Шестое чувство

      Витя, украдкой озираясь по сторонам, прокрался по освещенному коридору и, достигнув желанной цели, выгреб из кармана олимпийки горстку мелочи; автомат выдал ему сдачу, со звяканьем упавшую в монетоприемник, и вскоре он наконец-то вонзил зубы в вожделенный сникерс. Яков гонял его по катку каждый божий день, словно извиняясь за то, что Виктор умудрился выпасть на середине своего первого юниорского сезона, хотя виноват во всем был не он, а чертов Гоша, перекрутивший прыжок и рассекший ему ногу лезвием конька… Он поморщился, вспоминая длинную, но, к счастью, неглубокую рану, металлический запах крови, медпункт и приемный покой в какой-то частной клинике, куда не медля позвонил тренер, стоило вынести его со льда. Тренировки выматывали до головокружения, вытягивали последние силы, и в последнее время Витя не мог представить своей жизни без чего-то сладкого, слопанного сразу после проката: мышцы, все еще разогретые, сожгут эти калории, и впрок ничего не пойдет, да и Витя при желании в профиль легко мог спрятаться за грабли, но Яков, зная его пристрастие к шоколадным батончикам, начинал орать всякий раз, завидя его в заветном коридоре.         — Никифоров! — раздался зычный голос, и Витя, подпрыгнув как ужаленный, за несколько секунд доел сникерс, вытер губы и выкинул шелестящую упаковку в стоящую рядом урну. Хотя что-то ему подсказывало, что очередной лекции о нарушениях спортивного режима все равно не избежать.       Яков ограничился всего лишь четвертью часа, в течение которых Виктор благодарил высшие силы за то, что тренер не знает о заначке еды у него под кроватью, и в итоге отправил его в раздевалку, обозвав напоследок непроходимым тупицей. Обидно. Обидно было пропустить юниорский чемпионат мира, дорогу к которому он так долго пробивал лбом, иногда в буквальном смысле, тем более — из-за несчастного случая. Витя провел рукой по тонкому шраму, проходящему наискось через две трети бедра, и вздохнул, улыбнувшись, когда в памяти всплыл сладко-соленый запах, полгода назад вдруг перебивший запахи поликлиники. И успокоивший, отвлекший от ноющей, тянущей боли в ноге в мгновение ока. Больница всегда пахнет больницей, какой бы крутой она ни была. Но уж никак не странной смесью цветов и морской воды одновременно. Вернувшись домой несколько часов спустя, Витя, пользуясь ситуацией, нагло выклянчил у матери всю возможную любимую еду и уже вскоре тщательно обнюхивал лимонные дольки, купленные мамой на развес в ближайшем магазине. И в ту же ночь проснулся, почувствовав во рту вкус риса с овощами. А еще — терпкого зеленого чая, так непохожего на тот, что сам Виктор, забегая домой в перерыве между школой и тренировкой, заваривал из пакетиков буквально на ходу.       Краски теперь казались ярче; Витя улыбался как последний придурок каждый раз, когда его половинка радовала очередным посланием вроде мороженого с очень, очень странным вкусом, смутно напоминающим забракованное еще в далеком Витином детстве розовое варенье, или каких-то маринованных не то овощей, не то зелени: что это такое, даже Витя с его на редкость живым воображением представить не мог. И все больше и больше склонялся к мысли, что старый учитель оказался прав: его соулмейт вряд ли жил в России. Что делало все гораздо интереснее. «Все так, как и должно быть», — думал Витя, всю жизнь следовавший совету не искать легких путей. Точнее, согласно утверждению Якова, в его случае правильнее было бы сказать, что он был склонен сначала создать себе кучу проблем, а потом преодолевать их. С восторженными воплями.       