Шестое чувство

      Вите было три года и одиннадцать месяцев, когда мир вокруг на доли секунды стал ярче, будто озаренный внезапной вспышкой. От неожиданности он споткнулся и звучно шлепнулся в ближайший сугроб, смотря на усыпанное звездами ясное морозное небо, и изо рта вырвалось маленькое облачко пара.         — Витюша, ты не ушибся? Мама подняла его на ноги, заботливо стряхнув прилипшие к пуховой курточке снежинки, погладила по румяной от холода щеке; он замотал головой, и она улыбнулась, поправив сбившийся шарф:         — Не замерз? Скоро уже домой пойдем. В носу засвербело. Так же было прошлой весной, когда он случайно вдохнул одуванчиковую пыльцу, на которую у него оказалась ал-лер-ги-я — какое сложное слово! — а сейчас его оглушило волной запахов, от избытка которых Витя сморщился и громко чихнул. Пахло почти как в том месте, куда мама приводила его, когда он простудился. Вите там не понравилось.         — Ох, надо было все-таки надеть шапку потеплее! Покрепче ухватив его за руку в вязаной варежке, мама ускорила шаг, так что он едва за ней поспевал. Хрустящий снег искрился под зажженными фонарями в парке, и Витя, напоследок оглянувшись на улицу за закрывающейся дверью подъезда, подумал, что зима — это очень красиво.       Он сосредоточенно пыхтел, завязывая шнурки на ботинках, и от мысли, что в школе ему опять влетит за опоздание, у него горели уши. Не то чтобы сама школа волновала, но мама расстроится, если противная Валентина Михайловна снова пожалуется на него на родительском собрании. Набитый учебниками рюкзак весил почти столько же, сколько он сам, и на поворотах Витю порой заносило: тренер в секции фигурного катания гонял их нещадно и на льду, и за его пределами, так что бегал он быстро, и только это спасало его от ежедневного влетания в класс посередине первого урока. Витя не опоздал бы сегодня — часы показывали восемь двадцать семь, когда он пулей пронесся мимо охранника на входе, чуть не сбив кого-то с ног, — но в ноздри внезапно ударил сладкий нежный аромат, смешанный с запахом соли и мокрого песка. Витя застыл на месте, жадно вдыхая и оглядываясь по сторонам в попытке понять, откуда он взялся, и подпрыгнул, услышав гневную трель звонка.       Витя проснулся, резко распахнув глаза, и несколько секунд непонимающе пялился в потолок своей комнаты, обклеенный звездочками, светящимися в темноте бледно-зелеными огоньками. Сощурившись от яркого света включенного ночника, он бросил взгляд на будильник, стрелки которого замерли на цифрах три и двенадцать, и потер лицо ладошками, когда это случилось снова. На цыпочках дойдя до порога и выглянув в коридор, он прислушался к доносящимся с кухни звукам. Точнее, прислушался бы. Но тишина давила на уши, а из-под закрытой двери на кухню не пробивалась полоска света — почему же тогда так отчетливо пахнет едой? Кажется, бабушка пекла беляши в последний раз, когда они с мамой приезжали в гости, и обжаренное мясо пахло почти так же. От мысли о бабулиной стряпне у Вити едва не потекли слюнки, а когда запах только усилился, он все же не выдержал и засеменил по коридору, стараясь не шуметь. В тот момент, когда он открыл холодильник и начал изучать его содержимое, вдруг вспыхнул свет, а строгий голос окликнул:         — Виктор!         — Это не я, — невпопад брякнул Витя, хлопнув дверцей излишне громко; мама, подавившись зевком, рассмеялась, увидев выражение его лица, и он обиженно насупился, объясняя: — Я проснулся, потому что едой пахнет. Мясом жареным. Или котлетами, — он потянул носом, но аппетитный запах, разбудивший его посреди ночи, куда-то исчез. — Ой… А мама, наклонившись, порывисто обняла его, и Витя удивленно заморгал, когда она присела на корточки и ласково погладила его по щеке:         — Это Связь, — она радостно улыбнулась. — Твоя родственная душа захотела с тобой пообщаться. И, уведя его в гостиную и усадив к себе на колени, рассказала Вите о том, о чем он слышал постольку-поскольку: ну в самом деле, все только и говорят, что о Связи и задуманных природой половинках. И что?         — Если бы все было так просто, — мама взъерошила ему волосы, поцеловала украдкой в макушку. — Связь укрепляется со временем, если оба этого хотят. И осознают, что делают. Это похоже на то, что ты решаешь, принять ли тебе подарок, и за это решение тебе придется отвечать.         — Я не понимаю. Это же половинка, как можно ее не принимать? — искренне удивился Витя, смотря в глубокие сине-голубые глаза матери, так похожие на его собственные. — А мы с ней подружимся?         — Если ты захочешь, то обязательно. Беги спать, я провожу тебя завтра в школу.         — Мам, я уже не маленький! Продолжая препираться, он юркнул в свою комнату и с разбегу плюхнулся на кровать, раскинув руки. «Давай дружить», — мысленно произнес Витя несколько раз, после чего его наконец сморил сон.       На следующий день Валентина Михайловна попросила Витю задержаться после уроков, и вскоре он уже настороженно поглядывал на незнакомого учителя в темно-коричневом пиджаке, пропахшем нафталином, и готовился получить нагоняй от строгого тренера за опоздание на каток. Тот представился Александром Андреевичем и, когда за классной руководительницей закрылась дверь кабинета, продолжил рассказ о том, о чем вчера не договорила мама. А Витя слушал, стараясь уложить в голове, что Связь устанавливается сама по себе в момент рождения родственной души, но слабенькая, хрупкая, похожая на тонкую нить. Что к этой ниточке между двумя людьми можно мысленно добавлять другие, и со временем из нитки толщиной с волос Связь способна превратиться в корабельный канат. Что поначалу обмен ощущениями идет лишь на уровне запахов, после подключается вкус, прикосновения, слух и, наконец, зрение. И в случае полной активации Связи между родственными душами возникает нечто, что ученые когда-то назвали шестым чувством. Нечто, что сейчас встречается непозволительно редко.         — Но почему? Разве люди не хотят встретиться с теми, кто им предназначен?         — Иногда разница в возрасте может оказаться слишком большой. Родственная душа, или, как принято говорить на западе, соулмейт, может умереть задолго до того, как Связь станет достаточно сильной. Да и люди теперь предпочитают выбирать сами, даже зная, что с соулмейтом им будет лучше всего. Витя нахмурил брови. Он решительно этого не понимал. И был готов услышать изрядно надоевшее «вот вырастешь…», когда спросил:         — А почему моя половинка связывается со мной ночью? Александр Андреевич, которому Витя уже успел рассказать про вчерашнее, задумчиво почесал в затылке:         — Да уж, у нее или у него просто так не спросишь. Хотя, впрочем… может, у твоего соулмейта в это время была не ночь. И, откуда-то вытащив пыльный глобус, объяснил Вите про разницу во времени и часовые пояса, пересекающие континенты.         — Значит, мы будем много путешествовать, — ультимативно заявил он, рассматривая раскрашенные в разные цвета страны, похожие на кусочки мозаики.         — Если у тебя будут вопросы или захочется больше узнать о Связи, приходи, не стесняйся. Истинные в наши времена большая редкость, поэтому береги свою половинку, Виктор.         — Буду, — важно кивнул он в ответ. Дорога к спортивному комплексу вела через парк, и Витя, пробегая по тропинке с сумкой наперевес, остановился, увидев под разлапистой елью зеленые стебельки, увенчанные пахучими белыми цветками. Переведя дух, он сорвал один из них, вдохнул как можно глубже, втягивая в себя весенний цветочный аромат. «Ландыши. Они называются ландыши, — проговаривал про себя Витя, закрывая глаза. — Если у тебя они не растут, я как-нибудь привезу. Целую охапку». И побежал дальше, зная, что Яков Леонидович все равно устроит ему выволочку; ландыши нашли место в кармане рубашки, и их нежный запах по-прежнему щекотал ноздри.

