и с клятвы ни одной тут буквы не забыл я, не смотри на мои страшные обугленные крылья, в непонятном вам присуще видеть монстров, но, родная, ты пойми, мы просто "прикоснувшиеся к солнцу..."
Ангелы… Они там, на небе, далеко за облаками, затерялись в просторах бесконечных Галактик, в выдуманном мире, который существует независимо от нашей веры. Прекрасные, непорочные, с пушистыми белоснежными крыльями, светящимися яркими нимбами над головами, чистыми помыслами и душами, полными храбрости творить исключительно добро, не поддаваться порочным соблазнам, грехам. Этих ангелов придумали люди. На самом деле, они воины с храбрыми неприступными сердцами и индифферентными душами, что не потревожат ни боль, ни муки, ни страдания. Их сердцам неведомы ни любовь, ни сожаление, ни то самое романтичное желание помогать другим, что приводит в восторг любого небезучастного человека. Безупречные высшие создания, но?.. Когда ангел упадет с неба, как ни странно, моря не высохнут, люди не вымрут, животные не нарушат привычные цепи питания, солнце продолжит вставать на востоке и заходить на западе. Ангел просто упадет, сломав крылья и разбив на осколки душу. Мир от этого не рухнет. При падении мы ощущаем боль: будь то ссадина или перелом, мы чувствуем, как организм указывает, что что-то не так, что следует принять необходимые меры. Эрелим не знал раньше, что такое боль, но теперь знает, что такое падать. Его крылья, некогда белые, пушистые, дарящие мнимое ощущение свободы при полете, изгибались в разные стороны, кости ломались с оглушительным треском, а перья — те, что не разлетелись во все стороны в первых секундах, — сгорали, оставляя после себя рассеивающиеся на ветру горстки пепла. Эрелим задыхался в тщетных попытках схватиться руками за воздух, остановиться, но всё, что он мог, — кричать от безысходности и боли, срывая горло и из последних сил оставаясь в сознании, чтобы не поддаться сладостному искушению и не погрузиться в леденящую кровь беспроглядную тьму. Даже если высота кажется бесконечной, а боль — вечной, в конце концов, вы всё равно ударитесь о твердую поверхность, что сломает ребра, вывернет в неестественную форму крылья, от которых останутся лишь ломанные, изогнутые во все стороны кости да обгорелая кожа. Из бесконечного множества белесых перьев уцелеют лишь несколько черных, изуродованных, увидев которые, захочется уничтожить. Тело Эрелима дрожит от боли, от жалких попыток пошевелить хотя бы рукой; он хрипло кашляет кровью, давясь ей, чувствуя противный металлический привкус во рту, которым он захлебывается снова и снова, будто попал в бесконечный, непрерывный цикл. Эта боль, невыносимая боль, которую он не испытывал никогда прежде, ломает. Не только физически, но и душевно. Эрелиму пять лет, его низвергли с небес по той простой причине, что он мог чувствовать и отказывался быть слугой без прав, собственного мнения и личных качеств. Когда эмпирей в гневе, они накажут любого: будь то старейшина или милый светловолосый мальчишка. Тьма медленно, но верно окутывает мир, боль туманит сознание, и кажется, что всё, пора посмотреть правде в глаза и сдаться, что смысла нет больше ни в чем: ни в жалких попытках что-то изменить, ни в безрассудных поступках, ни в нелепых мечтах. Как вдруг, будто луч, проскользнувший в дыру в старом, пыльном сарае, слышится мужской, немного хриплый от времени голос: — Малец, ты как, живой? Это и есть его спасение: этот голос, указывающий дорогу к свету, ломающий стены ветхого помещения. Эрелим находит в себе силы открыть глаза, вымученно улыбнуться мужчине, борода которого мало-помалу начинает седеть, и найти ту самую потертую, тонкую