Кёя прошел сквозь толпы отчаянно визжащих одноклассниц, крепко обнимая сумку. У него было дикое желание вспомнить веселую молодость своей средней школы, когда он держал всех по струночке, но, понимая, что вновь приобрести авторитет будет крайне затруднительно, парень оставил эту затею на закромах сознания.
Он бросил мимолетный взгляд на настольный календарь. Тот был на учительском столе и выделялся отмеченной датой красным маркером. Двадцать третье ноября — довольно скромный праздник, который хоть и отмечается, но не так пышно, как другие. День благодарности труду. «Интересно, зачем Тсуна отметил его?» — подумалось Хибари, но тот сразу же отогнал от себя мысли об учителе.
Обществознание. Отвратительный предмет. Ещё бы уроки здоровья ввели, было бы просто замечательно. Парень подумал об этом с сарказмом, с грохотом плюхаясь на своё место. Минутная стрелка лениво передвинулась, отсчитывая еще минуту. До звонка целых полчаса, а юноша уже хотел вернуться домой. Голова всё ещё поднывала, хотя предыдущие пару дней он пропустил ровно по той причине, что хотел оклематься после гоуконга и поднять моральный дух после ссоры с Тсуной.
— О, чёрт! — на свободный стул напротив сел Ламбо и подпер щеки рукой, смотря прямо на Хибари. Довольный Бовино широко улыбался, по привычке закрыв один глаз и взлохматив кудрявые волосы, создавая на голове кромешный хаос. — Ты представляешь? Скоро экзамены!
Экзамены. Одно это слово внушает ужас всем, кто его слышит. Хибари поморщился. Его такие стереотипы не касались: он учился хорошо, быстро понимал многие вещи и мог расслабиться, точно зная, что ему не грозит желание устроить себе самоубийство.
— До них ещё полтора месяца, — возразил он, а потом добавил: — а промежуточные уже были. Чего волноваться?
Ламбо удивленно на него посмотрел, а потом рассмеялся, нагибаясь вперед и хлопая того по плечу. Но под тяжелым взглядом со стороны начинающего закипать Кёю быстро одернул руку и надулся.
— Я и не думал, что ты мне ответишь, — пояснил он свою реакцию. Он усмехнулся, прикрыл и второй глаз и посмотрел куда-то в окно. — особенно после того, что случилось.
Да. В тот вечер, Кёя был сам не свой. Парень вздохнул и приложил руку к подбородку, мысленно возвращаясь к тому дню и вспоминая не самые приятные вещи…
…«Ха…ха…ха…»
Он задыхался от тяжелого бега. Точнее, дело было совершенно не в плохой физической подготовке или что-то в этом духе. Просто слёзы, неожиданно вырвавшиеся на волю, под вновь разразившийся дождь, никак не хотели униматься и возвращать хозяину непослушного тела нормальный серьезный вид; в эмоциях произошел дурацкий сдвиг по фазе; Кёя ни на чем не мог сосредоточиться.
Ламбо отпустил его запястье и внимательно посмотрел на его лицо, замечая отличия между слезами и каплями дождя, которые скрывали эту досадную оплошность, слабость, которой у такого человека как Хибари Кёя быть не может. Парень поправил на себе куртку и заботливо помог Хибари одеться, пока тот окончательно не промок. Если он снова заболеет, то навряд ли кто-то вновь придет заботиться о нём.
Юноша увидев остановку вблизи и, снова взяв Хибари под локоть, отвел его туда, пряча под крышей. Стало немного легче, вот только сам Кёя находился в некой прострации. Была ли то вина алкоголя, резко ударившего в голову, или, всё же, вина была в Саваде Тсунаёши, но он напряженно думал: это было видно по тому, как напряглось каменное лицо, на чем уже не текли слезы; как мелко подрагивали его руки; какая боль читалась в его серых глазах.
Он дышал медленно. Вдыхал мокрый воздух и выдыхал на руки, желая согреться и забыться в спасительном тепле. Его сердце стучало громко, Ламбо даже казалось, что он слышит не стук дождя по крыше, а сердцебиение брюнета напротив.
Он слышал его внутренний крик.
— Неужели я бесполезен? Ламбо, я ведь тоже с дефектами, да? — внезапно спросил Кёя. Неожиданно раздавшийся голос — хриплый и болезненный — разрезал тишину как нож режет масло. Парень попятился назад неосознанно, просто стало немного неловко от вопроса, заставшим его врасплох.
