* * *
Хибари специально задержался в классе. Он медленно мыл доску, неохотно выжимал тряпку, и снова принимался мыть, словно хотел, чтобы та сияла от чистоты, как показывают в рекламах моющих средств. Начистим ваши шестеренки в два счета и бесплатно сделаем промывку мозгов! — …ты хотя бы отдыхаешь в последнее время? — Кёя бросил на него косой взгляд, а затем снова вернулся к доске. Тсуна выглядел ужасно, и напоминал наркомана в завязке. Волосы взъерошены и по всей голове колтуны. Под глазами темные круги, кто-то из учеников даже пошутил: «Таможня просит показать вас ваши мешки под глазами, уж не провозите ли вы бомбу?». На шее виднеются синяки, и Кёя не сомневается, что под одеждой кроются ещё. — Не до этого, честно говоря, — Тсунаёши отбрасывает ручку, и, пока та катится к краю стола, потягивается, а потом хватает её, не давая ей упасть. Работы ещё очень-очень много, сейчас, вот, ему нужно проверять контрольные ребят. — Брат выносит мозг, Киоко выносит мозг, мама выносит мозг, половина Италии выносят мне мозг… — О, я в этот список не вхожу? Как мило, — Хибари надоедает мыть доску, и он садится на парту, закидывая ногу на ногу. А потом смотрит в окно, как бы невзначай кладя свою ладонь поверх свободной руки Тсуны. Тот, на удивление, отстраняет её от себя, но брюнет ничего не говорит. — Ты близок к этому, — со смешком отзывается Тсуна, снимая очки, в который он обычно работает, и, массируя уставшие глаза. — я всё чаще и чаще ловлю твои взгляды и ощущаю твои пальцы у себя на заднице, если мы сталкиваемся. Кёя не выдает своего смущения ничем. За время, проведенное с Тсуной, он снова научился блокировать свои эмоции, быть прохладным и дисциплинированным человеком. И Тсуна в его глазах уже не выглядит таким уж идеальным. В его бездефектности со временем проявляются дефекты, а чувства становятся тише, страсть за время бездействия пропадает. — Я не виноват в том, что время со мной не входит в твой перечень дел. С того дня, когда приехала Киоко, мы больше не видимся. Я начинаю думать, что ты снова воспылал к ней чувствами. Тсунаёши громко дышит. Он не может сейчас дать точный ответ, потому что и сам запутался в своих чувствах относительного этого. Ему нравится Кёя, но и Киоко, пусть и изменившая ему, тоже не отпускает его сердце. Он с секунду думает, а потом решается немного солгать: — Обижаешь. Пожалуй, я зависим только от тебя, Кёя, — имя срывается с его губ легко и непринужденно, с придыханием. Такое действие все-таки вызывает легкую краску на лице юноши. — Тогда оторвись от своей чертовой работы и пошли в кино. Посмотрим фильм, развлечемся. Мы давно не разговаривали, вот так… и… может найдем какое-нибудь укромное место для нас двоих? Моих родителей сегодня не будет, так что… Все эти слова, давшиеся Кёе с огромным трудом (он чувствовал себя слишком сконфуженно, ведь шел же против своих принципов о дисциплине), прошли мимо Тсуны, даже не задев его. Тот снова вернулся к контрольным, беглым взглядом сверяя ответы учеников с правильными. — Я занят сегодня. Мне нужно закончить с этим, — он указал на контрольные, — а потом с этим, — он указал на распечатки следующих заданий. — потом у меня встреча с коллегой по другой работе. Ночью я буду разгребать новые бумаги из Италии. Прости. Извинения слишком неискренние, натянутые, Кёя чувствует раздражение, а потом спрыгивает со стола. Он в ярости. Нет. Он взбешен, и сейчас его впору назвать каким-нибудь именем высшего демона в Аду. Хотя, кажется, его гнев настолько силен, что сам бы Люцифер поаплодировал и пригласил его на своё место. Юноша не оборачивается, и его слова звучат непривычно грубо и громко: — Вот и трахайся со своей работой. И её люби. И её целуй. Ко мне это более не относится. Тсунаёши хочет что-то сказать, но брюнет уже покинул класс и быстрым шагом направился