***
Юри включил принесенный вчера вечером из кладовки обогреватель и протянул к нему озябшие руки; волна горячего воздуха приятно обволакивала, но помогала ненадолго — он уже знал, что примерно через полчаса-час озноб вернется. Сначала он принял это за обычную простуду — в конце концов, он по пять часов в день рассекал по катку в мокрой от пота футболке, вполне вероятно, что рано или поздно его бы продуло, — но лихорадки не было: градусник показывал стандартные тридцать шесть и шесть, ну хорошо, тридцать шесть и восемь, да и из обычных симптомов присутствовал разве что легкий насморк. Через неделю он катался в теплом свитере, который раньше надевал только зимой, через две перетащил в спальню несколько запасных одеял, через три время от времени спал в зимней шапке, с головой накрываясь пледом. Утром дрожь ненадолго спадала, усиливаясь по вечерам, и стоило больших усилий держаться подальше от пледа во время разговоров с Виктором: он регулярно жаловался на частую головную боль, и лишний раз волновать его Юри совсем не хотелось. Разумеется, Виктор узнал. И разумеется, страшно ругался, когда понял, что Юри скрывал от него свое состояние почти месяц. «Люблю, соскучился, очень беспокоюсь», — его мысли были отрывочными, острыми, как колючки, когда Юри пообещал сходить к врачу в ответ на аналогичное обещание от Виктора — другим способом в поликлинику того было не загнать. Только вот толку не было. Совсем. Он тосковал отчаянно, глухо, до невыплаканных слез. Не нужно было расставаться, кто вообще придумал расставания и тысячи километров между ними, как они могли жить столько лет — так, видя друг друга лишь в отражениях зеркал и слыша эхо чужого — родного — голоса в собственной голове? — Мы с твоим папой никогда не могли расстаться дольше, чем на неделю, — утешала мама, ласково гладя Юри по волосам и заботливо укутывая в еще один плед после купания в онсэне. — Если решишь поехать в Россию к Виччану, только скажи. Встретиться в финале гран-при они договорились сами, хотя бы во второй раз, если не вышло в первый; дурацкая мечта, идея фикс, в которую они оба упрямо вцепились зубами и ногтями, и ни один не желал отпускать первым. Сдашься — проиграешь. Вопрос лишь в том, что и кому. Лето казалось сном, сюрреалистическим, желанным и невозможно прекрасным: пробежки по песку, пропитанному морской солью, знакомый с детства лед катка, на который он как-то едва не уронил Виктора в попытке сделать сложную поддержку, длинные волосы, разметавшиеся по подушке, нежное тепло прикосновений, барахлящий вентилятор взамен сломавшегося кондиционера, звезды за распахнутым настежь окном. Лето прошло, оставив после себя промозглую одинокую осень, и каждый день тянулся все дольше, оседал тяжелым весом на плечах и гирями, прикованными к ногам, не дающими свободно летать. В глазах Виктора Юри видел то же самое до и после, трещину, расколовшую надвое годами складываемое целое. — Ты опять мерзнешь, — констатировал он, инстинктивно одергивая рукава серой в тонкую синюю полоску домашней кофты. — Как тренировки? Минако-сэнсэй помогает с хореографией? — В зимней куртке отрабатывать балетные па в студии несколько проблематично, но у меня получается. Виктор улыбнулся, и губы Юри синхронно разъехались в ответной улыбке. — Знаешь, твои мысли почти не отличаются от того, что ты говоришь вслух. Наверное, потому, что ты в принципе не любишь болтать просто так. — А у тебя мысли то и дело обрываются, тогда как языком чесать при этом ты не перестаешь ни на секунду. Сейчас он молчал, грустно всматриваясь в его отражение в зеркале, а мысли, которые Витя не считал нужным скрывать, в разных вариациях повторяли одно и то же. «Я приехал бы прямо сейчас». «Ненавижу визы». «Вообще ненавижу все эти бумажки». «И универ ненавижу». «Почему человечество до сих пор не придумало телепорт?». «Скучаю». «Плохо». «Какого хрена делают чуваки, распределяющие нас по отборочным этапам?». «Лучше на тренировках отвлекаться на тебя, чем на Якова, орущего на Гошу». «Почему мы опять так далеко, почему, почему, почему…». От резких невысказанных слов становилось почти физически больно. Юри тоже ненавидел бюрократию, университет Виктора, жеребьевку, часы одиночества на катке, раньше столь желанные, а сейчас — на контрасте безвозвратно