Мои любимые игры

Мои ожидания оправдались. Я поступил в Уэстонский колледж на факультет Изящных искусств, в коих обнаружил лишь страшную скуку и бессмыслицу. Нас обучали правильно наносить штрихи, развивали восприятие светотени, рассказывали, как правильно выстраивать перспективу, но из всего этого мне более полюбился предмет "Цветоведение". Наука о цвете! Психология каждого оттенка, определяющаяся индивидуальностью человека и вызывающая личные ассоциации, порой происхождение их заложено в глубинах подсознания. Я же по-прежнему верен своего дорогому красному, через призму моего восприятия обозначающий цвет преданности самому себе, одержимости, буйства крови и мести. Заметил в себе и ещё одно изменение, довольно странно резонирующее с моей внешне равнодушной натурой - я часто плачу. Но не по какому-либо поводу, а, наоборот, просто так. Слёзы очищают душу, словно дождь смывает с земли накопившуюся пыль и грязь за время продолжительного зноя, становится легче дышать и солнце-разум сияет с новой силой, наполняя всё на земле энергией жизни. Но не подумайте, я вовсе не сентиментален. Никогда не уроню слезы при виде раненного котёнка, никогда не охватит меня печаль во мраке похоронной процессии, ни разу не застал себя унывающим от своего одиночества... Но смогу разреветься, будто малый ребёнок, просто любуясь на ослепительные лучи заходящего солнца над Темзой, окрашивающие густые облака красными пятнами, отражающиеся в воде кровавых слёз... Не от печали, а от восторга, лицезрея на волшебные кисти художника-заката, пишущего свою картину так быстро и плавно, а потом... уносящего её в тёмную ночь. Может, некоторые думают, что я романтик, хотя это слово мне чуждо. В своих юношеских годах я ни разу не вкусил плод любовных утех, да и было бы странно, если бы у меня было что-то вроде отношений. Единственное, к чему я испытывал тягу, помимо моей одержимой идеи мести, это триптихи Иеронима Босха, которые я впервые увидел на временной выставке в лондонском Гайд-парке. Особенно укоренился в памяти "Страшный суд" - гигантское полотно, на котором множество уродливых существ истязают грешников, будто их же мерзкие сущности поедают их заживо. Чистая слеза кристаллом скатилась по моей бледной щеке и растворилась в грубой ткани сюртука, оставив тёмный маленький след. Опустив красные глаза, незаметной тенью я растворился в шумной толпе. Ещё я любил ночь. Когда тёмное покрывало ложилось на спящие дортуары, дневные звуки стихами, только слышалось, как переговаривались между собой тяжёлые ветви старых дубов, в которых изредка шумел бродяга-ветер, да проливные дожди стучали по черепицам крыш, нашёптывая песни тяжёлых туч, ухонье совы разносилось эхом в каждый закоулок коридора и мерцание небесных светлячков в ясные ночи блистало драгоценными камнями. Тогда я, после ночного обхода, доставал кисти и краски и начинал творить. И в одну из ясных тёплых ночей... я ушёл из колледжа. Опустим нудные подробности побега, ибо в них не было ничего интересного и фееричного, просто мне наскучила будничная рутина и моя свободолюбивая фантазия вырывалась наружу, за пределы узких коридоров здания и душной аудитории с унылыми натюрмортами и мёртвыми глазами гипсовых статуй. Мне не хватало денег, чтобы снять отдельную квартиру, и я поселился близ Лондона, в доме друзей, так сказать, семьи - семейства Мосс, старого дворянского происхождения, а сыновья главы семьи - Меррилл и Джон, были хорошо ко мне расположены и даже проявляли интерес... как к диковинному зверьку. Старший Мерри, юноша 25 лет отроду, высокий и атлетического телосложения, любивший смаковать слова и говорить "нараспев", как-то упомянул, что я "не от мира сего" и "...