Шестое чувство

      Весь путь от Фукуоки до Хасецу прошел в тишине полупустого поезда, нарушаемой лишь негромким женским голосом, объявляющим станции электрички. Виктор с трудом помнил, как они наконец оторвались друг от друга в терминале прилета, как смущенный Юри поставил на место чертову пальму, как повел его в сторону железнодорожных платформ, ни на миг не отпуская его руку. Не отпустил и сейчас, касаясь теплыми мягкими губами тыльной стороны его ладони, обнял, когда Виктор, наплевав на остальных пассажиров, устроился у него на коленях, неловко ткнувшись носом ему в висок, и придерживал ногой норовящий уехать в другой конец вагона изрядно помятый долгой дорогой чемодан. «Junsei*», — кивнув на них с Юри, с улыбкой сказала сидящая напротив старушка своей соседке, и Виктор, приветственно склонив голову, задорно подмигнул им обеим; те, поклонившись в ответ, отвели глаза, и он, хихикнув, вновь повернулся к Юри, легонько чмокнув его в чуть покрасневшую щеку. Истинные. Когда-то ему хватило одного взгляда на Якова и Лилию, чтобы увидеть между ними Связь, нерушимую, крепкую; теперь всем вокруг была видна Связь между ним и Юри. Юри, восхитительным, прекрасным, идеальным Юри, сжимающим его пальцы и целующим его раскрытую ладонь. Напряжение, до этого скручивающее внутренности тугой спиралью, вдруг резко схлынуло, оставив вместо себя уверенное, безмятежное спокойствие и странно уютную усталость.       Виктор многое хотел сказать. Многое из того, что он никогда не говорил Юри раньше: что помнит момент, когда он родился, и мир вдруг вспыхнул красками, помнит, как Юри утешал его, чувствуя, что ему плохо, помнит свою радость, когда выяснил, в какой стране живет его половинка, помнит, как опоздал на тренировку, сосредоточенно выкапывая ландыши под разлапистой елкой… Но он молчал, потому что впервые за всю жизнь можно было никуда не торопиться. Юри был здесь, рядом, держал его за руку, переплетя свои пальцы с его, высматривал свободное такси.         — Может, пешком? — предложил Витя, оглядывая пустынные окрестности станции Хасецу. — Далеко до Ю-топии?         — Нет, дойдем минут за двадцать, но ты разве не устал?         — Не страшно. Показывай дорогу. Южное солнце слепило глаза, и Виктор пожалел, что положил солнечные очки в чемодан, а не в рюкзак; на улице, вне работающих на полную мощность кондиционеров, ему быстро стало жарко, и он расстегнул толстовку, из внутреннего кармана которой едва при этом не вывалился перетянутый ниткой букетик цветов. На лице заиграла улыбка: а он и забыл про них… Витя инстинктивно повел носом, и Юри замер на месте.         — Это… это же… И, ухватив его за запястье, потянул цветы к себе, вдыхая их нежный весенний аромат.         — Так я впервые почувствовал с тобой Связь, — пробормотал Юри, невесомо прикасаясь к хрупким стебелькам. — Мне было четыре.         — В тот день я увидел их в парке и решил поделиться с тобой. Подумал, что привезу их тебе, если они у тебя не растут. А потом получил нагоняй от Якова, потому что опоздал на тренировку.         — Suzuran**, — он погладил пальцем маленький белый колокольчик. — Виктор, как они называются по-русски?         — Ландыши. В воздухе чувствовался запах моря.       Витя блаженно выдохнул, по подбородок погрузившись в горячую воду, и сонно зевнул. Стоило им с Юри появиться на пороге, как встречать их прибежала вся его семья, попеременно обнимая их обоих прямо у входа, после чего Хироко-сан погнала его в онсэн, строго-настрого запретив сидеть там больше получаса и сказав Юри за ним присматривать: можно ведь и заснуть ненароком. И она была права: глаза закрывались сами собой, и он наверняка отключился бы, если бы Юри аккуратно не потряс его за плечо:         — Больше нельзя. Пойдем, мама наверняка уже на стол накрыла. И убежал, полыхнув вмиг покрасневшими ушами; Виктор хмыкнул себе под нос — все еще стесняется — и вышел из воды.       За обедом он едва не уснул лицом в тарелку с кацудоном, отметив, что Юри ничуть не покривил душой, сообщив, что никто не готовит это блюдо так, как его мама; Хироко-сан счастливо рассмеялась:         — Спасибо тебе, Виччан, — и украдкой поцеловала его в макушку, через секунду проделав то же самое с сидящим рядом Юри. Отложив палочки, Виктор внаглую устроил голову у Юри на коленях и мурлыкнул себе под нос, почувствовав прикосновения его пальцев, перебирающих прядки чуть влажных после купания волос. Наконец-то все так, как и должно быть. И с этой мыслью он провалился в сон.       