пустые; онлайн-курсы русского, на которые он записался тайком, удачно съедали убивающий его избыток свободного времени, а родной язык Вити, то мелодичный, то царапающе-резкий, странно успокаивал, давая жизненно необходимую иллюзию сокращающегося между ними расстояния. Смотря на выступление Виктора в Онтарио, Юри не заметил, как едва не сгрыз от волнения пальцы; он катался не так, как раньше, свободно и легко, а с трудом, будто лед перестал быть скользким и липкой трясиной тянул его назад и вниз. Но это был Виктор, все еще Виктор, который столько лет подряд поднимался на вершину пьедестала — поднялся и в этот раз, пусть и с бронзовой медалью. «Не надо было вам разъезжаться», — голос Якова Фельцмана донесся до него как сквозь ватную подушку, и Юри вскочил на ноги, уже зная, что к завтрашнему утру соберет все необходимые документы. И после кубка Франции они с Витей вместе полетят в Россию. В Канаде холод, в Канаде солнце и ветер, пробирающий до костей, в Канаде нет Виктора, которого Юри непроизвольно высматривает у ограждения за пять минут до своего выхода, даже зная, что в этот момент он сидит дома и ругается на барахлящий интернет, не дающий ему поймать трансляцию. В Канаде Юри откатывает придуманную Виктором программу, но вспоминает лишь его смех на катке, маленькую ладошку Луп, которую они вдвоем тащили на буксире, клавиши синтезатора и мелодию, просящуюся наружу, не ту, что играла сейчас на арене Миссиссоги, а ту, их с Виктором историю, положенную на ноты. В Канаде у Юри бронза, и, хотя он хотел для Виктора золото, а для себя — минимум серебро, от того, что теперь у них есть почти одинаковые медали, ему даже становится весело. По возвращении домой мама всучила ему номер еще одного врача, рекомендованного одним из постоянных посетителей Ю-топии; Юри, повертев в руках визитку, все же записался на прием: среди вопросов, которыми его бомбардировали репортеры, неожиданно проявившие к нему интерес, мелькнул и вопрос касаемо свитера, надетого под толстовку сразу после церемонии награждения. А Юри, если бы мог, напялил бы на себя все содержимое чемодана, чтобы хоть немного согреться. — Музыка вашей короткой программы этого сезона является одной из версий песни «Senbonzakura», как и у Виктора Никифорова, это всего лишь совпадение или же нет? — кто-то буквально ткнул микрофоном ему в лицо, но Юри, одернув толстовку и поправив очки, ответил только: — Без комментариев. «Представляю их рожи, когда они все узнают», — хихикнул при этом Виктор, засмеялся сухим колким смехом, столь непохожим на тот, что Юри слышал летом — ласковые колокольчики. «Знаешь, у нас в России колокола иногда звонят малиновым звоном», — рассказывал он, наматывая на палец прядь его волос, которые Юри опять забыл отстричь и оставил топорщиться вихрами на макушке. «Я чемодан собирал, — извинился он за бардак в отражающейся в зеркале спальне, — даже не знаю, что с собой в Петербург везти». Витя грустно улыбнулся, склонив по-птичьи голову. «Себя привези. Остальное не важно». — По части физиологии я не вижу никаких отклонений, вы абсолютно здоровы за исключением зрения, что, насколько я понимаю, у вас наследственное, и профессиональных травм, — Кодзима-сэнсэй кивком головы указала на его покрытые синяками и следами от едва заживших мозолей ноги. Юри лишь поплотнее замотал на шее шарф. — Кацуки-сан, вы уже нашли своего Истинного? — Простите? Вопрос неожиданно застал врасплох; Кодзима-сэнсэй повторила сказанное, и Юри честно ответил: — Да. — На каком уровне находится ваша Связь? — Мы слышим мысли друг друга. — Ваш Истинный территориально рядом с вами? Улыбка Виктора — солнечная вспышка, запах его волос, срывающийся голос в ночи… — Нет. — Когда вы видели друг друга в последний раз, Кацуки-сан? — Двадцать девятого августа. — Скажите, Кацуки-сан, а у вашего Истинного появились какие-то проблемы со здоровьем? Постоянная мигрень, от которой не помогают таблетки. Сильная слабость. Родное лицо в отражении, а под глазами глубокие тени… — Да, — хрипло выдохнул он. — Только не такие, как у меня. Виктор… он не мерзнет, — Юри невольно поежился, — но у него все время очень сильно болит голова, и он почти ничего не ест. — Кацуки-сан, Связь у каждой пары проявляется индивидуально, но в вашем случае, боюсь, все