Let's Make Death

В августе пыльный, душащий Лос-Анджелес совсем плывет. В плотной, как траурная вуаль пожилой вдовы, пелене смога город выглядит похожим на старые, пожелтевшие от времени снимки в черно-белом цвете. Бетонно-металлический монстр. Серый. Обнаженный. Давящий. От него жжет в глазах. Лос-Анджелес подло свел их, совершенно непохожих друг на друга, людей, которые, встретившись на улице, поспешили бы разбежаться в разные стороны, потому что им совершенно не о чем было бы говорить, да и делать вместе тоже нечего. Различия, впрочем, между ними были только внешними. Внутренне они были куда более схожи: один в душе был творцом и компенсировал психоанализом скрытый потенциал, другой — тонким интеллектуалом, чьи острые переживания вытекали из бесконечных, выматывающих рассуждений. Между бедным необразованным юношей и обеспеченным интеллектуалом не было ничего общего. Но они узнали друг друга с первой секунды. Они смотрели друг на друга, как на потерянных, а затем вновь обретенных добрых приятелей. Но было во всем, в них самих что-то такое, что они отказывались видеть. Они бы вряд ли когда-то подружились, породнились, занялись любовью. Скорее, им предстоит заняться смертью, и это лишь вопрос времени.

***

На первый сеанс Никита Орлов опоздал на добрых полчаса, утомленный долгим рабочим днем. Он был одет в широкие брюки и сидел на стуле с ровной спиной и невозмутимым лицом, будто бы ожидал кого-то за столиком в ресторане. — Вы опоздали, — Максим Нестерович обожал яркие дебюты, выводящие пациентов из равновесия и зоны комфорта. — Я опоздал, потому что опаздываю ко всем и всегда, без каких-либо исключений. Не думайте, что Вы такой один особенный, — выпалил Никита. Ход удался — неведомая печаль в голосе мешалась с каплей злости. Он был задет за живое, и это уже обещало быть интересным. Никита разговаривал удивительно нечетко, с дефектами в произношении отдельных звуков, тускло и блекло, словно под лошадиной дозой барбитуратов, или чего-то вроде того. — Вы что же, даже не пр-редложите мне лечь? В Нью-Йор-рке всегда так делают, — он удивленно приподнял брови, покосившись на софу в кабинете, но все же присел на стул. Макс же попросту не был уверен, что состояние Никиты позволяет прибегнуть к помощи такого метода. — Это, конечно, новости, — продолжал Никита, разглядывая висящее за спиной Нестеровича полотно неизвестного художника. — Вы не первый мой психоаналитик, но первый, кто не желает скорее уложить меня на любую горизонтальную поверхность. И далеко не для психоанализа. — Вас это смущает? — Макс хмыкнул, чуть ослабив галстук — кто сказал, что не желает? — Слишком много вопросов, док. — Только первый. — Не имеет значения, — Никита устало выдохнул, доставая из кармана брюк блестящий портсигар с витиеватой гравировкой. Выудив сигарету, он щелкнул сувенирной зажигалкой и придвинул к себе глиняную пепельницу. — Я не знаю. Мужчины, женщины. Они бросают на меня взгляды, смотрят, но не видят. То ли дело вы. Вы посмотрели на меня, словно… Словно увидели во мне что-то неизвестное, с чем вы хотите меня познакомить. И мне стало легче. Я вам верю. Доктор кивнул, поощряя. Никита самую малость оживился, разговор, так или иначе, начался, главным было не потерять его нить (хотя нить повествования мальчишки обрывалась и начиналась нитью другого цвета и из другого материала). — У вас проблемы с доверием? — Это Голливуд, док. Здесь никто даже не знает слова «доверие», — Орлов замолчал, и в кабинете повисла тишина — было слышно, как тлеет табак и бумага в сигарете, когда он делает затяжку. Когда он думал, что на него никто не смотрит, лицо его становилось будто бы умершим, а глаза — пустыми.