rotten.

(конец декабря, 2016 год, пригород Лос-Анджелеса)

From my rotting body, flowers shall grow

То утро – Чживон едва ли когда-нибудь его забудет. Даже когда зима закончится, ещё долгие-долгие месяцы ему будут сниться лазурно-синие крохотные лепестки, напоминающие цветом своим бесконечный небесный свод. Капли синих слёз, цветы тоски… и упорного постоянства. Они будут сниться ему, и душа его будет надрывно плакать по тому, чего даже не было, что не сбылось. Его выбрасывает в реальность наутро, совершенно разбитого. Он продирает глаза и находит себя на полу, но левая нога его без носка мирно отдыхает на диване рядом с Винни. В голове гудит, лучи утреннего солнца, как назло, улеглись рядом, гладят его по лицу, слепят глаза, жестокие. Он кое-как приподнимается на локте, садится. Тело – сплошной комок боли, все мышцы затекли во сне без сновидений. Костяшки на одной руке счищены до крови, и плечо отчего-то болит, нарывает, будто в свежей ране ковыряют тупым предметом… Он идёт, пошатываясь, в ванную, рассматривает себя в зеркале – выглядит, если честно, ужасно. Кажется, они потом пили ещё – «Джека», «Баллантайнс» или что-то другое, но ни крепостью алкоголя, ни громкой музыкой, как ни пытался он не думать, так и не смог заглушить в голове тех слов. Они звучали в нём жалобным диссонансом, вдруг вытравили невесомое ощущение тайного, но всё-таки счастья. «Извини за все эти подробности, я не собирался тебя грузить»… Чживон не помнит, как они добрались до дома – наверное, на такси или водителя вызвали… но в памяти мелькнуло лицо Ника, и сам он вместе с ним на заднем сиденье, пьяный до беспамятства после того разговора… Есть правда, которую лучше не знать, какой бы она ни была. Он включает холодную воду и умывает лицо, хлопает по щекам ладонями, как будто это поможет ему прийти в себя – ну, во всяком случае, хотя бы освежит. В плече заныло сильнее, по нарастающей, Чживон морщится – где он мог удариться? Он расстёгивает рубашку, пальцы его не слушаются – измятый кусок материи из дорогого бутика, провонявший едким сигаретным дымом. Он стаскивает её с себя рывком, чтоб тут же выбросить в корзину с грязным бельём, но глухо стонет от резкой вспышки боли, рассматривает рубашку в своих руках в непонимании. С изнаночной стороны в одном месте ткань задеревенела, на ней засохла кровь вперемежку с густой белой субстанцией. Он поворачивается к зеркалу спиной и не верит своим глазам… На плече у него за одну ночь – да какая там ночь, считанные несколько часов – образовался нарыв, покрылся коростой и треснул, оттого что спал на спине, наверное, и во сне ворочался… Он трогает рану пальцами, чтобы удостовериться. Что это за зараза такая? А вместе с гноем на пальцах остаются маленькие синие лепестки. Если это цветы, почему они цветут в его теле? Рана выглядит отвратительно, он смотрит на неё в зеркале, беспомощный, не понимая, что с ним такое произошло. Рука Ханбина у него на плече и слова извинения, что услышал о том, о чём, по идее, не должен был… Он мог бы и не задавать столько вопросов, тогда Ханбин остался бы в своей скорлупе – но он ковырнул её и углядел то, что не следовало, почуял эту его минутную эмоциональную хрупкость. В нём заговорила, заголосила ревность, он понял, что это именно ревность – раньше она не трогала его и вот нашла, как старая подруга, шевельнулась в нём змеёй, ужалила, и он не смог совладать с собою. Он долго сидит на крышке унитаза, словно оглушённый – может, десять минут, а быть может, сорок. Не шевелится, и рана подёргивается гладкой плёнкой, и лепестки синих цветов под ней застывают… потом он приходит в себя, как если бы кто-то легонько тронул его за плечо – за другое. Он идёт в свою спальню, приоткрывает дверь чуть слышно и смотрит. Ханбин весь распластался по кровати, свитер задрался на животе, оголяя татуировку на бедренной косточке, какую-то надпись в три строчки, уходящую под резинку трусов – Чживон её не читал, не знает, а вот он-то конечно читал, и не