предельно ясно. Если бы она не была активирована, другое дело, а со Связью активированной шутить нельзя. — Мы собирались встретиться через неделю, — голос превратился в невнятное бормотание. — Кодзима-сэнсэй, насколько это будет критично для нас? Подождать еще какое-то время? — А вы сами как думаете? С такой ярко выраженной психосоматикой вы оба долго не протянете. Неделя — уже предел, Кацуки-сан. Он растерянно кивнул, смотря куда-то в пространство; Виктор, измученный прокатом короткой программы, спал в московском отеле, и Юри был счастлив, что хаотичные мысли не успели его разбудить: из-за мигрени, которая мигренью-то и не была, ему теперь редко удавалось нормально выспаться. Связь. Связь, которая столько лет, всегда давала им поддержку, сейчас будто ополчилась против, рикошетя от одного к другому, и как они не догадались об этом сразу? «Какие же мы с тобой оба идиоты, Витя», — сорвалось с губ едва слышно, и он обхватил себя руками, надеясь, что сможет передать ту толику тепла, которую сам ощутить уже не мог. От железнодорожной станции до Ю-топии Юри шел пешком, большую часть времени смотря на свои ботинки; с моря дул соленый ветер, привычным холодом заползающий под пальто. Факт, что виной всему происходящему была Связь, уложился сам собой, будто Юри знал это с самого начала; эта мысль мелькала и прежде, неприметная тень на задворках сознания, но Виктор заболел за несколько недель до него, да и никогда ранее Связь не проявлялась у них двоих настолько по-разному. Они понимали, подсознательно догадывались, что стоит им вновь встретиться, как им полегчает; это было нечто само собой разумеющееся, то, что не нужно было проговаривать вслух. Такеши и Юко, его родители, хорошо знакомая пожилая пара Истинных, каждый год приезжающая в Ю-топию на Золотой неделе, — все они никогда не расставались со своими половинками дольше, чем на несколько дней. Ведь они жили рядом. Хотя бы в одной стране, а не за энное количество часовых поясов… После отъезда Виктора Юри смотрел на них иначе, и его снедала горькая зависть. Почему они все вместе, а им с Виктором почти сразу вновь пришлось расстаться так надолго? «Действительно, почему?» — поинтересовалась бы их Связь, будь она живым существом; она била по самому больному, что было у каждого из них, желая одновременно наказать и подтолкнуть друг к другу, и лишь их вина в том, что они так и не научились слушать… Теперь это было логично, логично на все сто процентов; «лицом к лицу лица не увидать», — голосом Виктора прозвучала в голове строчка стихотворения, которое тот как-то раз читал ему по памяти. Обсудить все с Виктором Юри решил после закрытия кубка Ростелекома: за эти часы все равно ничего не изменится, а волновать его прямо перед произвольной программой явно не стоит. Юри чувствовал, как его качнуло в сторону, и он прислонился к стене, слышал гневную речь Якова, о смысле которой мог лишь догадываться, а еще — понимал, что не сможет отговорить Витю выходить на лед. На его месте он бы сам себя не послушал, да и в случае Виктора был уверен в том же самом. «Покажи мне эту программу, Витя», — мысленно попросил он, сжимая руки в замок и пододвигая ближе ноутбук, на экране которого появился Виктор с улыбкой для зрителей на бледном уставшем лице. Юри следил за каждым движением, каждым прыжком, наклоном и нетерпеливым взмахом рук, словно ему хотелось ускорить время, заставить его бежать с нужной ему скоростью, весьма далекой от реальности. Затылок вдруг пронзило чужой болью, и Юри невольно вскрикнул, прижав к голове руку… и в этот момент на катке московской арены «Мегаспорт» Виктор вдруг оступился и рухнул, как тонкая березка под ударом чьего-то топора. — Виктор… — в ужасе произнес Юри, пытаясь достучаться сквозь разделяющее их расстояние. — Виктор! Очнись, Виктор! Но перед его глазами была лишь вязкая тягучая чернота. Кажется, он перебудил весь дом, включая посетителей рёкана. Кажется, он что-то кричал, пока мама не поймала его в свои объятия. Кажется, он сорвал голос до хрипоты, но ответа не дождался; Юри не единожды проклял себя за то, что не попросил у Виктора номер Якова, да что там, у него даже телефон его матери не был записан! Потому он раз за разом набирал Виктора в надежде, что кто-то поднимет трубку, и когда пальцы