вниз, в раздевалку. Он быстро меняет увабаки на обычные ботинки, хватает прозрачный зонт и выбегает под дождь. Эта пелена мешает ему видеть, и лишь у автобусной остановки парень переводит дыхание. Как же бесит. Бесит до слёз, только Хибари Кёя не таков, чтобы плакать из-за такой мелочи. Но в голову лезут неприятные мысли. Всё это с самого начала являлось провальной затеей. Глаза цепляют край тетрадки, виднеющийся из незакрытой сумки, что он успел схватить у входа впопыхах. Номер отпечатывается в памяти. Он качает головой, сам себе говоря твёрдое «нет»! А через десять минут в автобусе звонит Ламбо и спрашивает, в который час и где встречаться.* * *
Шум раздражает Кёю наверное больше, чем надоедливая особа, что сразу к нему прилипла, стоило ей только его увидеть. Брюнет слушал какое-то визгливое пение парня с микрофоном (кажется его звали Кенсуке Мочида. Он состоял в клубе кендо, поэтому на него тоже нашлась своя девушка). Караоке-бар был самым очевидным вариантом для группового свидания, так что он даже не удивился, когда Ламбо радостно сообщил ему об этом. Сейчас тот и четвертый парень (как же его звали? Шиндзю Миядзу? Или Хамада Миядзу?) дружно рассказывали анекдоты, поочередно перебивая друг друга. На столе стояли стаканы, наполненные алкоголем. Миядзу был единственным совершеннолетним здесь, и все пили с его подачи. Только Кёя оставался на стороне здравого смысла и трезвости. И сейчас едва мог без злобы и укора пялиться на Ламбо. В висках стучало: «Зачем он сюда вообще приперся?» — Эй! Пошли петь! — помяни черта. Ламбо пьяно поднялся с насиженного места и вытянул из крепкой хватки Сако (оказывается так её зовут) брюнета. Он наугад выбрал песню, и их осветил неяркий луч от прожектора, направленный на экран. — Это же опера Моцарта! Классная песня, — засмеялась Сако, ожидая, когда Кёя запоёт. Хибари этой песни не слышал и удивился, когда на экране в три строчки забежали слова — на французском, на японском, и как правильно читать. Ламбо запел свободно, а вот Кёя распелся не сразу. Он и в целом не хотел петь, но тут отказать невозможно. Хорошо, хоть, песня не женская. И на том спасибо. — Но откуда же берется Это странное переживание, Которое меня зачаровывает Не меньше, чем мешает мне. Я содрогаюсь при Острой боли от прекрасного. Это словно Нож в душе. Рана пронизывает мое сердце, И я нахожу Радость в страданиях. Меня опьяняет этот яд До потери рассудка. Добро причиняет боль, Когда ты любишь. Твоя ненависть Совершенно нормальна. Получай удовольствие, Страдать - это так приятно, Уступи очарованию, Покажи свои слезы. Добро причиняет боль, Когда ты любишь. Твоя боль Совершенно обычна. Настоящие наслаждения Заключаются в мучениях. Опусти оружие, Покажи свои слезы. Я испытываю Безудержные порывы, Кажется, Что я скачусь на самое дно, Если проигнорирую, Откуда взялось это бедствие. Я обожаю Чувствовать его у себя под кожей. Я очарован безумными идеями, Внезапно Мои желания ускользают. Влечение становится моей тюрьмой До потери рассудка. Добро причиняет боль, Когда ты любишь. Твоя ненависть Совершенно нормальна. Получай удовольствие, Страдать - это так приятно, Уступи очарованию, Покажи свои слезы. Добро причиняет боль, Когда ты любишь. Твоя боль Совершенно обычна. Настоящие наслаждения Заключаются в мучениях. Опусти оружие, Покажи свои слезы. Песня показалась по-идиотски ироничной. Кёя хмуро сел на своё место. Сако устроилась у него на коленях и полезла обниматься, но брюнет находился в какой-то прострации и не стал её с себя стягивать. Да и какой толк? Девка всё равно пьяна, не отстанет, даже если матом послать. Его мучили вопросы. И сказанные злые слова сгоряча, которые могли сильно сказаться на их отношениях. Хибари нечитаемым взглядом обвел стол и напитки. Решение выпить было дружно принято всеми извилинами