только… Впоследствии доктор скажет ему, что споры безответных цветов, Floridium peribatis, по природе своей сильные и живучие, как и любовь безответная в человеческом сердце, они никому не нужны, как и чувства, но борются за свою жалкую жизнь всё равно, цветут аномальной красотой до последнего, пока есть чем питаться. И питает их, как ни странно, любовь, та самая, которую нельзя излить, у которой нет выхода. Они довольствуются малым, самым малым зерном надежды – чем оно меньше, тем больше укрепляется в сердце любовь, такой вот парадокс. «Он ревнует меня к тебе, потому что у нас музыка и всё такое, у нас много общего…» – и Чживон, глядя в приоткрытую дверь, как ни странно, в своём чувстве не меняется, и рана его гноится опять. Воспалённый участок кожи на плече горит огнём, хотя вода даже не горячая, а тёплая. Он стоит под душем, пока воспоминания обо всём, что произошло накануне, не складываются в какой-то адекватный для понимания пазл – для понимания того, что вообще происходит с его жизнью и когда же успел скатиться по наклонной, ведь всё шло ровно. В голове у него какой-то калейдоскоп из лиц и слов… но вот он сам, бьёт кулаком о стену со всего размаха в том же туалете, один… Он расстроен и злится, перебирает в памяти все те прекрасные моменты вместе с самого начала и не поймёт, почему должен любить безответно? Почему так бывает? Фотография на заставке в телефоне у Ханбина… Ханбин в отключке, уснул так крепко, что пушкой не разбудишь, ещё в такси уснул. Он выуживает из его кармана телефон и пролистывает фотографии, одну за другой – может, десять минут, а может, целый час листает, сидя у кровати на полу. На той фотографии, что на заставке, Ханбин смеётся, красивый до чёртиков, с этой своей ямочкой милой. Чья-то рука его держит за подбородок, и он хохочет, а кто-то фотографирует. На тех фотографиях, что в альбоме с названием «Camera», всякие домашние фото, есть с собакой, с сестрой, и с парнем тоже есть… Он классный, да, думает себе Чживон, другого слова в тот момент он просто не находит – высокий, выше Ханбина, с потрясной улыбкой и родинкой на нижней губе, держит его за подбородок и фотографирует их обоих. «Этот дебил на нервах играет, а я же говорил, что когда-нибудь ему надоем, и тогда начнётся»… Разве Ханбин может надоесть? Это как если бы солнце ни с того ни с сего начало вставать на западе… В сообщения он не заходит, не ищет переписку, он совсем не хотел все те личные подробности узнавать – ему всего-навсего интересно увидеть, чем живёт Ханбин там, за океаном, там, где они с ним никогда не встретятся… Он обрабатывает треснувшую кожу на ране ватным тампоном, обеззараживает, мажет мазью, которая, по идее, должна заживлять – он не уверен, что ему поможет, но очень на это надеется. В душу закрался почему-то смутный страх, что лекарства из аптеки бессильны, но вот так, с куском бинта и пластырем поверх него, смотрится не так страшно, во всяком случае… Он надевает одну из чистых домашних футболок, причёсывает вьющиеся мокрые волосы и решает перестать прокручивать в голове вчерашний вечер. На Рождество Чживон звонит родителям по «скайпу», используя функцию видеозвонка. – Чживон-а! Сынок, как ты там? У тебя всё хорошо? Папы сейчас нет рядом, он ненадолго вышел, но скоро вернётся. Я могу ему позвонить, хочешь? – Нет, не надо, мам, поговори со мной, пока он не придёт. У мамы лицо всё такое же доброе и самое красивое, но как будто бы немного постаревшее. Родителям многое пришлось пережить с тех пор, как эмигрировали в Америку – в огромную страну, где всё было чуждо. Отец был вынужден бросить рисование – он много рисовал в молодости – а заодно свою мечту самореализоваться как художник, он основал своё дело и в одиночку, с одной лишь маминой поддержкой, поднимал бизнес с колен. Чживон всегда уважал отца за то, что пожертвовал мечтой, потому что души не чаял в своей семье, а отец с уважением отнёсся к решению сына заниматься музыкой. Но как-то так вышло, что он, Чживон, в стремлении