уже практически свело судорогой, гудки оборвало зычное: — Это ты Юри будешь, значит? Тренера Виктора сложно было с кем-либо перепутать. — З-здравствуйте, Фельцман-сэнсэй, — заикаясь от волнения, выдавил Юри. — Виктор… — Жить будет. Сотрясения у него нет, так, пара ушибов и сильное переутомление. Полежит в больнице пока под присмотром, поросенок эдакий, — в ворчании Якова звучало столь искреннее беспокойство за бестолкового ученика, что Юри едва не разрыдался от облегчения, что с Виктором в больнице сейчас находится именно он. — А его мама? — Приедет в Москву первым поездом с утра. Ты вот что скажи, сам-то приехать сможешь? — Фельцман-сэнсэй, если потребуется, я доберусь вплавь до вашего Вурадивостока и оттуда пойду пешком. Облегчение обрушилось на него внезапно; он опустился на татами, сжимая в руках телефон, и затараторил о том, что завтра-послезавтра из посольства должны прислать его паспорт с российской визой, что он не полетит ни в какую Францию, а вместо этого прямо сейчас купит билет в Москву, когда позвонит Нишигори-сэнсэю и сообщит, что снимется с соревнований… — Владивосток, — прервал его мыслеизлияние насмешливый голос. — Там «л», а не «р». Глаза ослепило вспышкой, и Юри едва не выронил мобильник. «Юри, — мелькнуло в мыслях слабым мерцающим огоньком, — Юри, я…». — «Я приеду послезавтра». — «Что?! Но как же… отборочные…» — «Если ты думаешь, что я смогу выйти на лед, не убедившись лично, что ты в порядке, то ты кретин, Виктор». — «Сам такой». — «Логично, нет?» — «Я… очень хочу увидеть тебя». — «Я знаю. Я прилечу за тобой в Москву, и мы вместе поедем домой». Виктор слабо улыбнулся, вздохнул устало-счастливо; только сейчас Юри понял, что в ухо давным-давно идут длинные гудки. «Это была Связь. Все это время». Тишина. «Стоило догадаться». — «Два дня. Всего два дня». — «Дождусь». Он пришел в себя лишь в самолете, берущем разгон на взлетно-посадочной полосе. Юри впервые уезжал так надолго, но у него не было чувства, что он покидает свой дом. Скорее, наоборот. «Мы вместе поедем домой», — сказал он едва пришедшему в себя Виктору, и это было правдой. Виктор был домом, Виктор был жизнью, Виктор, лежащий на больничной койке, Виктор, к чьей руке сейчас тянулась капельница, был всем. Единственным, что являлось важным. — Я встречу тебя в аэропорту вместе с мамой, — произнес Витя, сверля зеркало упрямым взглядом. — И это не обсуждается. — Даже не думай. А если тебе снова станет хуже? — Ты будешь рядом. Мне не может стать хуже, чем здесь без тебя. Полтора часа от Фукуоки до Инчхона. Девять с половиной часов от Сеула до московского аэропорта, название которого он попытался выговорить раз десять, то и дело путая буквы — чтобы услышать тихий смех и обещание поработать над правильным русским произношением. — В Питере в декабре первым делом обойдем все открытые катки, их как раз зальют к тому времени, как ты устанешь от воплей Якова в «Юбилейном». А еще, если хочешь, можно попробовать выбить тебе пропуск в мой университет, потому что нечестно, если я буду тухнуть на лекциях в гордом одиночестве. И я обязательно свожу тебя в ту кафешку неподалеку, которую я показывал, тамошняя выпечка — это как кацудон Хироко-сан, пища богов, — возбужденно тараторил Виктор, сверкая синими глазами. — Вот приедешь, следующим же утром сходим, хочешь? Юри свернулся калачиком под предоставленным пледом и улыбнулся. — Конечно. Конечно, хочу.***
В такси все еще толком не пришедшего в себя после больницы Витю здорово укачало; когда машина, наконец, остановилась у входа в терминал, он тут же выпрыгнул на улицу и сделал несколько глубоких вдохов, впрочем, почти сразу закашлявшись: столичный воздух, судя по всему, наполовину состоял из выхлопных газов. Ноги слушались с трудом, так что в зале прилета он практически упал на сиденье рядом с мамой; до прибытия рейса Юри оставалось совсем немного, и Виктор каждой клеточкой тела чувствовал сокращающееся между ними расстояние. — Как ты, Витюша? Получше? — мама ласково погладила его по заплетенным в косу волосам. Он кивнул и закрыл глаза, стараясь унять бешеный стук сердца; Юри, укутанный в зимнее пальто и три шарфа, стоял в очереди на паспортный контроль, нервно переминаясь с ноги на ногу, а суровые физиономии пограничников уверенности точно