— О чём ты, Хибари-кун? — решил он пойти обходным путём, надеясь, что его опасения не подтвердятся.
— Сначала он казался мне идеальным. Я влюбился в этого ублюдка с первого взгляда, — прошептал Хибари.
Открываться было тяжело, но выпитое пиво ранее рушило все барьеры внутренней дисциплины, выпуская одинокую псину на волю, под льющий без конца дождь, под мутную луну сквозь облака. И необласканный пес сейчас хотел быть понятым, услышанным, чтобы кто-то указал, что стоит делать дальше и дал вкусную косточку.
— Ты говоришь про Саваду? — на свой страх и риск спросил Ламбо. Он получил утвердительный кивок. Кёя пошатнулся, ноги совсем перестали держать. Рядом оказалась лавочка. Напротив остановился автобус. Не дождавшись, решаться ли парни зайти внутрь, он закрыл манящие теплые двери и поехал дальше. Следующий будет только через пятнадцать минут, но это не страшно.
— Он так рассуждает о небесах, а трахается как бог, — голос становится пьяным, а ноги всё больше ватными. Усевшись на лавочку и откинувшись назад, он дыхнул на стеклянную стенку позади. Та запотела. Парень стал вычерчивать узоры на стекле. Нарисовал цифрами «1827» и заключил под зонтик с косой чертой.
— От тебя непривычно слышать такие грубые вещи, — замечает кучерявый подросток и садится рядом, поджимая ноги, не жалея о том, что испачкает лавочку грязными ботинками и кому-то не повезет. Под жарким боком брюнета становится тепло. Прогремел гром, от чего оба вздрогнули.
— Я просто говорю правду. Активному придурку как ты, но всё же говорю. У меня нет друзей, как видишь. — Хибари впервые смеется так открыто и по-настоящему. Если ему не изменяет память, то он так не смеялся даже при Тсуне.
Ламбо достал из кармана зажигалку и зажег её. Приятный рыжий огонь податливо рвался к его рукам, словно хотя их облизать горячими языками пламени. Теперь было не так холодно и маленький огонек принёс даже некий уют.
— Почему ты считаешь Тсуну идеальным? — он не заметил, как неформально обратился к учителю и даже покорил себя за это, но Кёя, будучи подавлен тяжелыми мыслями, даже не обратил на этого должного внимания.
— Я считал его бездефектным. Превосходное мышление, невероятная логика, решимость в его глазах… — брюнет вспоминает о мгновении, когда глаза Тсунаёши стали медового оттенка и сглатывает слюну. — Такие люди как он — один на миллион. Я люблю всё совершенное и милое. А Тсуна — ходячее комбо из того, что я люблю. Похож на забавного зверька, который имеет острые зубки, что вот-вот вгрызутся в доверчиво протянутую ладонь.
Посмотри на него, Ламбо. Он кажется
блевотно-идеальным. Его любят абсолютно все. У него есть бывшая девушка, оказавшаяся ещё той шлюхой. У него какая-то корпорация, над которой он не спит ночами, забывая о еде и сексе. Он живет в своём мире типичного взрослого, но скрывая мешки под глазами тоннами тоналки, чтобы быть и дальше идеалом для перфекциониста, оставляя меня позади.
А внутри он конченная мразь, Ламбо. На самом деле его самый большой недостаток: то, что он идиотская бездефектная кукла. Этот тупой парадокс, который имеет место быть. Вао, Ламбо, он прекрасный игрок в жизнь! У него целое поле с фигурками, которым он управляет.
Словно он Король большой-большой страны.
В его руках жизнь и смерть. В его руках красно-черные краски, которыми он красит мир, как нравится ему. Я вынудил его встречаться со мной, надеясь, что он полюбит меня. Но, знаешь, что вышло в итоге?
Звёзд нет, романтики и типичной сёзде-манги тоже. Ламбо, вот во что ты веришь? Я верю в дождь и одинокие облака на небе. Что я такой же как облака. Однажды я умру и стану облаком. Я буду плыть по небу и смотреть на всех вас сверху, смеяться в подушку и кричать о своих чувствах на весь мир.
Я одинок, Ламбо. И бездумно безнадежно влюблен.
Кто он? Кто этот человек? Я часто задаюсь такими вопросами. Он ничего не рассказывает о себе. Нана-сан тоже молчит. Он появился из воздуха, я ничего не могу узнать. Ламбо, тебе разве не бывает интересно, что за человек Савада Тсунаёши?