ниточку, что связывает его с реальным миром, схватиться за неё обеими руками и больше не отпускать ни при каких обстоятельствах. — Как зовут тебя? Где твои родители? Эрелим скрывает крылья от человеческого взора, чтобы тот не оттолкнул, не испугался, помог… Ангелы всегда с уверенностью утверждали, что люди жестоки и слабы, ничтожны, но стал бы хоть один из них, высших существ, так просто помогать незнакомцу? «Если ангелы так говорят о людях, — думает мальчишка, дрожащей рукой стирая с лица кровь, — то что люди говорят об ангелах? Что мы зло, разрушающее и неспособное созидать? И если это правда, выходит, они презирают нас?» Глядя в блестящие в темноте глаза своего спасителя, Эрилим решает, что если человек узнает, кем он является, то бросит, оставит умирать, задыхаться и самолично выкапывать себе могилу, потому что он, оставленный небом, не справится сам там, где живут совсем по-другому. — У меня нет родителей, — честно отвечает мальчишка, поджимает губы, хмурится. — И имени своего я не помню, — он врет не потому, что хочет этого, а потому, что от правды колет внутри. Потому что истину, не скрытую туманом лжи, вряд ли так просто примут. Эрилим беспокоится, чувствует тень страха внутри, и понимает, что ангелы априори ничего не должны бояться. — Как же так? — мужчина осторожно осматривает тело блондинистого паренька на предмет серьезных ран. — Что с тобой случилось? И как ты здесь оказался? Сложно ответить на вопрос, не зная, где это — здесь. Эрилим видит высокие деревья рядом с собой, что бесконечно уходят ввысь, слышит шебуршание листвы и тихое дыхание своего спасителя. — Я упал, — тихо отвечает человеку, взгляд которого наполнен уверенностью, закалённым житейским опытом, в то время как глаза самого ангела теряют прежний блеск, величину, то сильное желание жить по-своему, свободно. — А ну-ка, — мальчишку подхватывают с земли, ставят на ноги, вытирая с лица того остатки начавшей подсыхать крови чистым платком. — Тогда буду звать тебя Юрой, хорошо? Эрилим вздрагивает, теряется, чувствует, как сердце пропускает удар, чтобы после с силой удариться о ребра. И вдруг почему-то от теплой улыбки незнакомого человека становится легче, спокойней, будто ему только что предложили новую жизнь, о которой он втихаря даже от самого себя грезил. Мальчишка уверенно кивает, и человек треплет его по светлым, измазанным в грязи, волосам. — А меня Николаем звать, идем? — протягивает чуть шершавую, мозолистую ладонь, и Эрелим цепляется за неё худой холодной рукой, с силой впивается тонкими пальцами и крепко держит, боясь отпустить, потерять, потому что рука Николая теплая. Ангелы всегда холодные. — Будем решать проблемы по мере их поступления. Переломанные вдребезги ребра уже восстановились, рана на голове зажила, но сзади, цепляясь за кочки, корни деревьев, волочатся практически безжизненные крылья, спрятанные от человеческих глаз. Эрилим не может ими шевелить, не может чувствовать тепло, но боль так отчетливо сильна, что мутнеет перед глазами, звенит в ушах и содрогается всё тело. Однако мальчишка продолжает упрямо идти вперед, потому что больше этой невыносимой боли он боится только одиночества. На небе горят яркие, но такие далекие и одинокие звезды. Эрилим думает, что им тоже грустно и они хотят тепла: того самого, что сейчас согревает руки и сердце падшего ангела.***