никому бы не придали. Виктор глазами Юри смотрел на проверяющую его документы женщину, не сказавшую ни слова в ответ на его робкое, почти без акцента «здравствуйте»; быстро пролистав страницы, та шлепнула печать и вернула паспорт, и лицо ее при этом было чем-то средним между кирпичом и бетонным шлакоблоком. «В Японии ее бы точно не взяли на работу, — мысленно отметил Юри, оглядываясь по сторонам в поисках нужной ленты багажа. — Что это вообще было?» Витя хихикнул себе под нос, ощущая разливающееся в груди невесомое тепло. «Это, мой дорогой, был беспощадный русский покерфейс. Ну или просто наше национальное бытовое хамство». Мама приобняла его за плечи, щекотно чмокнула в макушку: — Он уже совсем рядом, да? — Багаж ждет. Не было болезненного напряжения, как тогда в Фукуоке, не было дрожи в руках и сбивчивых мыслей; в голове вертелось только слово «правильно», приносящее усталую спокойную радость. Но, когда разъехались полупрозрачные двери, и из-за них показался Юри, толкающий перед собой чемодан высотой чуть ли не с себя самого, Виктора будто сдернуло с кресла, и он побежал вперед, едва не спотыкаясь о собственные ноги. — Виктор! Он все же споткнулся. О чертов чемодан, который Юри случайно толкнул, бросившись ему навстречу; Витя упал бы на пол, если бы его не подхватили сильные, родные руки, в то же мгновение прижавшие его к себе так крепко, что стало трудно дышать. «Больше никогда, — клялся он про себя, — никогда, пообещай и ты мне, Юри, что мы никогда больше не расстанемся дольше, чем на пару часов!». — «Ни за что в жизни». В такси они вдвоем оккупировали заднее сиденье; Виктор, стянув сапоги, забрался на него с ногами, устроившись у Юри на коленях и зарывшись лицом в его старенький шарф с торчащими темно-серыми нитками, пока Юри, тепло дыша ему в ухо, что-то чертил у него на затылке подушечками пальцев. С его мамой он успел перекинуться лишь парой фраз, но та, поймав его растерянный взгляд, сказала: — Вот отдохнешь дома, тогда как следует и поболтаем, да? Виктор грел его ладонь в кармане своего пальто, пока они, морщась, пили мерзкий растворимый кофе из вокзальной палатки, чьим единственным достоинством являлось то, что он был обжигающе горячим, и ждали объявления посадки. В «Сапсане» мама села позади них, оставив им два соседних кресла, на которых они с Юри, как пара котов, свернулись клубочком под импровизированным одеялом из курток, шапок и шарфов. Мысли словно превратились в тягучую вязкую субстанцию; умотанный долгой дорогой Юри заснул у него на груди, уткнувшись носом ему в шею, и Витя, аккуратно, чтобы не разбудить, свободной рукой снял с него очки. Несмотря на договоренность обойти все любимые Витины места Петербурга в первое же утро, планы пошли прахом — просто потому, что проснулись они оба только вечером, когда мама, забравшая с передержки соскучившегося Маккачина, открыла дверь в их спальню, и тот, огласив комнату громким радостным лаем, с разбегу плюхнулся прямо на них с Юри, отчего они оба, моментально проснувшись, синхронно завопили и грохнулись с кровати, запутавшись в одеяле. — Фу, Маккачин, прекрати, — Виктор, продолжая смеяться, чудом увернулся от влажного языка пса, и он с воодушевлением переключился на обделенного его вниманием Юри. — Мальчики, раз вы встали, быстро руки мыть и на кухню! — выглянула из коридора мама. — Зачем на кухню? — Юри даже рот приоткрыл. — Судя по времени суток, ужинать. В России едят на кухне, привыкай, — Витя оставил на его губах легкий поцелуй. — А завтра на каток пойдем. Да? Юри ответил, что не выпустит его на лед еще как минимум несколько дней, Витя начал спорить, так что за столом они препирались, мысленно и вслух; макая в черничное варенье один из напеченных мамой сырников с изюмом и украдкой глядя на Юри с зажатой в пальцах вилкой, почему-то стесняющегося есть их руками, он чувствовал себя до неприличия счастливым. Якову Юри понравился. Да что там, разве существовал на свете хоть один человек, которому Юри бы мог не понравиться? Разумеется, нет, и в своей уверенности Виктор был непоколебим. — Витька, кончай сиять, как начищенный медный таз, и дуй на лед! Юри сверлил его глазами с противоположного бортика, пока Витя снимал с коньков чехлы; он подкатился поближе, ухватил Юри за руку и потянул за