Хибари не надолго замолкает и переводит дух после длинного монолога. Вид у Ламбо от услышанного слегка напряженный, нервный, словно он услышал то, чего не желал признавать. Как изменился его старший братишка с тех пор, когда стал главой мафиозной семьи и целого альянса семей.
— Я сломлю свои чувства, заставлю перестроиться на новый лад и снова стать тем, кем я был всегда: никому ненужным холодным человеком, обожающим Намимори и дисциплину. Было бы здорово, правда? Моя гордость сварена всмятку, и сейчас я безумно хочу спать. — парень зевает, а потом говорит: — И знаешь, что самое прекрасное в Тсунаёши?
— То, что он охрененно трахается? — с нотками юмора интересуется в ответ Ламбо.
— Да, — Хибари поднимается с пригревшегося места. Подъезжает очередной автобус, светя яркими фарами прямо в лицо. Дождь немного утих. — Определенно…
…из глубоких раздумий и воспоминаний Хибари выводит звонок с урока. Он так погрузился в свои мозговые извилины, что не заметил, как урок начался, прошло пятьдесят минут, и раздалась приятная трель. Парень не чувствовал острого взгляда, что задерживался на нем несколько раз. Его тетрадь осталась пустой, лекции по следующему блоку тем от учителя он так и не записал. Всё было в какой-то туманной дымке перед глазами, многие вещи он делал на автомате.
Перемена, как всегда короткая, не принесла с собой облегчения. Тсунаёши — это было ясно по решительному настрою, хотел было подойти к Кёе, позвать его выйти и поговорить, но в кабинет зашла завуч и позвала юного преподавателя, от чего тому пришлось удалиться ни с чем.
Ламбо к нему больше не подсаживался. Живот противно саднило: ну конечно, он ведь не позавтракал. Есть не хотелось, однако желудок, воспротивившийся насильной непредвиденной голодовке, урчал и последующие несколько уроков.
Перед четвертым уроком в класс заглянул снова Тсуна. Не увидев внимания к своей персоне, а обнаружив Кёю всё в таком же пустынном состоянии, он зачем-то вызвал к себе Ламбо. Бовино сорвался с места и всю алгебру его так никто не видел.
Вместо него появился ещё один забавный преподаватель из Италии (им тут мёдом намазано?) с зелеными глазами, волосами цвета пепла, и жутким занудным языком, что даже у отличников после часа объяснений новой темы закипела голова. Хаято Гокудера — Кёя узнал его, но мысли были так далеко от реальности, что не обратил на него должное внимание. Потом начался целый час обеденной перемены. И тогда Хибари решил выйти из класса и развеяться.
В Старшей Нами было много правил. Конечно, не все их соблюдали (вроде коричневых носков), но было строжайшее правило по поводу крыши. В других школах их городка ещё разрешают бродить по крышам, а в их строго запретили, взяв пример со Средней, где непосредственно Хибари и ввел это правило. Но он же мог его и обойти.
На крыше было тихо и сыро. Снизу раздавался задорный смех учеников, их веселые возгласы и вскрики, нытье по поводу плохой отметки или недоделанной домашки. Кёя обошел несколько больших луж и расстелил пиджак на сухой части бетонного пола. Он лег, положив руки за голову и стал смотреть на проплывающее мимо небо.
Серые облака резко контрастировали с яркой лазурью небес. Облака лежали на нем неровным полотном, уносясь медленно-медленно куда-то на запад. Самолеты летели низко, оставляя после себя широкие желтоватые хвосты, освещаемые солнцем, чьи лучи настойчиво пробивались на землю. Хоть они едва грели, было приятно ощущать, как они щекочут кончики пальцев.
Окунаясь с головой в долгожданное спокойствие, Хибари и сам не заметил, как задремал. Ему снились странные сны. Как он, обладая некой разрушительной силой, сидит на облаках и смотрит на пылающее в закате солнце. Нежные оттенки розового приятно оседали в глубине души. Ветерок ласково теребил его волосы. Пахло вкусно. Легкий запах любимых хризантем и… жареный судак?
Юноша открыл глаза. Он четко ощутил руку на своей макушке. Действительно пахло судаком. Спина тут же отозвалась тупой болью, словно его скрутили и раскрутили как колбаску. Брюнет огляделся. У входа на крышу стояла его сумка с одеждой, на пледике расселся Тсуна, а солнце действительно скатилось ближе к горизонту, окрашивая всё во все тона красного и белого.
— Как долго я… гха! — из груди вырвался грубый лающий кашель, отчаянно раздирающий горло.