***

      Юри всегда успокаивало море. С мамой, папой и сестренкой Мари они часто гуляли по набережной, и он всегда останавливался, чтобы посмотреть на волны, украшенные красивыми белыми барашками.         — Когда ты был совсем маленьким, то очень плохо засыпал, и мы с мамой по очереди возили тебя на коляске к морю, — добродушно посмеиваясь, рассказывал Тошия Кацуки семилетнему сыну.         — Ну па-а-ап! Юри запыхтел, уворачиваясь от отцовской ладони, готовящейся взлохматить и без того топорщащиеся волосы, и замер посередине моста, ведущего к ледовому дворцу: паром, отплывший от острова Торишима, неспешно рассекал водяную гладь, а кричащие чайки растворялись за смазанным горизонтом — в пасмурные дни небосвод словно тонул в сером океане, и это казалось безумно красивым. Первое яркое воспоминание: низкое, затянутое облаками небо, аллея цветущих сакур рядом с пляжем и розовые лепестки, падающие на песок.       Юри катался на коньках, отрабатывая простейшие дорожки шагов со сменой ног и поглядывая на Ю-чан, пытающуюся выполнить двойной тулуп, и резко затормозил, едва не ударившись лбом об испещренный царапинами лед. Расплылся в улыбке: на катке вдруг терпко запахло хвоей и цитрусовыми, а еще смесью каких-то приправ. «Скоро Рождество, — сразу подумал Юри, почесав кончик носа, который почему-то покраснел. — И Новый год». Настроение осталось праздничным даже после того, как Такеши в очередной раз толкнул его на развороте. Ю-чан что-то гневно кричала, а Юри перетер в пальцах ледяную крошку, пахнущую морозным волшебством.       Когда его соулмейт впервые дал о себе знать, Юри этого толком не понял: лишь распахнул глазенки, перестав вертеться на маминых коленях, начал втягивать воздух сильнее и чаще, словно пытаясь надышаться.         — Что это за цветы? Мама, ты знаешь? Запах приятный, нежный; мама обняла его крепко-крепко и поздравила, украдкой смахивая слезы. С чем, Юри понял гораздо позже: Мари, играющая в мяч на заднем дворике Ю-топии, однажды спросила, каково это — чувствовать ощущения человека, который, возможно, так далеко от тебя, что его никогда и не встретишь? Он не знал, как объяснить. А ей оказалось не с чем сравнивать.         — Не родился он еще, наверное, — вздыхала мама. — Ну ничего, такое тоже бывает. Юри кивал, ведь мама знала, о чем говорила: они с папой Истинные, и ему всегда было интересно, как они могут общаться друг с другом без слов.         — Это как дорога, которую должны пройти двое навстречу друг другу. Шажочки могут быть маленькими, но останавливаться нельзя, если уж решился, правда, Юри-чан? Он улыбался. Его половинка общалась активно, щедро делясь всем подряд, и Юри то и дело отвлекался на уроках и просыпался посреди ночи, чувствуя запах то типографской краски, то собачьей шерсти, то шоколада и незнакомой выпечки, от чего желудок долго и недовольно бурчал, словно ощущая себя преданным. Юри отвечать стеснялся, но все же время от времени старался передать, как пахнет рисовая бумага и тушь для каллиграфии, киби-данго из уличной палатки по дороге из школы домой, новые коньки, вода из горячих источников. Хотелось узнать и показать больше, и Юри был уверен, что это не просто любопытство. «Я хочу когда-нибудь с тобой увидеться», — думал Юри, перед сном вертя в руках большую сацуму, чтобы утром спросонья вляпаться лицом в раздавленный фрукт. «Я никогда от тебя не откажусь», — думал Юри, глядя на своих родителей и мечтая, чтобы у него было так же.       У Мари Связь проявилась в тринадцать, и теперь уже Юри спрашивал, каково это — внезапно ее ощутить?         — Я вашу маму пятнадцать лет ждал и ни разу не пожалел об этом, — говорил папа, обнимая по-детски хлюпающую носом дочь. — А вот друг один мой не дождался. Так и остался один. Толку-то — у чужого огня греться, когда своего нет. Юри, которому совсем недавно исполнилось восемь, понял немного. Но на следующий же день расставил на котацу заготовленные заботливой мамой осэти-рёри и по очереди подносил к лицу маленькие тарелки. «Камабоко», — шептал он, смотря на нарезанные кусочки охлажденного рыбного пюре. «Комбу», — вареные водоросли практически не пахли. «Курикинтон», — бататы Юри никогда не любил, а вот каштаны — другое дело. В носу словно кто-то пощекотал пуховым пером, и вместо пропахших померанцами кагами моти Юри уловил запах имбиря, смешанный с чем-то еще, кажется, так пахнет тесто? И корицы. И чая, отдающего грушей.         — Юри, ты что делаешь? От неожиданности он подпрыгнул, врезавшись коленом в столешницу, и почти вывалился из-под одеяла, которым прикрывал ноги.         — По-моему, мой соулмейт обожает сладости, — уверенно произнес Юри, игнорируя заданный вопрос и улыбаясь во весь рот, и вздрогнул, когда услышал в голове тихое хихиканье. А может, ему просто показалось.       Он снимал коньки после вечерней тренировки, морщился, ощупывая натертые ступни, и только собирался заклеить пластырем невесть откуда взявшуюся царапину, как откуда-то потянуло нашатырем, спиртом и смесью медикаментов. «Как в больнице», — отстраненно подумал Юри и вздрогнул, раздувая ноздри. Больница. Значит, ей или ему плохо? Он попытался стянуть с ноги нерасшнурованный ботинок конька и наконец сдернул его вместе с носком и, похоже, лопнувшей мозолью у большого пальца. Юри не делился плохим, даже когда пожаловаться очень хотелось, но в такие моменты в памяти всплывали воспоминания о запахе тех весенних цветов, странной густой карамели, моря под чаячьим крылом. Его родственная душа, судя по всему, была старше — он это чувствовал — а еще, как и он сам, явно жила недалеко от моря, и Юри довольно расплывался в улыбке: как же иначе? У нее или у него была собака, с которой его соулмейт, видимо, спал в обнимку, потому что запах шерсти, особенно влажной, как после дождя, преследовал его довольно часто, нарочно, нечаянно ли — не понять. С его половинкой, которая всегда делилась с ним своим теплом, будто протягивала руку — вот же она, ну, хватайся! — что-то случилось. Ей было страшно. Больно. Плохо. Или все вместе. И он ничем не мог помочь. Разве что…       Юри замедлил шаг только у линии отлива и глубоко вздохнул, продолжая идти вдоль кромки воды и перетирать пальцами ярко-розовые цветки персика, втихую сорванные с ближайшего дерева в парке. Он уселся прямо на мокрый песок и ткнулся носом в нежные тонкие лепестки. «Я с тобой, — едва не плакал Юри, все еще ощущая мерзкую вонь лекарств. — Прости, что я такой бесполезный». Морская вода застывала на коже холодной горьковатой солью, но он любил этот запах. И его соулмейт тоже.       Он просидел на берегу битый час, после чего, отряхнувшись, поплелся домой, мысленно уже готовясь получить по полной от наверняка потерявших его родителей: те, конечно, были с утра до ночи заняты работой в рёкане, но всегда находили достаточно времени на него и Мари. Последнюю оставшуюся ветку персика Юри прихватил с собой и по дороге обратно вертел ее в руках, чувствуя, как тревога медленно уходит, утекает, как ручеек, пробивший путь между камней. И когда Юри, бросив «я дома!», прошлепал в коридор с заднего входа, по дому вдруг поплыл аромат какао. Он врезался в угол и запрыгал на одной ноге, потирая ушибленный палец; шоколад сменился лимоном, потом — яблоком и апельсином. Сладковатыми духами. И снова шоколадом, только, кажется, на этот раз молочным и что это, орехи? Все-таки его половинка и правда редкостная сладкоежка. «Спасибо», — слышалось в окружившем его облаке запахов. Юри добрался до комнаты и, вытряхнув из стакана карандаши, налил в него воды и поставил персиковую веточку на стол, касаясь подушечками пальцев пушистых тычинок. И едва не упал со стула, когда, рефлекторно облизав губы, почувствовал привкус шоколада. Молочного. С изюмом.