собой к центру катка. «Думаю, пора продемонстрировать Якову кусок нашей показательной», — хитро подмигнул Виктор. «А музыка?». — «А она нам нужна?». Он слышал ее в голове, ту прекрасную мелодию, над которой Юри работал до сих пор, скрупулезно доводя до видимого ему одному совершенства; на талию легла теплая ладонь и повела вперед, задавая направление движения. У них ушло два месяца на то, чтобы хоть немного научиться делать поддержки, и в момент, когда Юри поднял его в воздух, сердце зашлось бешеным ритмом. Основа одиночного катания — полное доверие самому себе и льду под ногами. Основа катания парного — полное доверие партнеру. Юри никогда не позволит ему упасть. Виктор прерывисто вздохнул, оттолкнувшись зубцами лезвий и почти влетев в его объятия, ахнул от удивления, когда тот, крепко ухватив его за пояс, перевернул его вниз головой и закружился на месте — один из запрещенных на соревнованиях элементов, но они и не на чемпионате сейчас, верно? Синхронный тройной аксель, красивый, чистый, рука в руке, скольжение в тодес… «Отличный ракурс». — «Виктор, я все слышу!». — «На то и расчет!». — Витя! Юр… как там тебя? Юри! Это что еще за суицидальная порнография? — громыхнул голос Якова. Они остановились, тесно прижавшись друг к другу; Гоша, споткнувшийся от его крика, едва не влетел в ограждение. — Это наше показательное выступление. Для чемпионата мира. — Убьетесь оба, будет вам показательное. Остолопы. Виктор расплылся в ухмылке; Яков как никто другой знал, что спорить с уже все решившей парой Истинных — себе дороже. Как-то раз в раздевалке его подловил Гоша, странно мнущийся на пороге; Витя только хлопал глазами, когда Попович сообщил, что давно хотел перед ним извиниться. — Я никогда не знал, что это такое — чувствовать с кем-то Связь, — признался он, садясь на лавочку напротив. — Ждал, пока она проявится, но этого так и не случилось. Поэтому я всегда завидовал тебе… вам, — поправил сам себя, когда рука Юри скользнула Вите на плечо, и Виктор поймал тонкие чуткие пальцы в свою ладонь, притянул к губам, поцеловал острые костяшки. — Прости, Витя. «Он один из тех, кто раньше над тобой смеялся?» — мысленно поинтересовался Юри, усевшись позади и собственнически обвив его руками. «Было дело». — Знаешь, Гоша… это стоит того, чтобы ждать всю жизнь. Это трудно. Это очень трудно, но это действительно того стоит. Поверь. — Да я уж вижу, — произнес он и чуть позже добавил: — Удачи тебе на японских национальных, Юри. — С-спасибо. — А мне удачи не пожелаешь, нет? — А надо? Надо. А еще надо взять золото. Виктор Никифоров он или кто? Яков запретил бы ему лететь с Юри в Японию, а потом, вместе с ним удрав с показательных, напрямую нестись в Саранск на чемпионат России, но знал, что не может — слишком свежим было воспоминание о том, до чего они за каких-то два с небольшим месяца разлуки довели друг друга. Юри вез из Кадомы свое первое золото, и Витя громогласно поклялся, что повесится на шнурках от собственных коньков, если не возьмет первое место на всероссийских соревнованиях. Держать слово, к счастью, не пришлось; вскоре он стоял на верхней ступеньке пьедестала с золотой медалью в руках и улыбался на камеры, а на самом деле — Юри, стоящему позади Якова у уголка слез и поцелуев. Предновогодний Петербург радовал мириадами огней, высоченными украшенными елками, светящимися гирляндами и заполошно-праздничной атмосферой; два дня назад начал идти снег, крупный, пушистый и мягкий, а градусник стабильно показывал минусовую температуру, позволяя верить, что на Новый год они обойдутся без дождя и слякоти под ногами. Юри, раз уж Яков после прошедших соревнований выгнал их с катка на короткие каникулы, знакомился с городом, с интересом поглядывая вокруг; Виктор, который все же привел в исполнение план забега по любимым кафе, тащил мешок еще теплых пончиков в сахарной пудре, купленных к чаю — загадочный пункт в каждом списке продуктов, до сих пор приводящий Юри в некоторое недоумение. Кажется, они проходили мимо Петропавловского собора, когда Юри вдруг попросил его остановиться. А еще через мгновение остановилось время, когда Виктор уставился на два одинаковых кольца, в вечерней темноте тускло поблескивающих на его ладони. — Ты сам говорил про парные омамори после парных