Дома у Николая уютно: на полу лежат махровые ковры, на стенах висят сделанные под старину плафоны, в которых светятся тусклые лампочки, придающие помещению свою загадку, свой интерес. Мебель тут старая, но ухоженная, обои цветастые, но не вызывающие желания выколоть глаза. Сердце Эрилима с каким-то несвойственным ему детским восторгом ударяется о ребра, и глаза мальчишки загораются с новой силой, с тем самым подлинным желанием жить, что заставляет сердце трепетать в предвкушении познать неизведанное. Тем не менее, Эрилим неловко топчется возле стены, пугливо, словно загнанный в угол зверек, оглядывается по сторонам, нелепо сжимая пальцами потертые, местами обгоревшие черные брюки. Его рубашка в крови, пиджак порван, и Эрилим чувствует себя жалким. Он знает, что любой ангел, едва увидев его таким, ничтожным и беспомощным, вышвырнул бы за шкирку куда подальше. Даже не за шкирку: побрезговал бы. Скорее, с помощью телекинеза, подвластного хорошо обученным воинам, но никак не таким недомеркам, как Эрилим. Поэтому мальчишка, дрожащими пальцами впившись в края некогда белой рубашки, вперивает взгляд в деревянный пол, нервно переминается с ноги на ногу и изредка поглядывает на изломанные, безжизненно лежащие на паркете крылья, что некогда были живыми, прекрасными, вдохновляющими. — Юрочка, что-то случилось? — беспокойно спрашивает Николай, присаживаясь на корточки напротив мальчишки. — Не волнуйся, помогу чем смогу, обещаю. «Даже если узнаешь, кто я такой? — поднимая испуганный взор, мысленно интересуется Эрилим. — Даже тогда поможешь?» Воспоминания, будто назло, мелькают перед глазами. Одно за другим, одно хуже другого. Падать больно, ещё больней — приземляться, но хуже всего — встать и идти дальше, таща за собой дорогие тебе крылья, что теперь приносят лишь ненависть к тому, кто это сделал с ними, осквернил, заставил страдать. «Ты врешь, — мальчишка сжимает руки в кулаки и без страха глядит в глаза человека. Упрямо, гордо, с ярко выраженным недоверием. — Ты бросишь меня. Избавишься, как они, когда поймешь, что я не такой, как все, что я отличаюсь. Выкинешь, как бездомного вшивого щенка». Мужчина тепло улыбается, и Эрилим теряет былой пыл, недоверие, решительный настрой уйти самостоятельно, пока не избавились, убедившись в никчемности. Мальчишка непроизвольно тянется руками к Николаю, опускает на плечи и слабо сжимает. — Обещай, что не бросишь, — тихо просит Эрилим, на глазах которого наворачиваются слезы. «Ангелы не плачут, — говорили они. — Ангелы выше бесполезных чувств». — Ладно, — так просто, без длинных речей, полных лжи и нелепых невозможных обещаний, соглашается Николай, приглаживает рукой достаточно длинную бороду и выгибает одну бровь вверх, по-философски щурясь и задумываясь. Эрилим невольно усмехается. — Итак, сейчас ты идешь в душ, по коридору прямо и направо, после мы ужинаем и думаем, что делать дальше, идёт? Ангел кивает, сжимает тонкими пальцами пушистое полотенце и явно громадную клетчатую рубашку и медленно идет в указанном направлении, с силой стискивая зубы, чуть пошатываясь от противных искрящихся звездочек перед глазами. Крылья тянутся сзади, и Эрилим готов поспорить, что, даже когда он падал, не было так больно. Коридор будто увеличивается, растягивается, стены уплывают вдаль. Нет, не сейчас, осталось всего-то несколько шагов… Эрилим хлопает дверью и только после этого позволяет себе проявить слабость, проиграть собственному обессиленному телу, упасть на колени, тихо поскуливая от боли и нежелания принимать правду. Его крылья, его любимые крылья… От увиденного в хорошо освещенном помещении к горлу подступает тошнота, голова идет кругом, перед глазами мутнеет. На измазанных пеплом костях, что торчат во все стороны, напоминая собой голое ветвистое дерево, чьи сучья неаккуратно, будто решив напугать окружающих, извиваются во всех направлениях, походя собой на лапы ужасных чудовищ, пришедших из другого мира, на них, на этих самых костях, висят куски