Выведенный на прогулку и спущенный с поводка Маккачин огласил двор приветственным лаем, шлепая лапами по свежим лужам, а Витя, чьи ноги все еще болели после субботней тренировки, устало опустился на стоящие в центре детской площадки качели. О Связи в школе им прожужжали все уши на всех возможных уроках, но, когда учительница биологии попросила поднять руку тех, кто регулярно ощущал ее, из двадцати пяти человек, помимо Виктора, таковых оказалось лишь трое.         — Лучше самим выбирать, — пожал плечами Саша, сосед по парте. — А то словно за тебя еще до рождения все решили.         — Или встретишь соулмейта, а им старый дед окажется, — фыркнула староста класса Таня, перебросив за спину длинную косу. — Или, наоборот, малолетка. Или вообще девушка. Жуть. Виктор смотрел на них и молчал. Молчал о том, что привык просыпаться по ночам, когда его половинка идет завтракать, о том, что все еще пытается выяснить, в какой стране он или она находится, о том, как перепугал соседей в трамвае, завопив «вкусно!», когда язык неожиданно обдало вкусом странных жареных пельменей, о том, что чуть не вдохнул шерсть Маккачина прямо в нос, потому что хотел рассказать своей родственной душе, что в десять лет на день рождения ему подарили щенка. Молчал о том, что отец ушел от матери, потому что соулмейтами они не были. Ее родственная душа по-прежнему не откликалась. А его вдруг позвала на тридцать пятом году жизни. Витя молчал и думал, что он счастливчик. А еще — мечтал о том дне, когда Связь станет крепче.       В конце мая он ободрал половину кустов сирени в близлежащих дворах и, съев несколько цветков с пятью лепестками, мысленно объяснял своему соулмейту, что это на счастье, все еще чувствуя их горький привкус. В середине лета вдруг расчихался на катке от разом обрушившегося на него запаха зажженных фейерверков, свечного воска и нагретой бумаги — видимо, по ту сторону Связи отмечали какой-то праздник. Дату, седьмое июля, он даже записал. На всякий случай. В августе, сидя вместе с мамой на бабушкиной даче, пил мятный чай с малиной, жмурился довольно, таская пирожки с тарелки, и косился одним глазом на фотографии в рамках. Не везло Никифоровым с родственными душами, и от этой мысли становилось тоскливо. Грустно. Не-пра-виль-но. Или это он сам такой неправильный, что не вписывается никогда и ни во что?       Что и у родственных душ все может быть не слава богу, Витя узнал по воле случая в четырнадцать, когда, счастливо улыбаясь со второй ступеньки пьедестала национальных соревнований, что гарантировало ему билет на чемпионат мира в Норвегии, вдруг увидел Якова в компании незнакомой женщины с глазами, буквально полыхающими зеленым пламенем. К тренеру, которому явно было не до него, Витя подходить побоялся: атмосфера, казалось, сгустилась, и в воздухе то и дело искрило, от чего волосы буквально вставали дыбом. «Истинные», — понял он, в ужасе наблюдая за немым скандалом и представляя, как они орут друг на друга в мыслях — эмоции исходили от них волнами, тяжелыми, осязаемыми.         — Лилия, поговорим дома, — устало произнес Яков, заметив жмущегося к бортику Виктора, нервно теребящего кончики собранных в хвост волос, и та смерила его таким многообещающим взглядом, что Витя ему искренне посочувствовал. Яков лишь вздохнул, промокнув платком лоб.         — У тебя со своей половинкой Связь сильная. Не спрашивал — утверждал, да Витя спорить и не собирался; если тренер чего-то не комментирует, это не значит, что он не видит.         — Это хорошо. Откажешься — дураком будешь. Он может и возразил бы, но Яков, оценив выражение его лица, согласно усмехнулся:         — Да, с Лилией моей жизнь как на вулкане. Только вот без нее не живешь вовсе. Несвязанным не понять. Он может и возразил бы. Но в этом случае возражать не хотел.         — Не откажусь. На пошатывающихся ногах, но с довольной улыбкой направляясь от раздевалки к служебному входу, Витя едва не врезался в жарко целующуюся в коридоре пару. «Заснять на камеру да показать выступающим на биологии идиотам», — мелькнула в голове шальная мысль. У него уже есть человек, который был рожден для него. Принадлежащий ему целиком и полностью. Которого Виктор когда-нибудь заберет у всего остального мира и сделает только своим. «У меня тоже так будет», — подумал он, незаметно выскальзывая из ледового дворца. И тут же поправил сам себя. Не у него. У них.       В норвежском Хамаре Витя держал в руках бронзовую медаль и скрипел зубами от злости: если бы он только докрутил проклятый тройной аксель в каскаде в конце программы, было бы серебро, а так пришлось смотреть в спину какому-то бельгийцу, обогнавшему его на полтора балла. Третье место, конечно, не то что Гошино четырнадцатое, но… Он выпил залпом бутылку воды, облизал повлажневшие губы — интересно, какова она на вкус, победа на чемпионате мира? Витя был расстроен, сердит и в целом недоволен жизнью в отличие от показушно поигрывающих золотыми металлическими кругляшками Лены и Стаса, когда-то вылетевших из-под фельцмановского крыла, а потому даже после разговора с мамой поплелся на ужин с большой неохотой. И кто вообще додумался забронировать в Норвегии азиатский ресторан?!       Однако, шагнув через порог, Витя вздрогнул и рефлекторно повел носом что заправская ищейка: водоворот знакомых запахов оглушал, затягивал, заставлял сердце колотиться — что-то похожее его родственная душа любит есть на завтрак, а это, вроде бы, какое-то блюдо, вкус которого соулмейт передавал Вите исключительно зимой накануне Нового года… Стоило им занять столик, как он мертвой хваткой вцепился в меню, шевеля губами в попытке прочитать незнакомые слова.         — Здравствуйте, вы решили, что хотите заказать? К такому количеству вопросов на отвратном английском, которые Виктор вывалил на несчастную официантку, та точно готова не была; Попович, не прикрываясь, ржал в голос, пока Яков не отвесил ему подзатыльник. И когда стол перед ним заставили тарелками, Витя, кое-как управившись с неудобными палочками, откусил кусок от чего-то под названием тэмпура, оказавшегося креветкой в кляре, и прижал пальцы ко рту, впервые действительно чувствуя этот вкус на своих губах.         — Чья это кухня? — спросил нетерпеливо и наверняка с ужасным акцентом. Официантка профессионально улыбнулась:         — Японская. Гоша с плеском уронил ролл в плошку с соевым соусом, а Виктор рассмеялся тихим, счастливым смехом.

***

      В жизни Юри все его внимание долгое время было отведено двум вещам: фигурному катанию и общению с соулмейтом. Иногда, взрезая лед лезвиями коньков, он ощущал странный, будоражащий резонанс, как если бы он пел песню, а лед подпевал — морозным, скрипучим, шершавым голосом. Похожее чувство прокатывалось по телу приятными волнами, когда человек по ту сторону Связи делился с ним тем, чем мог. Юри провел много часов, выстраивая сложные ассоциации, подгоняя парами причину и следствие в одним им понятную систему. Отголоски не принадлежащих ему эмоций достигали его редко, и Юри всегда жадно цеплялся за них, будь они хоть радостными, хоть грустными, и старался ответить. Это напоминало дурацкую игру, будто они с его родственной душой сидели на обрыве, каждый на своем, и дергали за веревку, которую держали в руках, опять же, каждый в своих. Это напоминало барахлящий допотопный телефон, в трубке которого слышны одни помехи, но звонки на который приходят с единственно важного номера.         — Тьфу, жвачка со вкусом молочного коктейля, гадость какая, — ворчала себе под нос Юко, то и дело облизывая губы, пока Юри обматывал шею шарфом. Ю-чан иногда рассказывала ему о своей Связи. Юри отвечал тем же. Ярчайшим воспоминанием с того момента усиления было то, когда он проснулся под утро в полной уверенности, что только что съел кусок маринованного имбиря, который зачем-то облили соусом для риса. Проснулся — и рассмеялся едва ли не до счастливых слез, и кто-то с того конца веревки, раскинутой через тысячи километров, тут же потянул за нее, подергал игриво: смотри, как я умею!       