к своей мечте пожертвовал семьёй, оставил далеко-далеко и маму, и отца… Он рассказывал обо всём этом Ханбину – странно, но его серьёзный, внимательный взгляд, оказывается, способен вызвать его на откровения. Ханбин, кстати, прямо у него за спиной, кивает его маме, здоровается. – Мам, познакомься, это мой друг Ханбин. – Какой милый мальчик. Чживон-а, у тебя все друзья с этими металлическими штуками на лице, как у тебя?.. – Мам… – Шучу я! Я рада, что ты хорошо проводишь время. – Мам, мы записываем альбом, мы много уже сделали. Он скоро выйдет, в начале следующего года, я думаю. – Мы с папой обязательно послушаем, ты же знаешь, он твой преданный фанат. А вот и папа! Дорогой, иди сюда быстрее! – Весёлого Рождества, сын! Праздники Чживон всегда проводил дома, с семьёй. В последний год, перед тем, как уехать, в семье стало на одного больше – хён женился. В Нью-Йорке много снега в это время года, иногда даже очень много, метель метёт, вьюга, и Бруклинский мост, запорошенный снегом, такой величественный и невероятно красивый… а первого января они толкались в толпе на Таймс-сквер, всем вокруг было весело, и невозможно, чтоб всеобщее веселье не передалось и тебе. Ханбин машет вместе с ним родителям в окошке «скайпа» на экране монитора, кладёт руку ему на плечо… Вспышка боли неожиданная, как куском стекла прошлись, – мазь не помогает, хотя он прикладывает на ночь и утром. Чживон чуть заметно вздрагивает, но терпит – может, Ханбин теми же прикосновениями, что стали губительны, его и вылечит?.. Но неведомая зараза перекидывается на предплечье. Чживон больше не ходит в майках, он носит футболки и рубашки с толстовками даже дома, ещё тщательнее выстраивает фасад деланной беззаботности и жизнерадостности – «хей, я же в Америке, самой свободной стране, в самом тёплом и солнечном штате, люблю жизнь, которой живу, живу жизнью, которую люблю». Его тело плачет лазурно-синими слезами, а любовь, ненужная, безвыходная, гноится и сочится кровью. Бедные цветы, прошептал он как-то, они ни в чём не виноваты, они тоже страдают, задыхаются там, внутри. Это незабудки?.. «Не забудь меня, когда я уеду, помни меня»?.. – Он должен уехать, – совершенно серьёзно заявляет Ник, он сказал, что заедет на десять минут, повидаться. – Намекни ему, что пора домой. – С чего бы это? – к собственной неожиданности, огрызается Чживон. – Для тебя так будет лучше, – Ник смотрит в упор, и взгляд у него проницательный, как рентгеновские лучи; или, может, он всё никак не может привыкнуть к золотистой штанге у него брови, там, где обычно видит её в своём отражении в зеркале. – Ты бы видел себя в такси в тот вечер. – Мужик, да ладно тебе, сделай лицо попроще! – что-то Чживону подсказывает, что лучше очень быстро и скользко из этого разговора выскочить, и он приклеивает к губам широченную улыбку, ведь улыбка спасёт мир. – У нас с ним музыка и всё такое, у нас много общего, ты даже не представ… – А я видел, потому что сидел с тобой рядом. Говорю тебе, будет лучше, если он поскорее уедет. У тебя останется твоя музыка и твой микстейп. Чего тебе вообще не хватает в жизни, ну скажи? – Ник сжимает его руку повыше локтя, и гримаса боли искажает черты Чживонова лица. – Ты чего?.. – Ничего… Я выслушал тебя и приму к сведению. – Покажи! – Что тебе показать? – Тебе надо в больницу… – он докапывается до правды силой, и Чживон, по правде говоря, не особенно этому препятствует. Ему уже страшно, ему нужен человек, которому можно рассказать – пока ещё не отчаянно нужен, но переживать это в одиночку он уже в себе сил не находит. – Тебе надо в больницу, – всё повторяет Ник, – это серьёзно… Доктор, к которому его направили, оказался приятным седовласым мужчиной в годах с каким-то по-отечески заботливым взглядом. Чживону в нём с первых минут понравился именно этот заботливый взгляд, в нём сквозило участие и, может, сочувствие. Если бы не этот взгляд, полный участия, он ни за что бы не смог рассказать обо всём, что его беспокоит, по порядку. Чживон