изодранной, окровавленной кожи. Несколько изуродованных черных перьев добавляют жуткой картине полноты, нескрываемого ужаса и отчаяния. На глазах наворачиваются слезы, ручьями стекают по бледным щекам и капают на светло-зеленую плитку. Эрилим чувствует себя пустым сосудом. Но, несмотря на это, находит в себе силы встать, медленно снять трясущимися руками рубашку, что легко проходит сквозь крылья, будто их и нет совсем, и переступить через бортик белоснежной ванны, оставляя на ней черные следы. Теплая вода согревает тело, становится вовсе темной от грязи и крови и стекает в сливное отверстие, забирая с собой не только эту черноту, но и остатки эмоций Эрилима. И кажется, что нет больше и колющей сердце боли, и пелены перед глазами, скрывающей реальный мир. А ведь раньше была лишь слепая вера в то, что такого произойти не может, нет, что всё это сказки, а сломанные крылья — страшилки для детей. Мальчишка медленно опускается на колени, с силой впивается пальцами одной руки в бортик, а второй смывает грязь с крыльев. Скулит от вновь пришедшей из тьмы боли, но упрямо не отступается. Хоть крылья и мертвы почти, и вряд ли смогут восстановиться с таким-то положением дел, с таким состоянием, Эрилим раньше времени сдаваться не намерен. Надежда тускло горит в сердце. Из ванной мальчишка выходит в мягкой длинной рубашке, что висит на нем, как мешок из-под картошки, доходя до самых колен. Эрилим ступает по полу тихо, потирает полотенцем мокрые волосы, еле держится на ногах, но падать при Николае он не намерен. Что будет, если он покажет слабость? Его сочтут немощным и ненужным? «Наверное, да, — думает ангел. — Да, точно да, как же иначе?» — Как самочувствие? — спрашивает Николай, суетясь возле плиты в забавном разноцветном фартуке. Мальчишка аккуратно присаживается на край стула, вешает мокрое полотенце на спинку и впивается короткими ногтями в голые колени. — Всё нормально. Оборачиваясь, мужчина натыкается взглядом на красные глаза гостя, искусанные до крови губы и чувствует, как неприятно ноет некогда железное сердце, что не сломали ни неудачи, ни потери, ни ошибки. — Не волнуйся, маленький ангел, — Николай треплет влажную блондинистую макушку. — Всё будет хорошо. — Ты знаешь? — истерично, с надрывом восклицает Эрилим, вскакивает на ноги, не рассчитав сил, и падает на одно колено, упираясь руками в линолеум, судорожно вдыхая воздух, наполненный запахом жареной картошки и мяса. — Ты не ненавидишь меня?! — С чего бы? — Николай осторожно, боясь спугнуть, как кажется ему, загнанного в угол дворового котенка, что ищет любые пути отступления, подбирается ближе, хмурит темные брови, не совсем понимая, что мальчишка имеет ввиду. — Но я ведь… я… — слова застревают в горле, мгновенно вылетают из головы, и некогда пылкие речи сменяются невнятным бормотанием. — А если, если я покажу тебе их, ты от меня не откажешься? — в глазах Эрилима таится надежда, вера в наилучший исход, желание быть наконец-то принятым, понятым. Он совсем забивает на собственные убеждения, принципы; он готов довериться этому человеку. — Я от тебя ни за что не откажусь, ни при каких обстоятельствах, что бы ни произошло, понял? Николай прокручивает в голове самые страшные варианты того, что могло произойти, но не находит ни одного настолько ужасного, чтобы появился хоть минимальный шанс оставить этого паренька, вышвырнуть его не только из дома, но и из собственного сердца. Всё это похоже на детскую сказку, которой заранее предначертан счастливый финал, но Эрилим не верит в сказки уже давно. Суровая реальность сломала его. Мальчишку бросает в жар, он жмурится, с силой стискивает в руках края рубашки и, несмотря на риск, сомнения и необдуманность поступка, делает крылья видимыми. Воцаряется гробовая тишина. Когда Эрилим находит в себе силы открыть глаза и взглянуть на Николая, он чувствует себя разбитым, глупым. Мужчина сидит на полу, глядя с испугом, недоверием, сожалением на некогда восхитительные белоснежные крылья, что сейчас больше напоминают обгоревшие старые веники. Мальчишка уже сожалеет о своём поступке.***