весьма безобидный, но мрачноват... мрачноват...", а Джон - застенчивое существо, любящее перешёптываться и втихомолку подтрунивать над всеми, с вечно-ироничной ухмылкой, кивнул в ответ братцу, и ребята охотно взяли меня к себе на проживание. Семейство выделило мне небольшую комнатёнку, но и без "грязной" работы не оставило-хоть прислуга в доме и была, я же играл роль... так сказать, личного художника братьев, которые в званные вечера выставляли меня на показ перед аудиторией, и я писал ненавистные реалистичные портреты гостям (проклиная их). Как позже выяснилось - Мерри был натурой весьма распутной, любящей приложиться к бокалу вина и, в особенности, распутных женщин, старше него лет эдак на 10. И вот нередко старший брат приводил раскрасневшихся от спиртного тучных сударынь в свои покои, и поместье наполнял шум веселья, карточных игр, запах крепкого табака и корявые звуки скрипки в исполнении двух забавных карликов. Я же в такие моменты забивался в старую каморку, в которой хранились все мои художественные принадлежности и мечты, абстрагируясь от ненавистной мне суеты. И начинал творить. - Эй, чудак... Что малюешь там?, - порой врывался в моё пространство озорной Джон, когда его братцу досталось сразу две дамы, а он оставался ни с чем (ввиду своей застенчивости, возраста и косоглазия). - Да вот, ничего особенного... Ерунда, - смущённо улыбнулся я с видом невинного дитя, показывая ему набросок под названием "Убийство новорожденного Христа". - О! Гениально! Ты прям Пикассо... Какой накал страстей, пррревосходная цветопередача, а глубина пррространства... а тональность... Блеск! Ты можешь их продавать за сотни фунтов!, - отвязно жестикулируя с видом комика-неудачника, пародируя художественного критика, произнёс Джон. - Да мне особо и не нужны материальные блага. Понимаешь-эти картины-часть меня. Тебе будет больно, если отрежут тебе часть руки? Я тоже испытаю чувства боли, оторвав от себя часть души. Но Джон, хоть и с виду застенчив, но очень нудный и прилипчивый молодой человек, таки настоял на организации моей выставки, а Мерри, с радостью поддержав амбициозную идею, согласился стать моим представителем и инвестором. Ох, что за время началось в моей ничтожной жизни! Слава, пусть и небольшая, но для меня, привыкшего к одиночеству, вселенских масштабов (на деле же меня удосужились лицезреть местные ценители искусства), обрушилась грозовым лизнем в жаркий полдень и застала врасплох, и я, напуганный таким вниманием к своей безликой персоне, хотел лишь одного - забиться в угол, словно мышь, и плакать, плакать, плакать... Далее меня приглашали выставляться в Лондоне, и я, под влиянием Мерри, следовал за ураганом событий, как послушная овца слепо идёт за дудочкой пастуха. Меррилл - прирождённый оратор, он создал мне новое имя-"Грегори-Художник Смерти", и, конечно, 80 процентов дохода уходило ему. А дохода, честно говоря, было немало. У меня был один престарелый покупатель - аристократ - Кевин Уэст, с маленькими поросячьими глазками, в коих скрывались злые, развратные умыслы, и который отдал за мою работу львиную долю. В узких кругах любителей "тёмных искусств" и "новой модной волны авангарда" я был, так сказать... Леонардо своего времени. Конечно, с восходящим на триумф импрессионистом Моне я тягаться желания не имел, да и вся эта элитная атмосфера начинала удручать... Проходили месяцы, а Мерри никак не хотел меня отпускать, держа при себе источником наживы, будто зверька в бродячем цирке. Мы путешествовали в Австрию, Германию, Париж... Всё это было настолько головокружительно, но жутко меня изматывало и опустошало. Поезда, перрон, новые люди, смены пейзажей за окном, и только светлячки в ночном небе не менялись, и ветер следовал за нами, будто тень. Мои полотна роковым пятном чернели в коридорах богатых домов, я находился в кругу уважаемых господ, меня приглашали на светские вечера и на закрытые мероприятия, которые были мне более по вкусу. Там я пристрастился к опиуму и абсенту. Ещё научился вести беседы, быть галантным джентельменом с виду... Как все. Но внутренней сущности я не менял и, когда моего денежного состояния было достаточно для тихой уединённой жизни, я порвал с Мерри контракт, сел на самый первый утренней поезд и уехал в кровавый рассвет. К своей цели.