JVA

— Дима, ты заебал! Крик Мирона достигал дальних углов квартиры, оседая запахом злости на стенах. Хинтер слышал в его голосе болезненные нотки, пробирающие изнутри. Именно с таким возбуждением и трепетом Янович обычно декламировал свои тексты, переодически переглядываясь с Бамбергом, который мгновенно переставал ощущать плоскость сцены под подошвой. Взгляд Фёдорова в такие моменты становился холодным и смертоносным, что только подстегивало Диму к тому, чтобы вести. Жестче. Резче. Да, они истерично читали — но, блять, были живыми. — Сам со своим оленем будешь ебаться! Оленем? Да, именно так. После очередного расставания Мирона с «Девочкой Пиздец» Хинтер пообещал притащить ему игрушку. По пьяни, но обещал же! А обещания свои Бамберг привык держать, поэтому уже на следующее утро в углу комнаты Яновича наблюдался метровый плюшевый олень, которого невозможно было не заметить. Фёдоров, проснувшийся с сушняком, первым делом обратил внимание именно на него. — Оксана, чего ты обижаешься? Сама просила, девочка. Знаешь, я сегодня проснулся в полтретьего, и у меня в голове были только две мысли. Первая: «блять!» Вторая: «где я достану плюшевого оленя?» — Нахуя? Подожди, сейчас я дойду, и ты огребешь. Дойти получилось с третьего раза. А дать Бамбергу в лицо не случилось вовсе, потому что болезнь скрутила Миро раньше, и он оставил свои внутренности на ближайшей стене, сгибаясь пополам. Кажется, вчера в его организме находилось слишком много рома, чтобы утром не проявились последствия. Увидев состояние Яновича, Дима подхватил его на руки и донёс до кровати, мысленно пообещав себе, что больше не даст Фёдорову так напиваться. У Мирона даже поднялась температура — до такого рэпер не доводил себя никогда. Видно, расставание было болезненным. «Я не буду привязываться к этой шлюхе». Глухие слова, которые оказались ложью. Однако алкоголь глушил боль. Любую: моральную, физическую. Градус спасал, но за всё приходилось платить. Поэтому Янович отдавал сполна, чувствуя привкус крови на языке. «Помоги», — шептал он на ухо Хинтеру, пока тот нёс его до постели. Склонившись, Дима с издевкой поцеловал свою «девочку голубоглазую» в лоб, а потом пошёл обратно на кухню, чтобы принести жаропонижающие. — Мне правда плохо, Дим. Не знаю, что делать. Я чувствую себя разрушающимся. Потерянным. Опустевшим. — У тебя есть я. Значит, ты не потерян. Вагабунд, Миро. «Вагабунд». Это слово звучало в голове Яновича всё оставшееся время, пока Бамберг заставлял его принимать необходимые таблетки, выхаживал. Реальность не трогала Фёдорова в течение нескольких дней, которые стали для Димы сущим Адом. Он прекрасно запомнил путь от дома Мирона до ближайшем аптеки. Каждый раз проявлялся новый симптом, от которого Янович тихонько поскуливал на ухо Хинтеру, прося о помощи (страшнее становилось от длительного молчания). Нельзя сказать, что Фёдоров был несамостоятельным монстром, но когда физическая боль смешивалась с душевной — выдержать не мог никто, даже самый крепкий орешек. А Бамберг не жаловался — периодически стирал запачканную одежду и белье, спал рядом с Миро, успокаивая кошмары. — Мне кажется, я люблю тебя, — во время одной из лихорадок сказал Янович. Дима не принял эти слова всерьез, но на всякий случай запомнил. Потому что понимал, как Мирон умел любить. Мятежно и стойко, через hassliebe и гнев. — Да, определенно люблю тебя, Дим. Веришь? «Определенно нет. Перестань ограничивать. Ты мне важен. Просто. Мой. Мир». Фраза, конечно, осталась несказанной, потому что стала бы беспощадным признанием, от которого нельзя бы было потом отказаться, свалив угрюмые думы на инфекцию. В своё время Хинтер успел слишком много раз ошибиться, чтобы совершать ещё одну, полную негативных последствий, ошибку. Поэтому они продолжили быть, только Мирон — молча, а Бамберг — с томиком немецкой классики и чтением вслух. Потому что Яновичу на самом деле безумно нравилась поэзия Иоганна Вольфганга Гёте.