медалей, — смущенно пробормотал он, и часть щек, не скрытая высоким воротником, покрылась милым румянцем. — Вот я и… Не говоря ни слова, Виктор, сняв перчатку, протянул ему правую руку, и на палец скользнул золотистый ободок. Их Связь, расправившая крылья, развернувшаяся в полную силу, была слишком заметной, чтобы ее можно было скрыть. Витя погладил кольцо на руке Юри, которое надел на нее сам какую-то пару секунд назад; по сравнению со Связью Истинных даже обручальные кольца не более чем талисманы на счастье и долголетие. «Это подарок. На день рождения и Рож… Новый год», — мысль Юри словно споткнулась, и Виктор, хихикнув, дернул его за свисающие кончики шарфа и коснулся его губ своими; кольцо на безымянном пальце ощущалось тепло и привычно, словно оно было там всегда.***
Юри на дрожащих ногах спустился с пьедестала почета, пока в ушах все еще играло эхо канадского гимна; падение в середине произвольной программы и недокрут одного из каскадных прыжков стоили ему серьезной потери баллов, пусть и недостаточной, чтобы взявшему в итоге бронзу американцу удалось сдвинуть его со второго места. Чемпионат четырех континентов, к счастью, не пересекался с чемпионатом Европы, так что, стоило Юри ускользнуть от любопытствующих журналистов, чей главный вопрос заключался в причине его перехода на обучение к тренеру Виктора Никифорова Якову Фельцману, как в пустом коридоре его крепко ухватили за запястье и втолкнули в ближайшую подсобку. «В следующий раз на тех ступеньках будем стоять вместе, — Виктор, сдернув с головы капюшон толстовки, прижал его к стене и одарил требовательным, жадным поцелуем. — Поздравляю». В следующий раз… полтора месяца до чемпионата мира, полтора месяца на финальную шлифовку программ перед их последним в этом сезоне прокатом, полтора месяца, чтобы доработать тот выброс с подкруткой, который Виктор мечтал вставить в конец их показательного выступления. — Я не удивлен, что этот элемент запретили, — честно сказал Юри, у которого от показанной Витей схемы едва волосы не встали дыбом. — Виктор, не выйдет, ты все-таки выше меня, я не уверен, что даже с учетом более долгого вращения смогу подбросить тебя с нужным импульсом и под нужным углом. — Не уверен или не можешь? — Виктор. — Пробуем. Виктор надел на голову защитный шлем наподобие тех, что носят мотоциклисты, и потуже затянул ремешки; Юри захотелось провалиться под лед. А еще через полчаса, когда Витя в который раз почти пропахал носом полкатка, Юри подумал, что шлем он на тренировку принес явно не зря. Собственные руки ныли, боль в натруженных мышцах сковывала плечи и спину, но… но Витя, сидящий прямо на льду и отряхивающий со своего спортивного костюма ледяную крошку, улыбнулся так заразительно, что Юри предложил сам: — Давай еще раз. Улыбка стала шире. — Я знал, что тебе понравится. Жизнь вошла в новую колею, внезапно легко и непринужденно, и Юри порой думал, что ему все это снится: Санкт-Петербург, поначалу неприветливый и серый, но впоследствии ставший хотя бы знакомым, хмурое северное небо, затянутое облаками, спорткомплекс «Юбилейный» за Тучковым мостом, кафе в двух кварталах от дома, Маккачин, взявший моду по ночам забираться к ним в кровать… и Виктор, начисто игнорирующий звенящий будильник и уютно посапывающий ему в ухо. Посреди спальни стоял доставленный почтой синтезатор, у шкафа — полупустой чемодан, на столе вперемешку валялись учебники Виктора из университетской библиотеки и самоучители русского языка Юри, уже два месяца посещавшего курсы, и было во всем этом хаосе что-то до боли родное, правильное, нужное. Виктор составил график поездок, согласно которому примерно треть времени они должны были проводить в Хасецу: все-таки там был свой каток, а, как показала практика, даже без замечаний Якова тренироваться вдвоем они могли весьма успешно. Мари и Минако-сэнсэй уже забронировали билеты и отель в Ницце в двух шагах от спорткомплекса, где они с Виктором вскоре должны были выйти на один лед. Как соперники. Впервые в жизни. Было странно лететь во Францию вместе с российской сборной. Было странно откатывать короткую программу под одну и ту же мелодию с Виктором с разницей в пятнадцать минут и целовать ободок кольца — на удачу. Было странно сидеть в уголке слез и поцелуев рядом с Яковом, зная, что