вообще не хотел ехать в больницу, а потом передумал – даже самый сильный в какой-то момент даёт слабину. На стене мерно тикают часы. Доктор молча слушает, лишь подбадривает взглядом, чтоб продолжал, и Чживон продолжает, пока рассматривает разные врачебные грамоты на полках. – Вы мне можете сказать, что это такое?.. Доктор направляет его на рентген и, поправив очки на носу, долго рассматривает снимок, после этого говорит всё, как есть. – Видите вот эту пышную клумбу цветов, молодой человек? Прямо сейчас у вас такая в грудной клетке. Чживон подходит поближе и всматривается, он отказывается верить своим глазам. Эту болезнь в Азии, рассказывает ему доктор, называют ханахаки – болезнь цветов, но на самом деле она до сих пор не до конца изучена, несмотря на все исследования и научные работы. У людей по всему миру время от времени выявляются новые, неожиданные симптомы, как у него, Чживона, например. Общим симптомом у всех больных является лишь то, что споры безответных цветов, Floridium peribatis, прорастают в грудной клетке и постепенно набирают силу. Знаменатель общий тоже у всех один – безответная любовь. Чживон хохочет, истерично, как ненормальный, тычет в снимок рентгена пальцем и заявляет, что быть такого не может. Как любовь связана с цветами? Цветы растут в почве, а не меж внутренних органов! Доктор слушает молча, из многолетней врачебной практики он усвоил: чем серьёзнее болезнь, тем тяжелее человеку принять тот факт, что он болен, и каждый пациент реагирует по-разному. Этот парень молод и полон жажды жить, а симптомы у него выявились настораживающе серьёзные, редкостные. Цветы нашли выход, протарили себе дорогу через мышечную ткань и кожный покров. Они выходят наружу, и раны гноятся, организм отторгает инородное тело – впрочем, это бесполезно, нарывы продолжат появляться, будут покрываться корочкой, трескаться, исходить сукровицей и лепестками цветов. У каждого свои цветы – у каждого своя история несчастной любви. Без медицинского вмешательства этот молодой человек умрёт. Не от того, что будет кашлять цветами или потому что растительность повредит внутренние органы – они прорастут, и тело станет, как сплошной цветник. Доктор не успевает предложить даже медицинскую помощь, потому что Чживон выбегает из кабинета. Но он вернётся – остаётся только надеяться, не слишком поздно. Ханбин впервые заговаривает от отъезде, собирается бронировать электронный билет. Они вместе наработали много материала для микстейпа, у Чживона и у самого идей ещё вагон и маленькая тележка, просто временами он теряет веру в себя, его должен кто-то подбодрить. Совершенство – ему же нет предела, не надо за ним гнаться. Микстейп будет бомбой, как Чживон и пообещал. – Соскучился по дому, по собачке? Или боишься, что в Россию укатит? – Да нет… Не укатит, я не отпущу… Чживон тоже не отпускает, просит остаться на Новый год, цепляется за Ханбина и не понимает уже, это цветы в нём ведут борьбу или он сам – безуспешную, изначально проигранную. Он уже сдал свои позиции, но желает ещё ненадолго удержать это сладостное состояние эйфории, когда Ханбин рядом, сидит, разговаривает, ест вместе с ним, слушает музыку, гуляет по городу вечерами, видит то же, что видит он, радуется тому же, чему радуется он. В Ханбине много нежности, неосознанной, искренней, хоть и дружеской, но Чживон в ней тает, в такие минуты не хочет излечиваться от своей наркоманской влюблённости. Однако знает, что придётся – он ходил на повторный приём, просил прощения у доктора за своё поведение, выслушал внимательно, что с ним будет, узнал, что в случае медицинского вмешательства вместе с цветами исчезнет и его любовь несчастная… – Что ты загадал? – спрашивает Ханбин, просто так спрашивает, этот вопрос всегда друг другу задают, когда вместе встречают Новый год под бой часов. В открытый, маленький городок Пасадену, что всегда в тени большого города, Города Ангелов, пришёл новый две тысячи семнадцатый. Здесь не так, как в Нью-Йорке первого