и, таки отпихнув от себя надоедливую деваху, он наклонился, взял свой полный стакан и, под общее улюлюканье, осушил его залпом. Алкоголь ударил в голову мгновенно, рассудок ушел в сторону, уступая пьяному гулу в голове. Миядзу подлил ещё, а Кёя не стал отказываться: бери пока дают, гласила народная мудрость. Лишь Ламбо уже не выглядел таким веселым как раньше, а с напряжением и тревогой смотрел, как Хибари спаивается. — Миядзу, ему хватит, — Ламбо поднялся, а затем поднял встать и Хибари. Тот нетвердо стоял на ногах. На его непьющем организме простое пиво сказалось очень сильно. — Пошли умоемся, — сказал он, уже обращаясь с Кёе. Тот угукнул, снова уходя глубоко в свою голову. Из комнаты они вышли молча. Доведя Кёю до мужского туалета, Ламбо оставил его там, а сам отлучился куда-то позвонить. Хибари чувствовал себя отвратительно. Червяки гордости остервенело пожирали его сердце, грызли осознанием, что тот вновь и вновь нарушает устои и принципы, которые отрабатывались годами. Умывшись, брюнет немного пришел в себя. Он вышел из туалета. Не увидев рядом Ламбо, он собрался идти обратно, как среди голосов и музыки услышал знакомый итальянский баритон. Голос Тсунаёши нельзя не узнать. Из-за двери рядом раздавались громкие звуки, смех, и даже крики чего-то. Говорили незнакомые личности, они то матерились на итальянском (Тсуна), то успокаивали на японском (еще два незнакомца). — …Ну, и как ты это себе представляешь? «Йо, привет, Кёя! А знаешь, я — ходячая мафия! И не просто абы кто, а глава наисильнейшей и влиятельной семьи — Вонголы! Я легко управляюсь с пистолетом, командую тысячами людей в чёрном, и, да, представляешь, они меня, как бы, боготворят!» — Джудайме, оставьте истерику, — строго сказал кто-то на японском. — Хаято, ты же знаешь Тсуну. Это бесполезно — тот даже не может определиться на каком языке он говорит. — темноволосый смуглый брюнет похлопал светловолосого по плечу. Тот недовольно зыркнул на него, но ничего не сказал. (Всё это Кёя видел через небольшую щель). — А знаете, что он мне сказал напоследок? — прохныкал Тсуна (похоже вдребезги пьяный, как отметил про себя Хибари). — По-моему мы сюда по-делам приехали, а не слушать этот пьяный бред. — Ямамото! Заткнись, бейсбольный придурок! Ты не видишь, что ему плохо? Ох, нашел бы я этого Хибари и… — И что? — прохладный голос раздался на входе. Кёя трезвел (это было плюсом) и Кёя зверел (это было минусом). — Кё-о-я! — всхлипнул и взвыл Тсунаёши, подрываясь с места. — Так это ты?! — сероволосый тоже подскочил вслед за шатеном. — Ах ты маленький… — Ну-ну, успокойтесь оба. Обстановку слегка разрядил человек под именем Ямамото. Хибари оперся спиной на дверь и хмуро оглядывал каждого, мысленно расчленив всех, включая и Тсунаёши, что пьяно обнимал и терся об него. Говорят, что трезвые думают, то пьяные и делают, но… — Мы друзья Тсуны, и его коллеги по работе, — пояснил Ямамото. Он нервно тер шрам на подбородке, теребил голубой галстук на шее. Хаято же подошел к Тсунаёши и отцепил его от Кёи. Тот не возражал. — и мы уже уходим. Вместе с Савадой. Похоже последнее не обсуждалось. Хибари хотел было взбунтоваться, но сзади появился Ламбо и, ничего не говоря, за шкирку выдернул того вон. Кёе показалось, (или только не не слишком трезвую голову?), что Ямамото кивнул головой Ламбо. Но было слишком тускло, чтобы считать точно. Ламбо вывел Хибари на свежий воздух. Дождь прекратился, но дул сильный холодный ветер. Кудрявый парень сжимал две куртки, свою коровью, прозванную так за расцветку, и Кёи. Он крепко держал его за руку и вёл домой, хотя Хибари вовсе не помнил, чтобы называл своего адреса. Сейчас в его голове были только мысли о том, кто же те Ямамото и Хаято. Ламбо почему-то молчал. А Кёя быстро шел следом. В какой-то момент ему почудилось, что щеки стали влажными.