all you need is hate

Когда Сокджин смотрел на себя со стороны, он казался себе какой-то куклой, обязательным фоновым персонажем, красавчиком №5, собранным по типовым чертежам. Таких, как он, могло быть еще десять, сто, тысяча, они работали бы по одним и тем же повторяющимся сценариям и имели одну и ту же статичную улыбку, не сходящую с его лица. У Сокджина было все, чего можно было желать нормальному человеку - дом, деньги, обеспеченные богатыми родителями, красивое лицо, правильное и сильное тело, друзья, какими бы они ни были, возможность заводить и прекращать любые отношения. И все это Сокджин ненавидел. Он думал, что, возможно, дело не в количестве, а в качестве, и что его дом и люди, его окружающие, такие же ненастоящие, как он сам, слизанные с картинок в журналах про интерьер и здоровье. Когда он думал о чем-то таком, он сначала долго тянул одну мысль как пластилин, а потом бежал от нее и долго уговаривал себя, смотря на картину в гостиной, на которой были просто какие-то черные абстрактные мазки, уговаривал себя, что все прекрасно, что все так, как должно быть, что у него отличная семья, отличные друзья, положение в обществе, хорошая внешность и что ему нечего волноваться, и вообще он просто придумал себе проблемы. Когда он достаточно наговаривался с собой, он вставал и шел делать дела. Но иногда были такие моменты, которые оставляли Сокджина подолгу в постели, так что он пропускал школу, потому что после бессонной ночи ни будильник, ни родители не могли (или не хотели) его разбудить. Конечно, школьная администрация и друзья узнавали ту версию, в которой Сокджин немного заболевает и просто отлеживается дома пару дней, а потом он говорит, что ему уже лучше, и все улыбаются, и все продолжается. Как-то Сокджин полчаса смотрел на нож, которым он резал себе хлеб для бутерброда. Нож был обычный, с черной ручкой и блестящим серебряным лезвием, и отливал на свету. Сокджин сел на стул и долго смотрел на этот предмет. Одна и та же мысль прокручивалась у него в голове все снова и снова - а что случится, если я сейчас порежу себе лицо? И так он сидел полчаса, уставившись на нож с небольшими крошками хлеба на нем, и думал о том, как он порежет свое лицо, что потом будет больно, может быть его повезут в больницу, затем отправят в другое белое здание к очередному доктору, который будет просить рассказать, что случилось, а люди больше не будут смотреть на него как раньше. На определенном этапе он понял, что не может найти причины, почему нет, а потом на столе завибрировал телефон. И Сокджин доделал бутерброд и пошел дописывать эссе. На самом деле Сокджин давно наблюдал за Юнги. Время от времени он казался ему очень знакомым, почти родным, - иногда совершенно незнакомым, иностранцем, разговаривавшем на языке, который знал только он. Сокджин давно нашел все его фейковые страницы с целыми десятью друзьями, послушал все его записи на саундклауде, посмотрел все фильмы, которые ему нравились. Он не жил им, он просто хотел что-то узнать, и он узнавал. Иногда Сокджин смотрел на него с другого конца класса, параллельно разговаривая с кем-то об очередных очень важных рефератах, и у него появлялось сильное желание подойти к Юнги и заговорить с ним. Иногда он почти срывался, но потом понимал, что сказать ему нечего. Ему совершенно нечего сказать Юнги, и поэтому лучше еще подождать. У Сокджина Юнги не вызывал никаких темных и влажных чувств, которые нужно было запирать под замок и открывать только в полном одиночестве. Все было предельно просто - Сокджин хотел кого-то, на кого можно было направить весь поток искренности, скопившейся за годы. Не то, чтобы Сокджин никогда не был искренен с другими, скорее в нем ее было чересчур много. Он хотел с кем-то поделиться тем, что выработал сам - с первым, нежно-розовым хорошим чувством, состоящим из заботы, любви и честной и обоюдной привязанности, и вторым, стальным и холодным чувством саморазрушения, заставлявшим его долго смотреть на нож, желать боли и полного молчания, полной глухоты и немоты. Он понимал, что эти чувства были созданы только им, в отличие от всего остального, и что они останутся вместе с ним навсегда; почему-то он был уверен, что Юнги является тем человеком, который поймет его; он возлагал на него большие надежды, хотя и смутно понимал, что это скорее всего ни к чему не приведет. Когда он наконец прорвал тот барьер, который поставил между собой и Юнги, пришел страх. Он хотел, чтобы Юнги увидел в нем не ту типовую копию из журнала про счастливую семью, а лицо в шрамах, которое являлось Сокджину тогда, когда он не спал целую ночь, и которое являлось Сокджином, и он сомневался, видел ли это/его Юнги. Чем ближе становился Юнги, тем дальше откатывался страх Сокджина, и тем чаще он думал о том, что доверяет Юнги, что хочет быть рядом. Он знал, что отчасти навязывается, но не уходил, а ждал, пока Юнги сам прогонит, но тот больше не думал прогонять. Он понимал, что Юнги все сложнее и сложнее, и это только подогревало Сокджина действовать еще активней. Теперь он громче здоровался с ним на людях, подсаживался к нему в столовой, где тот обычно ел в одиночестве за самым дальним столиком, клал ему руку на плечо и иногда на ногу, смотрел прямо в глаза чаще и смеялся громче и искренней, чем с кем-либо до этого. Сокджин знал, что Юнги ненавидит людей, и подозревал, что делает он это не от обиды и не от злости, а просто статично и постоянно, обыденно, во многом похоже и так же сильно, как и Сокджин.