Витя проспал почти сутки; когда веки все же удалось разлепить, солнце за окном лениво клонилось к закату, а Юри сидел у него в ногах и украдкой поглядывал на него, что-то набирая на своем ноутбуке.         — Пойдем сегодня на каток? — сходу поинтересовался Виктор, чувствовавший себя прекрасно отдохнувшим. Юри поправил очки и немного нервно произнес:         — Конечно. «Я очень хочу посмотреть, как ты катаешься», — собирался было сказать Витя, но вовремя осекся: нервировать Юри еще больше было последним поступком, который он хотел совершить.         — А Юко-сан, Нишигори и тройняшки тоже там будут?         — Скорее всего. Мой тренер, Нишигори-сэнсэй, уже почти отошел от дел, так что весь ледовый дворец держится на Ю-чан и Такеши, а девочек им оставить не с кем. Да и кататься они начали примерно тогда же, когда начали самостоятельно ходить, — хмыкнул Юри. — Они от тебя в восторге, кстати, так что если вдруг увидишь, что тебя тайком снимают на камеру, не удивляйся. Нетерпение искрящим электричеством пронеслось по нервам, и после двадцатиминутной совместной пробежки от Ю-топии до ледового дворца Виктор решительно потянул за ручку входной двери.       На катке было пусто. Знакомый с детства морозно-колючий запах искусственного льда приятно щекотал ноздри, а каждое сказанное слово разносило гулкое эхо. Юри, оставив чехлы с лезвий на бортике, выехал на лед и, сняв очки, протянул их Виктору вместе с пультом от музыкального центра; моргнул несколько раз, сощурился, словно стараясь рассмотреть надписи на ограждении напротив.         — Включай, — скомандовал Юри. Виктор послушно нажал на нужную кнопку и вздрогнул, поймав его взгляд, не защищенный стеклами очков. «Смотри на меня. И только попробуй отвернуться», — буквально кричал весь его вид, от которого по спине пробежала волна мурашек. Тишину полоснуло лезвием первых аккордов.       Юри катал его программу. Ту самую, с показательного выступления на апрельском чемпионате мира в Москве, с которой Виктор мечтал выступить перед ним на финале гран-при, которую он впервые в жизни поставил сам от начальной позиции до последнего шага, в которую вложил все то, что копилось внутри долгие, долгие годы, что они с Юри были вынуждены прожить по отдельности. Юри заменил четверной флип тройным, на двадцать градусов не докрутил четверной сальхов и при заходе на прыжки с трудом удерживал маховую ногу под нужным углом, но… Но у него был лишь месяц, чтобы выучить эту программу. У Вити ушел почти год. Комбинированное вращение, необычный ритм шагов, божественные хореографические дорожки, и глаз не оторвать от изящной подтянутой фигуры в черном спортивном костюме с флагом японской сборной, выходящей на финальный каскад; разгон, чиркнули по льду зубцы, и прыжок, и двойной, тройной, четверной оборот тулупа, и следующий прыжок сразу после, и… вау. Виктор смотрел. Виктор подбирал с пола челюсть. Виктор дышал часто-часто, хватая ртом воздух, и в какой-то момент поймал себя на том, что, когда Юри оттолкнулся ото льда, он сам синхронно повторил его движение, неловко крутанувшись в воздухе. И, когда музыка смолкла, оборвавшись лопнувшей струной, а Юри подъехал к ограждению со смесью ожидания и страха на разрумянившемся лице, Витя сказал ему чистую правду:         — Полгода в «Юбилейном» у Якова, и в следующем сезоне ты на счет раз надерешь мне задницу. «И я совершенно не против, если ты надерешь мне ее не только на льду», — едва не сорвалось с языка, и Виктор, малодушно порадовавшись, что Юри не умеет читать мысли, прижался к его плечу покрасневшей щекой, когда тот, наклонившись над бортиком, крепко стиснул его в объятиях.       Они вышли с катка, когда на улице уже была глубокая ночь: еще одной особенностью Юри оказалась нереальная выносливость, и программу Виктора он смог откатать раз пятнадцать подряд, тогда как сам Витя запросил пощады уже на восьмом заходе. Что, впрочем, не помешало ему основательно пройтись по всем огрехам в технике, так что обратно до Ю-топии они не бежали, а ползли, то и дело останавливаясь по дороге, споря из-за того или иного элемента программы.       