Виктор прячется за углом и синхронно с ним нервно теребит застежку олимпийки с надписью «Russia» на спине в ожидании оценок. Было странно через четверть часа прятаться за тем же углом и кусать губы, вместе смотреть на выставленные баллы и мысленно сравнивать два проката, безжалостно припоминая каждый недочет. Было странно желать победы самому и одновременно желать ее Виктору, смотреть на него оценивающим взглядом конкурента, подмечая промахи, отчего внутри пульсирующей спиралью вилось сладкое тянущее напряжение. Было странно видеть свое имя в таблице сразу после имени Виктора и разрыв в восемь баллов: все еще много, все еще недостаточно для выигрыша, но… но не пятьдесят, как это было всего год назад, и не сто, как было еще раньше. — Я так тобой горжусь, — жарко шептал на ухо Витя, прижимаясь к нему на гостиничной кровати. — Я же говорил, что ты сможешь, помнишь? — Ты говорил, что полгода у Якова, и я надеру тебе зад на катке. — Полгода еще не прошло, — справедливо заметил он и рассмеялся, запустив пальцы в его растрепанную шевелюру. Юри коснулся губами его лба, убирая лезущую в глаза челку. — Ты всегда верил в меня больше, чем я. Церемонию награждения провели на следующий вечер; Виктор и Юри, стоящие на соседних ступеньках, были похожи на символ инь-ян: черноволосый Юри в серебристо-белом костюме, по крою напоминающем фрак, и Виктор — в облегающем черном с полоской ткани у талии, похожей на короткую развевающуюся юбку, пепельные волосы собраны в тяжелый пучок на затылке. После были очередные вопросы, ответы в микрофон, совместные фото победителей и призеров, объятия родных, обещание приехать в гости сразу после того, как Виктор защитит диплом, а Юри подаст документы на заочное обучение… Ресурфейсер расчистил каток, и вскоре они, держась за руки, у самого бортика наблюдали за выступлением канадца, занявшего третье место. — Только не убейтесь, балбесы, — проворчал Яков, выпуская их на лед под взволнованный гомон толпы, пока комментаторы объявляли их имена. Последняя аранжировка была готова через неделю после чемпионата четырех континентов; они гоняли эту композицию снова и снова до тех пор, пока Юри, три раза подряд прослушав финальный вариант, не нашел, к чему придраться. — Как ты ее назовешь? — спросил Виктор, вертевший в руках коробочку с диском. Юри думал недолго. Взяв со стола маркер, он забрал диск и на матовой белой поверхности вывел четкое «Forevermore». Как можно было назвать ее иначе? Юри замер в начальной позиции, краем глаза косясь на Виктора, застывшего у противоположного края катка в ожидании начальных аккордов. Он начинал первым, а Юри ждал, отсчитывая про себя секунды, и вот они скользят по поющему льду, абсолютно синхронно, отзеркаливая движения друг друга. Шажки навстречу, детские, робкие; медленное взаимное узнавание, радость, боль, восторг, грусть, сокращающееся расстояние, страх, принятие… Ускорение, заход на каскад из прыжков, но ни одного касания — рано, пока еще рано. Виктор протягивает руку, и Юри хватается за нее, на мгновение мягко переплетая пальцы, проводит ладонью по щеке; парное вращение, лезвия коньков, крошащие лед, сбивающиеся мысли. Поймать Виктора в полете, поднять в воздух на вытянутых руках, залюбоваться изящной тройной подкруткой; мысленно пообещать в следующем сезоне сделать ее четверной, услышать ответное «да!». Хореографическая дорожка шагов, два прыжка один за другим… Виктор изгибается в ласточке, когда Юри крепко хватает его за ботинки коньков и раскручивает, вращаясь на месте все быстрее и быстрее, чтобы, услышав мысленное громкое «давай!», подбросить его вверх и через несколько секунд поймать, до боли сжав его талию дрожащими, ноющими от боли в мышцах руками, уронить в прогиб, слыша, как колотится от восторга его сердце. Медленное финальное вращение. Последний аккорд. Пауза. И оглушающие аплодисменты. — Это ведь того стоило, правда? — хрипло выдыхает Виктор ему в губы за секунду до того, как Юри впивается в них поцелуем. Их история, положенная на выписанные по льду ноты. Их Связь, которой ничего на свете не могло стать помехой. Их любовь, которую стоило ждать. И жизнь, которую стоило построить. Юри прикоснулся своим лбом к его, ласково убирая с его лица прилипшие к коже непослушные прядки. — Правда.