— Дурак ты, — беззлобно заметил Тсунаёши, придвигая приподнявшегося Кёю к себе и крепко обнимая. — Спать в ноябре на крыше. Ты голоден?
Он улыбается так же ярко, как светил солнце. Он смотрит с той же нежностью, которая чудилась ему во сне.
— Отстань от меня, идиота кусок, — рычит Хибари и скалится. Больше он не ведется на такие жалкие уловки, игры, но, на удивление, нежность не исчезает.
Она не растворяется в куполе нежного пламени его глаз. Это не иллюзия, не сон, а самая настоящая явь. В объятьях Тсунаёши реально хорошо, хочется чувствовать их крепче, ближе, чтобы связь не разорвалась никогда.
— Не хочу~ — парирует мужчина. — Вдруг заболеешь? А я знаю как лечить тебя. Свечками, например.
И тихо посмеивается, сплетая пальцы кистей. Он поднимает их и целует ладонь Кёи, словно какой-то искуситель, инкуб из грязных книжек Сатаны. Но Кёе эта грязь нравится, и за грязь он её не считает. Тело прошибает знакомый великолепный жар.
— Прости меня… прости.
На этот раз теряется Тсуна. Потому что он искренне раскаивается, что игра с чужими жизнями сделала его игроком в своей. За то, что показал выращенные садистские стороны, которых никогда в нем и не было. С Хибари хорошо. С Хибари не нужно притворяться. Он может снова стать никчемным четырнадцатилетним мальчиком, который ничего не стоит.
— Я больше не буду… не буду бездефектным. Кёя, я…
Краски золота вновь играют в чужой радужке глаз. Хибари не может оторваться от них. Он заглядывает в глаза Тсунаёши, а видит отражение своей собственной души. И даже если все эти чувства не более чем гормональный всплеск, если все это мимолетное влечение, запретное перед всем миром, юноша просто не может устоять. В нем давно угасла обида. Потому что обижаться на трудоголизм Тсунаёши бессмысленно. Потому что волнение всегда будет с ним, как и ревность.
— Будь со мной настоящим, — Кёя тянется вперед за поцелуем. — прошу тебя.
Только Тсуне Кёя показывает свои человеческие стороны. Ранимость, доверчивость, нежность. Хибари и сам является зверьком. Не хищником, коим он себя величает, а беззащитным зверьком, который никак не может удержать своего хозяина в равновесии.
Тсунаёши наклоняется, отодвигая коробку с обедом. Расставляет руки по бокам от Кёи и давит коленкой на него, лихорадочно хватая его губы, жадно целуя и кусая их. Поцелуй получается смазанным, но не менее жарким.
— Я заработал хороший выходной. Давай прогуляем школу и сходим на свидание в ближайшее время? Или… может уедем на горячие источники? Говорят, в это время года туда самое оно.
У Тсуны сбито дыхание, голова кругом, а тело пышет страстью и жаром. В ногах уже влажно и мокро, теперь Кёе нужно избавиться от очередной проблемы, прежде чем подниматься на ноги. К реальности его возвращает стыд.
— Ты пахал всё это время, чтобы выкрасть для меня пару дней? — спросил он, краснея, но сохраняя привычное лицо-кирпич.
— Прости, что не говорил. Я хотел сделать тебе сюрприз. Мне очень помогло появление моих коллег-друзей. Они взяли часть моей работы на себя и теперь у меня будет на каплю больше времени на тебя, чем было раньше.
Эта новость радует Хибари, но тот не спешит снова показывать своих эмоций. Он призывает в себе осколки холодности и хочет колко ответить, чтобы надавить Тсуне на больное, отомстить за последнии дни мучений и адских раздумий, как учитель вновь лезет целоваться. А Кёя в общем-то не против. И даже если его разложат прямо тут, на школьной крыше, прямо на месте его цитадели дисциплины и справедливости…
— Ками… — стонет Хибари, потираясь о коленку Тсунаёши. Тот покрывается алым румянцем так сильно, что краска заметна на ушах. Учитель прикрывает лицо ладонью. Ну и что он сделал? Развратил собственного ученика. Узнай об таком повороте событий Реборн — убил бы на месте.
— Савада… давай мы продолжим в другом месте? — к Хибари возвращается благоразумие и трезвости мысли. — В конце концов это школа, а не бордель.
— По-моему, — сказал он, смотря вниз, — сейчас это не имеет значения. И ты тоже так думаешь. — шатен указал пальцем в сторону Хибари-младшего.