Что можно ожидать от человека, которого знаешь пару часов, когда открываешь свой главный секрет, что отнюдь не является приятным? Эрилим был уверен, что теперь всё изменится в худшую сторону, что Николай или выгонит, или проклянет, или прибьет как отродье Сатаны. Скорее всего, всё сразу. Однако мальчишка впервые рад, что ошибся. — Потерпи, — успокаивающе говорит мужчина, почти нежно поглаживая Эрилима по плечу. Сжимая в зубах кожаный ремень и чувствуя, как на щеках буквально горят дорожки от слез, Эрилим кивает и что-то сдавленно мычит себе под нос. Сердце Николая будто раз за разом протыкают тонкие иглы; он действительно хочет помочь, забрать невыносимую боль, но не может. Не может — и ненавидит себя за это, глядя на бледное измученное лицо мальчишки, выпившего несколько сильнодействующих обезболивающих таблеток, что должного эффекта не произвели. Осторожно выравнивая хрупкое крыло, из-за чего Эрилим почти кричит и сжимает пальцами спинку кровати, Николай надежно фиксирует перелом, перематывает покореженные крылья белыми бинтами вместе с деревянными нетяжелыми палками разных размеров, дабы надежно закрепить кости и обеспечить скорейшее их срастание, хотя и не уверен, что это вообще возможно. Николай боится, что донельзя бледный мальчишка вот-вот отключится от болевого шока, но тот слишком упрям, чтобы потерять сознание. Это определенно нравится Плисецкому. Честно говоря, Николай ещё не пришел в себя: он никогда не верил ни в Бога, ни в ангелов, ни в существование инопланетян, а тут прямо на его глазах, как гром средь ясного неба, появились изувеченные, обезображенные, сломанные где только можно, да и где нельзя тоже, ангельские крылья. Мужчина невольно задумывается, что происходящее — плод его воображения. А как иначе? Тем не менее, он рад, что не охал и не ахал, быстро собрался с мыслями и поспешил помочь. «Никто не заслуживает такой боли, — думает Плисецкий, завязывая очередной узелок. — Ни за какие грехи». Николай надежно закрепляет последнюю кость, сместив её чуть вправо, в исходное положение, перематывает бинтами и тяжело опускается на кровать рядом с хрипло дышащим, не смеющим хотя бы пошевелиться мальчишкой. Его крылья, что совсем недавно напоминали ветки донельзя кривого дерева, вновь приняли прежнюю форму, но они всё ещё пугают своей безжизненностью. — Ты не отказался от меня, — тихо говорит Эрилим, нарушая сложившуюся тишину. — Я бы так не поступил. — Они поступили… Спасибо. — Расскажешь? — Николай боится давить, боится спугнуть, поэтому даже не просит, а спрашивает, хочет ли мальчишка открыться ему. Эрилим мнется, думает о возможных исходах, но, черт, этот человек только что дал его крыльям мизерный шанс, какие сомнения тут ещё могут быть? Мальчишка подтягивает ноги, опускает их на кровать и обнимает колени руками. — Я упал… — нервно начинает он. — Я, правда, упал! Я не врал! — Николай кивает, и Эрилим более спокойно продолжает, будучи уверенным, что нет, не оставят, тепло в груди оправдано: — Я ангел, которого низвергли с небес. На самом деле, ты наверняка думаешь, что я ужасен, раз я не только небесный воин, но и падший, но… Они слабы и трусливы, потому что скрывают свои эмоции, убивают их где-то глубоко внутри, а я не могу это