С того момента прошел год, и одиннадцатилетний Юри тщетно пытался разгрести мешанину образов, которую регулярно вываливал на голову его соулмейт, явно воодушевившийся предыдущим успехом. «Теперь я знаю, где ты живешь!» — из калечной телефонной трубки фонило обрывками неприкрытой радости. А еще привкусом чего-то искряще холодного на языке, и Юри мысленно поставил галочку: видимо, его половинка любит ловить ртом снежинки в зимний снегопад.         — Юри, для тройного прыжка скорость должна быть больше, — не уставал повторять Нишигори-сэнсэй, и Юри послушно нарезал круги по катку, стараясь ее измерить — достаточно или еще не хватает? Лед всегда его слушал. Лед, к которому у Юри была почти болезненная привязанность, всегда был рядом, и он катался в одиночестве, получив от одноклассников очередную обидную кличку или недобрав баллов за последнюю контрольную по математике. Тренер, посоветовавшись с Минако-сэнсэй, отдал ему запасной комплект ключей, болтавшиеся теперь на шнурке на шее, и Юри приходил все чаще и чаще — не отрабатывать программу для детского чемпионата Японии, а просто так. Поговорить с другом. В его голове то и дело возникала мысль, что это чем-то похоже на общение через Связь, и Юри не отследил тот момент, когда все это слилось воедино. Он с улыбкой раскручивался вальсовыми тройками, ощущая на языке вкус солоноватой рыбы, масла и хлеба, сменяющийся чаем, в который кое-кто явно перебухал лимона и сахара, и чувствовал себя счастливым. Защищенным. Целостным.       В школе уже второй год как царила скука: Такеши и Юко давно перешли в среднюю школу, так что теперь виделись они только на катке во время общих занятий, а Юри оставался на индивидуальные и три раза в неделю после них бежал в балетную студию Минако-сэнсэй, которая к моменту его прихода обычно как раз отпускала старшую группу учеников. В классе друзей Юри так и не завел: поначалу все сторонились тихого мальчика в очках, регулярно появляющегося в компании двух старшеклассников, а после проявлять внимание не стремились. Последнему он был только рад — чужое внимание он не любил никогда. Возможно, еще и поэтому общение с родственной душой радовало Юри так сильно: они делились в основном тем, о чем целенаправленно хотели рассказать, в те моменты, когда хотели. И этого было достаточно. Тогда.       Чем старше становился Юри, тем сильнее ему хотелось познакомиться со своей половинкой поближе, пусть даже одна мысль об этом внушала ему волнение и страх. Его соулмейт был явно старше, и он терялся в догадках, сколько между ними лет: два, три, четыре, пять… а может, десять? Или больше? Чутье шептало на ухо, что вряд ли больше пяти, уж больно непоседливым, по-юношески ветреным тот казался. Кто это, он или она? На этот вопрос ответа у Юри тем более не было. Откуда? Неизвестно, но, видимо, из Европы — по совету мамы он целый месяц отмечал в специальном дневнике время, когда его накрывало чужими ощущениями, после чего попытался наложить на примерный распорядок дня и выяснил, что их разделяет пять-шесть часовых поясов: неудивительно, что Юри регулярно просыпался посреди ночи! Впрочем, с тех пор, как его сообразительная половинка как-то обнаружила, откуда родом он сам, по ночам Юри даже случайным образом будили редко. Берегли. Заботились. И сердце от этого начинало колотиться быстрее и быстрее, особенно в те дни, когда соулмейт специально заходил у себя на родине в рестораны японской кухни и восторженно делился впечатлениями; Юри, чувствуя вкус и аромат окономияки со свининой и заваренного на молоке матча — ками-сама, какое ужасное сочетание — прижимал пальцы к губам и улыбался совершенно по-идиотски.       