— Заниматься непристойностями на территории школы запрещено вообще-то, — возбуждение Хибари как рукой сняло, его тон сделался строгим и грубым. Тсунаёши опасливо сглотнул. Он хорошо изучил повадки любовника. И сейчас он отлично понимал, что если не остановиться, то можно получить хорошего леща.
— Тогда пойдем? — он поднялся, стряхнул с себя пыль и протянул руку Кёе. Тот нерешительно кивнул, всё ещё не в силах смириться с тем, что это ему не снится.
— Угу, — протянул он в ответ свою ладонь.
* * *
Тусклый свет смягчал очертания предметов: всё казалось расплывчатым, не вязалось в общую картину; не складывалось правильное впечатление о том где, что и как находится. Окна запотели, было душно, но лечебное согревание сейчас было необходимо.
Они оторвались друг от друга и посмотрели в глаза. Не успели раздеться, а целовались как полоумные. Тсунаёши снова снял номер в отеле. Как Кёя будет объяснять родителям, где он был ночью и какого черта прогулял последние три урока — он не знал, но сейчас это не заботило его так, как заботил внушительный стояк у любовника, который требовал сосредоточенности на себе.
— Давай я помогу, — предложил Кёя, снимая с себя рубашку через верх как футболку и кидая её в сторону. Ему не терпелось ощутить на себе длинные пальцы Тсуны, тонкие худые ладони и ощутить под руками выпирающие кости.
— Н-не надо… — Тсуна смутился и отвернулся. — Я сам.
— Но я хочу раздеть тебя… — он усмехнулся. Его шаловливые ручки заскользили под рубашкой, разрывая на ней аккуратные пуговички.
Между ними искра. Настоящая буря, искреннее безумие, истинная любовь. И жаркие поцелуи на шеях, плечах, словно метки о своей собственности. Алмазные пленники любви.
— Может ты актив из-за того, что тоже смущаешься? — Кея улыбается. А ведь раньше он дико стеснялся, несмотря на то, что зачастую инициатором интимной близости выступал именно он. — В таком случае, может тебе стать пассивом? Я хочу увидеть твоё лицо, полное наслаждения.
Тсунаёши нервно кашляет и вылупляется на него, как барашек на новые ворота. Он несказанно шокирован такими словами и даже забывает, зачем он стал целовать его грудь, прикусывать сосок. Мужчина отстраняется и выпрямляется. Теперь они сидят друг на против друга, приподнявшись на бедрах, на широкой двухместной кровати.
— Вырастешь, тогда и поговорим, — находится шатен.
— Ну что за дурацкий стереотип. — ворчит Кёя, но это ворчание какое-то кошачье, больше напоминающее воркование.
— Тогда… может дотронешься до меня? Что-то я не помню, чтобы за все время ты ко мне хоть раз прикоснулся. — Тсунаёши берет его ладонь в свою и тянет к себе вниз. Пальцы Кёи неосознанно дрожат то ли от волнения, то ли от предвкушения.
— Ты мне не давал возможности.
— Не ищи оправданий.
Он крепко держит руку, словно сейчас это самое большое сокровище. Тсунаёши ведет его в этой полутьме к теплу, к жару, к похоти и к истоку тьмы, осквернения обычного мальчишечьего тела. В такие глубокие ночи, когда они не могут отстать друг от друга, выжимая все соки до последнего томного вздоха, их запретная любовь учителя и ученика, мафиозного босса и простого гражданского, двух мужчин становится совсем особенной.
— Г-горячий… — Кёя чувствует, что Тсунаёши жмурится. Его эмоции, которые во мраке не видны, отражаются на ладони, что крепко сжимает его. Значит Тсуне нравится, ему приятно, думает парень. Тогда он наклоняет голову и касается губами, вызывая у мужчины приятную дрожь.
— Кёя, — стонет Тсунаёши, желая его остановить, но слишком поздно. Перед глазами пляшут феирверки.
* * *
Ламбо сразу заметил, что тяжелая печальная аура вокруг Хибари заметно улетучилась. Тот выглядел бодрее, можно сказать, веселее чем раньше. Он даже сам поздоровался с Бовино и пожелал хорошего дня. Тсунаёши тоже выглядел весьма довольным и бодрым.
Ламбо не сомневался, что между ними что-то произошло. И он ещё обязательно обговорит это с Ямамото Такеши, новым учителем физкультуры, и математиком Гокудерой Хаято.
— Ла-кун, хочешь печеньку? — сзади подошла какая-то одноклассница, чьего имени кучерявый так и не запомнил.