января на Таймс-сквер – толпы народу, но ресторанчики и кафе под завязку забиты. На улицу высыпали люди – компаниями, семьями, вокруг шумно, весело и фейерверки стреляют. – Я-то? – поворачивается к нему Чживон. Он берёт его руку в свою и кладёт ладонь себе на грудь, ведёт ею чуть пониже области сердца, там, где у него под рёбрами свежая рана – некрасивая, гнойная, он оттуда утром с отвращением вытащил маленький цветок с синими лепестками и ярко-жёлтой, точно из золота сделанной, серединкой. «Не забудь меня, когда я уеду»… – Я загадал, чтоб ты не уезжал. Ханбин смотрит на него, растерянный, своими большими грустными глазами, точно у оленёнка, не поймёт, почему ладонь его – у Чживона под сердцем. В небе, точно угли, рассыпаются разноцветные фейерверки, но Ханбин забывает о них, по красивому лицу его проносится тень, словно он понял то, что до этого не хотел понять – или не мог… – Купился?! Поверил, ну скажи? – Чживон смеётся громко и как-то ненатурально, не беззаботно, отнимает его ладонь от раны, там, под одеждой, под бинтами. – Я в дораме такое видел, правда, название забыл. Но ты повёлся, я видел! Кто бы подумать, что ты такой доверчивый, а! Чживон говорит, что не любит все эти прощания, поэтому провожать не едет. Он смотрит на часы – у него назначена операция, он подписал все бумаги ещё в тот раз. Ханбин стоит в дверях со своим чемоданом на колёсиках, он уже обулся и ждёт, чтобы сказать какие-то слова, которые вскроют ему, Чживону, сердце без скальпеля. – У тебя всё непременно получится, ну, я тебе это уже говорил… – он переминается с ноги на ногу, так и не привыкший, что Чживон по утрам всегда недовольный и молчаливый, он не уверен, что сможет сказать ему всё, что планировал, когда тот стоит с таким каменным лицом. – Я желаю тебе съездить домой, повидаться с родными… В общем, ты знаешь, что я… – Знаю, знаю… Тебе пора, давай, Ник в машине ждёт. Он и разозлиться может, выкинет тебя на полпути… Чживон долго ходит по квартире взад-вперёд. Он ничего не терял, но в груди давит ощущение невосполнимой потери. Мужики не плачут, убеждает он себя. «У тебя останется твоя музыка и твой микстейп. Чего тебе вообще не хватает в жизни, ну скажи?» Он не собирается плакать, но слёзы сами текут по щекам, скупые, солёные – ему с опозданием жаль самого себя и своей несбывшейся любви, которая так и осталась ненужной, невостребованной, безвыходной. Говорят, в параллельной вселенной всё как в зеркале: те, кто плачет, там смеются, несчастливые радуются, больные здоровы; ещё тёмный цвет волос там – светлый, карие глаза – голубые или зелёные, как-то так… в той вселенной он сейчас не плачет. Он пишет песню, которую никогда не включит в свой микстейп, чтоб ни один человек не узнал, в каком отчаянии он её создал. Он пишет песню, чтобы невысказанные слова и эмоции не вернулись к нему потом, позднее, в каком-нибудь ещё более отвратительном виде, чем гнойные раны, выплёвывающие цветы… потому что невысказанные слова в нас не умирают, мы их хороним в себе заживо, замуровываем, но они могут вернуться к нам в любой момент, найти выход… Он так и не смог дать песне название, метался между «Don’t Love» и «Just Go», «First Blossom», «Let The Tears Flow»… в итоге спрятал её в ящик стола, безымянную, среди каких-то других бумаг – не песню, а исповедь. Он получит желанную награду «Микстейп года», и это определённо будет его творческим успехом. В интервью он будет улыбаться и благодарить всех, кто подарил его музыке столько любви, но на вопрос, было ли что-то интересное за кадром в процессе создания, выложился ли он настолько, насколько хотел, удалось ли ему включить весь материал, который планировал, он ответит неопределённо, улыбка его погаснет на долю секунды… а потом засияет снова, и он о чём-нибудь да расскажет, он же лирик, он умеет красиво говорить. «У тебя всё непременно получится. Everything will be okay in the end, if it’s not okay it’s not the end». ____________ * Floridium peribatis – несущ., авторское.