С Такеши о Связи Юри не говорил ни разу — лишь кивал сам себе, видя направленные на Ю-чан взгляды: украдкой у автомата с напитками, из-за ограждения, пока она повторяет прыжки, с расстояния в два шага, чтобы рассмотреть, как она перед зеркалом старательно завязывает волосы в торчащие хвостики, чтобы было ровно. Им повезло. Как и ему самому.         — Юри, давай быстрее, трансляция начинается! Он послушно плюхнулся на скамейку, вооружившись потрепанным блокнотом; скоро участие в юниорских соревнованиях предстоит ему самому, а за будущими соперниками лучше начать наблюдать пораньше. Запах шариковой ручки и бумаги смешался с запахом искусственного льда, а глаза следили за происходящим на экране; Ю-чан азартно болела за всех подряд, подпрыгивая на скамейке, Такеши смотрел мимо телевизора, а Юри на спор пытался подсчитать примерные баллы каждого фигуриста, сравнивая потом с оценками судей — пару раз он практически угадал. По спине неожиданно прошла волна мурашек, и Юри недоуменно поднял голову от своих записей: на лед болгарского ледового дворца выехал высокий стройный юноша с копной серебристых волос, убранных в конский хвост. Он узнал музыку, стоило ей зазвучать: Нишигори-сэнсэй еще давно нагрузил его дисками с классикой, чтобы заранее начать подбирать композицию к юниорскому дебюту. Балет русского композитора Чайковского «Спящая красавица», тема Феи Сирени. Мелодия яркая, быстрая, текучая, как и сам русский фигурист, взлетающий надо льдом и приземлявшийся так легко, будто под ним был не толстый слой замерзшей воды, а мягкая опора, пружинящая под ногами. Тишина зала, взорвавшаяся гулом аплодисментов. Суровый мужчина в шляпе, ожидающий рядом с ним оценок судей. Мировой рекорд.         — Виктор Никифоров, — повторил по слогам Юри, глядя в искристые синие глаза, смотрящие на него с экрана и словно заглядывающие в душу.         — Какой классный, — Юко восторженно вздохнула, на что Такеши фыркнул и демонстративно отвернулся. — Юри, давай выучим его программу! Он смотрел на улыбающегося в камеру Виктора, сложившего пальцами сердечко, и от этого простого жеста внутри вдруг разлилось тепло, мягкое, обволакивающее, уютное. Если бы Ю-чан не опередила, Юри предложил бы то же самое.       Юри неловко приземлился на обе ноги и затормозил, упершись руками в колени; ботинки новых коньков не успели разноситься и страшно натирали кожу, так что после тренировки он боялся их даже снимать, но очередной тройной риттбергер он почти докрутил. Хотел бы он быть таким, как Виктор. Хотел бы однажды соревноваться с ним. А пока что Юри медленно шел домой вдоль берега, наслаждаясь спокойствием вечернего океана, изредка ворчащего на излишне крикливых чаек в вышине, и вспоминал строчки из интервью с Виктором, прочитанного в журнале, который на каток принесла Ю-чан. И в этот момент Юри остро захотелось услышать голос своей родственной души. Рассказать, как сильно теперь тянет на лед, еще сильнее, чем раньше, как появилась в жизни новая цель, зыбкая, далекая, но не ставшая от этого недостижимой. В итоге он писал письма, даже зная, что его соулмейт вряд ли когда-нибудь их прочтет, но почему-то на это надеясь, вешал на стену плакаты из спортивных журналов и уже выпросил у родителей разрешение завести собаку. Как у его половинки. Пуделя, похожего на питомца Виктора, огромную кудрявую зверюгу по кличке Маккачин. Однажды ночью ему снится, будто пальцы перебирают чьи-то мягкие шелковистые волосы, густые и длинные, заплетают их в косу, откидывают со лба мешающиеся короткие прядки, а утром Юри чувствует, как кто-то жарко дышит на него и тыкается ему в щеку влажным носом, и понимает, что это был не сон.