контролировать. Я чувствую. Поэтому недостоин быть там, рядом с ними, типа идеальными, хах. Трусливые мудаки. Они выкинули меня, и я упал на Землю; мои крылья... они выворачивались, ломались. В конечном счете, это всё, что от них осталось. Я даже не уверен, что они когда-нибудь смогут восстановиться. По крайней мере, если такое возможно, на это уйдет много времени, — Эрилим тяжело вздыхает. Он благодарен, что Николай не прерывает тяжелый для него рассказ интересующими его вопросами. И оттого, что он говорит всю правду, становится чуть легче: ангел никогда не хотел врать этому человеку, только не ему. — Первым падшим был Люцифер — один из архангелов. Его низвергли по той же причине, что и меня, и они, ангелы, все без разбора говорят, что он не справился с испытанием, не вынес боли, но я уверен, что он просто не хотел возвращаться на небо, поэтому и отрезал крылья в первый же день пребывания здесь, в этом мире, — мальчишка грустно усмехается и поднимает взгляд. — Я же тоже могу, знаешь? Отрезать крылья невыносимо больно, но раны быстро излечатся, и больше не придется терпеть ненавистную мне боль. Это условие такое: отрезал крылья — забудь про небо; вынес наказание, излечился — можешь вернуться. Они думают, что я слабак, но я докажу обратное. — Ты хочешь вернуться туда? — обеспокоенно спрашивает Николай, глядя мальчишке в глаза. — Там мой дом… — А если я скажу, что мой дом — твой дом? Отныне и навсегда. Ты не думай, я не принуждаю и не умоляю остаться, но, даже когда крылья восстановятся, если захочешь, можешь остаться со мной. Если уйдешь, всегда можешь вернуться. Но сейчас не забивай этим голову. Николай не может не гордиться этим пареньком: перед его глазами настоящий воин с храбрым теплым сердцем, который готов вынести всё, что угодно, ради идей, которые вдохновляют, заставляя сердце трепетать. Эрилим сбит с толку. Но после этих слов он чувствует себя лучше.***
Они, такие разные, но в то же время похожие друг на друга, сидят на крыльце и встречают рассвет. Николай не может заставить себя не коситься на крылья Эрилима, но тот, хоть и не любит подобное, совсем не против. Ему нравится это небо: разноцветное, с яркими, пробивающимися из-за горизонта, лучами, с нежным переходом цветов от красных, оранжевых, до фиолетового и темно-синего где-то там, совсем далеко. Ему нравится согревать руки горячей чашкой кофе с молоком и изредка делать глотки бодрящей жидкости. Ему нравится просто так сидеть рядом с Николаем, что сейчас переплетает друг с другом белые цветы. Кажется, ромашки. — На самом деле, я помню своё имя, — неловко говорит Эрилим, поправляя мягкий плед на своих коленях. Ответ ему — тишина. Николай пристально смотрит на результат своих трудов. Венок получился донельзя неровным, из него во все стороны торчат стебли цветов, а сами ромашки вплетены криво. Пальцы мужчины путаются в цветах, листьях, и, в конце концов, получившиеся не слишком напоминает задуманное, но Эрилиму не с чем сравнивать, поэтому он восхищенно смотрит на что-то недовольно бурчащего под нос Николая. Мальчишка очаровательно мило улыбается, когда мужчина опускает на его голову венок. Эрилим действительно счастлив, и человек думает, что, возможно, он не так плох в этом. — Это уже не важно, — в конце концов, отвечает Николай. — Теперь ты Юрий Плисецкий. Но если тебе… — Нет, — отрицательно мотает головой. — Меня всё устраивает, — и улыбается. Эрилим — ангельское имя, такое тошнотворно величественное, что становится почти неприятно, когда кто-то называет его так. Имя Юра ему нравится куда больше. Оно простое и светлое.мы не хотели власти над всем миром, мы желали быть свободней многокрылых серафимов