JVA

Несмотря на дату рождения, указанную в паспорте и призывающую к осмысленности, Мирон любит вести себя бессознательно. Находиться в гордом одиночестве в течение длительного времени, поглощать книги, игнорируя близких. Мгновенно пропадать из виду, приметив опасность, которая сдавливает ребра. Стоять на грани между жизнью и её противоположностью. Впрочем, такой характер среди людей искусства — почти трюизм, если в мире людей хотя бы одну личность можно признать оригинальностью, а не штампом. Истории, которые он рассказывает со сцены, почти все одинаковые — будто положили под копирку и размножили. Зависимости, которыми он болен, почти все неизлечимые — с въевшимся под кожей элементом страха потери. Солнечное сплетение — это не часть организма, солнечное сплетение — это момент совокупления светлых мыслей в забитой жуками голове. В эти солнечные сплетения Янович пытается уйти (нет, не так; «драпать») от проблем, от аддикций, но потом организму перестает хватать серотонина, и он возвращается. Если не к зависимости, то к границе собственного чистого разума, который может фантазией вернуть прошлое, стоит только помыслить. Стоит только помыслить… опустошение с диким воплем впивается в запястье, и всё, что остается — плеваться кровью с чувством выполненного долга. «Я выжил. Смотрите, я выжил, блять». Остается только поневоле потопить беды в алкоголе. Только Фёдоров всё ещё пытается быть уникальностью, но как можно, если любой другой тоже чувствует горечь, утрату, ненависть, злость или простую опрометчивую радость? Эмоции, новые строчки — это как цвета. В них человек — ограничен, а Бог — органичен, и если надо будет помыслить что-то исключительно новое, индивид не будет на это способен, а сверхчеловеком Мирон пока ещё не является. Другое дело — Шокк. Он считает, что к самому себе нельзя относиться с такой серьезностью, а к другим — тем более. Наверное, большее было пройдено, или жизнь была другой. У Яновича всё ещё сотканная из книжек и английской литературы, а у Хинтера — дворовая. Подзаборная, он бы даже сказал. А под забором всё равно, кто ты: здесь статусы распределяются не по количеству прочитанных сказок повелителей культуры, а по способности защитить своих и дать чужим в ебало. Дима — простой, как пятак, не пытается набить себе цену, потому что на монете и так всё написано. Даже если гравировка со временем сотрется, он так и останется пятикопеечным. Если брать их — их с Мироном — типичную интерпретацию. Всё зависит от традиции, объективность и критерии построенные на привычках людей к сравнению и ограничению, ведь «определить» всегда означает «ограничить». Люди боятся не понять, боятся проиграть природе, жизни, но больше всего — другим людям, а этого стоило бы бояться меньше всего. Всё это бред, потому что нас нет. Мы давно разложились в холодной земле. Гениальность прародителей или наша тупость, тупость прародителей или наша гениальность. Всё равно заканчивать так, как начинали. Всё сводится к двум точкам. Появлению мышления и его окончанию. Однако несмотря на всю жестокость их ссор, ограничений и непонимания, Фёдорову Дима закончиться не дает. Он зачем-то всегда оказывается рядом, когда Янович решается на последний шаг. Дергает за локоть, не позволяя взять из тумбочки очередную бутылку, лечит, когда Мирон заболевает, спасает от потери ушедшей зависимости. «Все твои девочки — пиздец, Миро», — говорит однажды Бамберг, и эти простые слова становятся строчкой одной из самых знаменитых песен Яновича, выпущенной в двух версиях. «Успокойся, она вернется, о чём ты. Всегда ведь возвращалась, не?» Никто не позволяет себя большего — они ведь в конце концов не педики хуевы, скорее «я не могу сказать, что имел твою мать, Миро, но ты мне как сын». Только «греШокк» — идеальное описание Димы, которое он заработал от Фёдорова в одном из его припадков прострации. Хинтер воистину является грехом Яновича, за который он, как содомит, обязан попасть на седьмой круг по Данте, хотя Мирон и «ебал ‘Никомахову этику’ Аристотеля». Впервые Фёдоров подумал об этом после одной из ссор, которая хоть и завершилась благоприятно, но оставила на языке Яновича кислый привкус собственной глупости, к которой рэпер едва ли привык. «Пора бы уже перестать сопротивляться, дитя, все дела во славу Творца», — пошутил он просыпающемуся Санкт-Петербургу. Дошутился.