(начало января, 2017 год, Лос-Анджелес)
Flowers have done nothing wrong yet we rip them from their homes and give them to people who don’t love us
Цветы ведь ни в чём не виноваты, они тоже страдают, задыхаются там, внутри. Жизнь для них начинается с крошечного ростка, жестокая, уродливая, вывернутая наизнанку, но всё же жизнь. Они протаривают себе путь не через слой рыхлой почвы, а через мышечную ткань и кожный покров, оттого что отчаянно хотят дышать. Гладкие внутренние органы теснят их, там негде даже зацепиться корнями, но всё-таки они растут и расцветают аномальной красотой, которой никого не суждено не порадовать. Цветы ни в чём не виноваты… а их вырывают и уничтожают. Это совсем не те цветы, что сидят по клумбам и красочными чашечками своими тянутся навстречу солнцу. Он ведь дарил их маме, всегда дарил, когда был поменьше… а она брала букетик у него из рук и всякий раз улыбалась ему родной, самой любимой улыбкой и трепала ласково по волосам своего младшего сынишку, совсем кроху, а уже такого открытого людям и всему миру. Он только сейчас понял, как скучает по маме и по всей семье, что давно не был дома, не ел маминой стряпни, не говорил по душам с отцом, не звонил брату. С возрастом становится сложнее сказать родным, как они дороги тебе, всё кажется, они поймут сами, ведь это само собой разумеется. Сперва перестаёшь дарить цветы, после решаешь, что слишком взрослый уже, чтоб забраться к родителям на колени, обнимаешь сзади со словами любви только по каким-нибудь праздникам, а потом и вовсе вываливаешься из семейного гнезда в естественной потребности обрести самостоятельность. И он стал самостоятельным, настолько, что с болезнью своей расстаётся теперь в одиночестве, и некому даже взять его за руку, сказать, что всё будет хорошо или произнести какие-то другие простые по своей сути слова, ничего не значащие, но на душе от них тем не менее становится легче. Простые слова ведь имеют свойство вселять надежду на лучшее. Вместо близких утешает доктор, работа у него такая – обнадёживать своего пациента, внушать ему уверенность в том, что у него есть силы побороть заразу. Это тот самый доктор, к которому его в первый раз записали на приём, он и понятия не имел, что седовласый мужчина в летах с отеческим взглядом, к которому его направили, в городской больнице ценится и уважается как специалист в данной области. Ему с первых минут понравился в нём именно этот заботливый взгляд, в нём сквозило участие и, может, сочувствие, потому что парень ещё молод и полон жажды жить, а симптомы у него выявились настораживающе серьёзные, редкостные, и сам он никак не хотел верить, что болен. Этим утром доктор снова повторил, что всё будет хорошо. Споры безответных цветов по природе своей сильные и живучие, но и организм у него тоже сильный и выносливый. Цветы ни в чём не виноваты, но им не выжить. Умереть должен либо он, либо они. Как там доктор любит говорить? Правильная психологическая установка. В операционной царит белый цвет и запах стерильности. Он ни разу не видел так много ослепительно белого сразу, ему за двадцать один год даже аппендицит не вырезали, и вот теперь должны разворошить грудную клетку, там у него целая клумба цветов, так рентген показал. Холодный свет лампы искусственного освещения режет глаза, пляшет яркими пятнами на сетчатке, когда он зажмуривает веки. Медсестра раскладывает инструменты, тоже стерильные, и от характерного позвякивания нержавеющей стали липкий страх поневоле противно подсасывает под солнечным сплетением. Зато раны не болят как обычно, это анальгетик окутал нервные окончания и отключил болевую чувствительность. В последние дни они нарывали сильнее, выплёвывая крохотные синие лепестки, исходили гнойной кровянистой жидкостью, что сладковато пахла цветами. Доктор сказал, что раны зарубцуются со временем, но останутся на теле шрамами. Он решил, что позже забьёт их татуировкой, сделает себе рукав, начнёт от шеи, захватит предплечье и объёмным рисунком закроет памятные следы редкой хвори, что разразилась в