Let's Make Death

Вектор их бесед и личных взаимоотношений менялся едва ли не ежедневно и менялся стремительно. Неизменным оставалось одно — Никита продолжал опаздывать.  — Почему же вы настроены так враждебно ко всем, кто желает вам помочь? Никита, поймите, я не ваш противник, я ваш союзник, и мы с вами преследуем одну цель — чтобы вам стало лучше. — Просто так изначально сложилось. На съемках моего самого-самого первого фильма помощник режиссера ко мне цеплялся, и даже угрожал: «Знаешь, тебе легко найти замену, так что не расслабляйся». Так он сказал. А я ответил: «Тебе тоже». Вот ведь дурак! Он ничего не понимал. Опаздывать — это значит понимать, что ты незаменим, что все ждут одного лишь тебя, только тебя и никого другого. Да и потом, я не просто так опаздываю, и не специально. Я просто долго готовлюсь к выходу. Переодеваюсь снова и снова, потом поправляю одежду, продумываю речь. Признаюсь, я записываю в дневник все, что собираюсь сказать вам на сеансе. Так мне проще, я планирую темы для разговора. — Вы здесь не на вечеринке и не на съемочной площадке, прекратите это. Ваше опоздание, Никита, означает только одно. Оно значит: я не люблю вас, доктор, я не хочу вас видеть, — Макс грубо прервал пациента. Он яростно, скрипя ручкой по бумаге, строчил что-то в своих бумагах. Какое, черт возьми, ему, взрослому женатому мужчине, врачу с большим стажем, дело до того, как к нему относится какой-то мальчишка? Мальчишка, который уже не первый год сияет на телеэкранах и который, на минуточку, всего лишь пациент. — Непр-равда, док, я.. — Орлов растерянно выдохнул; когда он смущался и был в замешательстве, речь его становилась ещё более непонятной. — Я люблю видеться с вами, клянусь! Я люблю с вами разговаривать, хоть мне и приходится отводить взгляд, чтобы не чувствовать вашего. — Все решают не ваши слова, а ваши поступки. А они говорят: «Я вас не люблю». — Ах, мои поступки? Да вы сами на меня даже не взглянули, чем вы заняты, док, а? Что вы там все пишете? Это вам, вам плевать на меня, это вы меня не любите! — Никита подскочил со стула и перегнулся через столешницу, яро пытаясь вырвать бумажки из рук Нестеровича. Он выглядел вполне серьезно рассерженным, и доктор поднял руки, сдаваясь и судорожно просчитывая в уме, как привести пациента в равновесие. Орлов вполне натурально злился, но не выдержал и глухо, чуть хрипловато рассмеялся. — Здорово вышло, да? А кто-то ещё смеет говорить, что я плохой актер! — Никита продолжал тихонько посмеиваться, опустившись на стул, а темные коньячные глаза хитро поблескивали. В любом другом случае Макс попросту попросил бы пациента, позволившего себе такую вольность, удалиться из кабинета, но сейчас лишь посмеялся вместе с ним, качая головой. Никита завораживал. От него исходили абсолютно восхитительные вибрации. Он был прекрасен в своей очаровательной несуразности, и, кажется, доктор только сейчас понял, что все нашли в этом юном актере. Это был первый, но далеко не последний раз, когда Максим Нестерович официально признал свое поражение перед Никитой Орловым. «Я возобновил лечение пациента, который некоторое время назад наблюдался у нашей коллеги Алисии Д. и теперь страдает некоторым пограничным расстройством, паранойей, имеет проблемы с наркотическими лекарственными препаратами и очень болен. Можете представить себе, как тяжело лечить актера в Голливуде, совсем ещё юного мальчишку, который совсем один на всем белом свете, но одновременно очень знаменит. О психоанализе пока и речи не может идти, мне приходится импровизировать каждый раз, сам удивляясь тому, куда нас с ним это заводит. Я нарушаю все правила профессиональной этики и нарушаю все границы дозволенного. Если у меня что-то получится, то это многому меня научит и будет моим самым большим достижением. Но знали бы вы, скольких это стоит эмоциональных усилий».

М. В. Нестерович Санта-Моника, Франклин-стрит.