты, он неподвижно стоял, запрокинув голову вверх и подставив лицо небольшому дождю, что через мгновение прекратился. — А вот и моя госпожа, — его пьяная игривость раскалялась с каждой секундой всё сильней, — Горничная. Она ненавидела-не-переваривала-проклинала это прозвище, которое было для него слаще любого нектара на вкус, стоило ему только произнести его. Для неё же это обращение было сродни самому низкому из всех возможных, напоминавшему ей о тех днях, когда он вёл себя подобно аморальному типу. Как и сейчас. — Полагаю, — он не спеша приближается к ней, — Мы закончим вечер на высокой ноте, — он резко притягивает её к себе за талию, опускаясь руками ниже, — Или продолжим его. Он даже не пытается намекать о том, что хочет сделать с ней. Как же от него несёт перегаром. Ведь по его взгляду не прочесть его грандиозные планы просто невозможно. Может и его выкинуть через окно? Его губы, которые впились в её грубым поцелуем. Её руки, которые незамедлительно уложили его на пол. Через плечо, конечно. Его попытки подняться не увенчаются успехом. Уж слишком сильно она дезориентировала его и слишком много алкоголя в его пьяной тушке. Иного слова не найти, чтобы описать его сейчас. — Подними меня, — он не просит, а требует. Старается изрекаться членораздельно и внятно, сохраняя серьёзный и слегка угрожающий тон. Ей бы смеяться над его выходками, да вот только что-то тяжёлое в груди кровоточит, болью отдаваясь по всему телу. Зачем ты так с собой? Со мной? Она молчит, ведь сейчас слова бесполезны, и послушно помогает ему подняться. Нужно довести его до комнаты и уложить спать. Как чёртова нянька, ей-Богу. Он еле-еле переставляет ноги и даже в подобном жалком состоянии не упускает возможности, как бы невзначай, коснуться тех мест, доступ к которым сегодня запрещён. Пожалуй, после восьмого удара по рукам, до него это доходит. Повалив его на кровать, она только-только перевела дух, как вдруг резким рывком оказалась в лежачем положении, а перед глазами лишь карие омуты, в которых пляшут бесы похлеще исчадия ада. — Госпожа горничная, — он делает это назло. Ей хочется прикусить язык, его или её?, и она еле сдерживается от удара в пах, лишь бы образумить его, — Что это за вредная привычка играть со мной? — усмехается он над её попытками освободиться из его рук. Он не даст ей и шанса выскользнуть из своих объятий, — Неприступность тебе не к лицу, — он прижимает её ещё ближе, так, что воздуха в лёгких совсем не осталось, и, почти дотянувшись до столь желанных им губ, он тут же расслабляет объятия и корчится от боли в паху. Не сдержалась. — А тебе не к лицу быть самовлюблённым козлом, — зло выплёвывает она, понимая, что терпение на исходе, а сил, чтобы сдерживаться, ей нигде не найти. — Вау, — он заходится в хохоте, — Дай мне минутку и я внесу данное оскорбление в свой ма-а-аленький список твоего авторства, — он почти достиг того пика, когда можно не сожалеть о сказанных словах. — Ты — не выносим. Тебе тяжело. — Порой мне кажется, что для тебя это некое хобби: стараться унизить меня в собственных глазах не только на потеху народу, но и в угоду себе. Ночь была длинной и не менее мучительной. — Да что с тобой не так?! Я знаю, что тебе больно. — Со мной? Ве-е-е-ерно. Ведь всегда я источник всех бед и несчастий?! Но прекрати делать больно мне. — Ведь я ни на что не годен. Ведь я безалаберный подросток. Ведь я подвожу всех и всегда! Эта агония в его глазах, эта злость и гнев не к ней, а к себе, появились далеко не из-за её отказа. Та ненависть, что въелась в его душу самыми ядовитыми красками, которых не стереть, не могла не проснуться в нём после этой ночи; после того, как былой осколок прошлого ударил под дых в самый неожиданный момент.

***

— Даша? Она не выдерживает и, поддавшись на встречу, крепко обнимает его. Прижимается, как можно ближе, не веря, что смогла вытащить его того ада, в котором он прибывал. — Что случилось? Чего молчишь, глупая?

***

Она отчётливо помнит, как ночью проснулась оттого, что тот, у кого она безмятежно засыпала в объятиях, метался из стороны в сторону в холодном поту. О всевышний, он будто бы бился в конвульсиях и еле различимо шептал о помощи. Он просит — она не может отказать. — Это не ты. Говорить с ним, успокаивать его нет сил. И нет смысла. Сейчас он слишком увлечён самобичеванием, которым он наказывает себя уже, в который по счёту раз? Не знает. Сбилась. Ты терзаешь себя самовольно, по собственному желанию, но я больше не могу видеть это и принимать как само собой разумеющееся. Ты не слушаешь и не слышишь. А мой голос слишком тонок, чтобы не сорваться на хрип, после стольких просьб остановиться. — Это я, — шепчет он, — Таков каким я есть. Я бессердечный негодяй и самовлюблённый подонок. Твои любимые из списка, не так ли? — его голос становится жёстким и властным, — И я не собираюсь меняться. Как бы ты не просила.

***

Не дай мне отказаться от тебя. Не дай. Обхватив саму себя руками, она сидела на холодном полу номера, который без спросу заняла на эту ночь. Душевные травмы порой губят нас. Они могут это сделать однажды, полностью изменить привычный устой жизни и наши взгляды на них. А могут губить день за днём, то появляясь, то исчезая. Он не говорил о родителях, а она и не просила. Она знает, каково это, когда не то, чтобы рассказывать, а вспоминать о горе подобно тем пыткам, что ждёт каждого плохого человека в аду. Но ведь он не плохой. Так чем он это заслужил? Кошмары. Редкие, но на столько реальные по его словам, что самой становится жутко. Видеть на протяжении всей жизни самый страшный день, проклятый всеми Богами — это ли не ад? И после каждого ада во сне он устраивает ад наяву. И сегодняшний вечер не стал исключением. Эта сумасшедшая тяга к женщинам, зависимость от алкоголя и денег родной тёти — как многое теперь стало понятно. Ей кажется, так он пытается заглушить всё: боль по родителям; боль по дому; боль от понимания собственной никчёмности. И теперь она тоже в этом чёртовом списке, который он так любит заводить.

Официально разрешаю тебе сломать любой палец, если я буду вести себя как мудак при наших ссорах.

— С удовольствием бы, — с хрипом выдохнула Дарья, пытаясь выбросить из памяти его лицо, искаженное презрительной усмешкой, слова, произносимые его голосом. Она зла. На него — за то, что приковал её к себе невидимыми путами. На себя — за то, что не может разорвать их и оставить его. Боже, и в какой момент эта симпатия переросла в подобную зависимость? Так страшно ощущать, что она уже не властна над своими чувствами, поэтому она бы с радостью сбежала от него. Но она не сбежит. И сбегать не собирается.

Запомни, не имеет значения, какой сволочью я порой становлюсь. Я по-прежнему где-то там, и я нуждаюсь в тебе.

Вернись ко мне.