нём против его воли, цвела в нём, как бы он ни сопротивлялся. Погребённые под краской, вбитой в кожу, они станут могилой безответной любви, загноившейся в нём. К ней не нужно будет ходить, подобно тому, как другие ходят к надгробной плите, под которой похоронен некто дорогой и любимый. Достаточно будет кончиками пальцев нащупать выпуклость шрамов, трогать утром и вечером, сперва чаще, потом всё реже, раз в неделю, потом раз в месяц… Медсестра подносит к его лицу кислородную маску – вот сейчас он сделает глубокий вдох, вберёт в лёгкие побольше воздуха, и под действием анестетика его, как щепку на волнах, унесёт далеко-далеко отсюда, прочь из этой реальности… но вместо этого он делает выдох, как последнее секундное сопротивление своему вероятному излечению. Если бы была у него возможность загадать одно-единственное желание, он предпочёл бы вообще не излечиваться, он хотел бы опять отправиться на пляж, безлюдный в зимнее время года, поехать туда вместе в машине с откидным верхом под громкую музыку в динамиках, петь песни, дурачиться, ждать каждую минуту случайного прикосновения и пребывать потом в эйфории, сродни дозе наркоты. Если бы была у него возможность загадать одно-единственное желание, он потратил бы его на человека, который должен уже сидеть в самолёте. Сколько времени сейчас? Впрочем, неважно, лучше не знать, незачем. И вот вдох, выдох, снова вдох. Сознание затуманивается от анестетического препарата, который успел пробраться в кровь. Доктор светит чем-то ярким в глаза, поочерёдно поднимая веки, фиксирует, что пациент спокоен, его артериальное давление, число дыхательных движений и сердечных сокращений приближаются к исходным величинам. Он отвечает на его вопросы кивком – да, Ким Чживон, да, двадцать один год, да, проживает в Пасадене, да, согласился на операцию без уведомления родственников. Всю эту информацию доктор прекрасно знает и без его кивков, как и Чживон знает то, что он просто пытается занять его мысли, они тяжелеют и, тяжелея, спотыкаются одна об другую. По берегу гуляет ветер, прохладный и дерзкий, он треплет волосы и с разбегу забирается под одежду, играет с ними в догонялки, хочет быть третьим в этой игре. Куртки валяются на заднем сиденье в машине, но оба они в футболках, разгорячённые бегом, несутся наперегонки по песку навстречу порывам ветра, что свободно гуляет по всей Калифорнии, по всему западному побережью, свободнее ветра нет никого в целом мире. Они молоды, им кажется, навсегда молоды в это мгновение, которое может быть вечностью, а может быть лишь песчинкой в океане вечности. Чживон вырывается вперёд, он не привык проигрывать, он догоняет Ханбина и волоком тащит его к воде. Ханбин хохочет, захлёбывается от смеха, он не верит, что Чживон выбросит его в океан только потому, что он плохо бегает. Ну и что, что был уговор, вода же холодная, она остыла, когда в Калифорнию пришла зима. Чживон держит его крепко, небрежно и бережно одновременно, он сильнее и вместе с тем слабее, потому что тот, кто влюблён, всегда слабее. Он уже влюблён, но пока ещё не написал тех строк; он уже давно говорит, что вдохновение это нечто такое, на что тело реагирует естественным путём, но только теперь начинает постигать глубинный смысл этих слов. Выдох, вдох... Доктор фиксирует расширение зрачков и постепенное расслабление скелетной мускулатуры, включая межрёберные мышцы. Темнота подступает со всех сторон, будто в разных уголках сознания, комната за комнатой, гасят свет. Уцепиться за отдельную мысль требует нечеловеческих усилий.Я думал, цветы от тебя будут розами или пионами, десятком лилий, моих чувств шпионами…
Выдох, вдох, выдох.Но они – всего лишь кровяные ошмётки, незабудок лепестки, их тебе не подарить, прости…*
Вдох, выдох. Как там дальше?.. У лирики есть продолжение, но Чживон никогда не включит эту песню в свой микстейп, чтоб ни один человек не узнал, в каком отчаянии он её создал. Он так не смог дать ей название… Вдох, выдох… Он уже не слышит, что говорит доктор… полный блэк-аут. ____________ * by T. Madsen