Тройняшки Нишигори являли собой живую иллюстрацию трех из ларца, одинаковых с лица из русских народных сказок, даром что в сказке их было двое, и моментально прилипли к Вите, стоило ему выйти на лед. Юко-сан и ее муж тихо хихикали, когда Аксель залезла к нему на плечи и попросила ее покатать; держалась мелкая паразитка при этом почему-то за его уши. Юри только вздохнул, левой рукой придерживая вертящуюся Лутц, а правой крепко ухватившись за ладошку Луп, которая, моментально сориентировавшись, вцепилась свободной конечностью в Витю и теперь раскачивалась, как на качелях, когда они с Юри приподнимали ее надо льдом. Можно было дурачиться. Можно было в свое удовольствие кататься вместе с Юри, просто потому что хочется. Можно было ни о чем не думать хотя бы неделю, которую они договорились считать заслуженным общим отпуском перед возвращением к серьезным тренировкам, и Виктор немного жалел разве что о решении оставить Маккачина с мамой в Петербурге.       Хироко-сан организовала большой семейный ужин, и даже в большом зале Ю-топии сразу стало тесно; Такеши на пару с хореографом Юри Минако-сэнсэй уже приговорил две бутылки сакэ и отпускал идиотские шуточки, Юко о чем-то болтала с Тошией-саном, тройняшки, пакостно хихикая, заплетали Виктору косички, вплетая ему в волосы что-то, по ощущениям подозрительно напоминающее остатки икебаны, ранее стоящей в небольшом углублении в стене, а сам Витя украдкой смотрел на Юри и думал, что он удивителен. Абсолютно прекрасен. Но на льду Юри всегда становился чуть другим, и именно это самое «чуть» делало его умопомрачительно притягательным. Притягательным настолько, что, снова и снова наблюдая за тем, как Юри красиво прогибается в спине, уходя в бильман, Виктор размышлял, что если бы зрители реагировали на его выступление так же, как он сам, аплодисментов бы Юри не дождался. По весьма банальной причине: одной рукой неудобно хлопать.       После того, как мысли свернули в этом направлении, ночевать в одной комнате с Юри стало почти невыносимо. Что Виктор за годы общения на расстоянии и успел усвоить, так это то, что давить на его упертую половинку — провальная затея: чуть что, Юри прятался в своей раковине, тщательно забаррикадировав за собой вход, и выцарапать его обратно удавалось далеко не сразу. А теперь он вспоминал, как ему целовали руки на отрезке пути Хаката-Хасецу, пока Юри пытался вытащить из его волос украшенные цветами веточки, и от прикосновений этих рук его бросало в сладкую дрожь. Когда же тот, неуверенно пробормотав «вроде бы все», положил ладонь ему на плечо, с которого наполовину сползла верхняя часть джимбея, в Витиной голове остались только две мысли. Первая: так больше продолжаться не может. Вторая: если не вышло ничего другого, делай то, что умеешь лучше всего.         — Виктор, что ты… — недоуменно начал Юри, когда Витя, резво сняв с лезвий блокираторы, выехал на лед следом за ним, поигрывая пультом от музыкального центра.         — Есть кое-что, что я хотел бы попробовать, — при виде ошарашенного Юри он многозначительно ухмыльнулся, но все же уточнил: — Парное катание. Всегда было интересно, каково это будет с тобой. Виктор утопил кнопку включения и закрыл глаза, вслушиваясь в заигравшую музыку.         — Марина Черкасова и Сергей Шахрай, — пробормотал он. — Первая и единственная пара Истинных в истории фигурного катания. Первый в мире четверной элемент: четверная подкрутка, на одиннадцать лет нас, одиночников, сделали. Первый в мире тройной аксель. На виды тодеса, которые они выполняли, можно смотреть разве что с благоговейным ужасом. Жаль, распались в итоге. Когда Истинным в командных видах спорта соревноваться запретили. Юри не ответил — лишь молча увлек Виктора за собой, задавая направление движения, и положил руку ему на пояс, слегка подталкивая вперед и беря разгон. Музыка переливалась звенящей капелью, а Витя изумленно охнул, когда Юри, будто прочитав его мысли, вдруг крепко обхватил его за талию и поднял надо льдом; он раскинул руки, как птица, решившая взлететь навстречу далекому небу. Простейшая поддержка, не выброс, не подкрутка, не тодес и даже не парное вращение… но сердце заходилось от смешанного со страхом восторга: холодный воздух бил в лицо, мелодию заглушал бешеный стук крови в ушах, а чуткие подрагивающие пальцы на доли секунды вжались ему в бок, когда Витю резко опустили вниз, и он практически упал в объятия тяжело дышащего от усталости Юри, забросив руку ему на шею.         — Извини. Ничего другого я делать не умею, — произнес он срывающимся голосом. Если не сейчас, то никогда.         — Прекрасно… вышло, — выдохнул Витя ему в губы. И впился в них жадным поцелуем.       Юри не ответил. Юри застыл столбом, изумленно распахнув глаза, и разве что чудом не разжал руки, хотя в данный конкретный момент Виктор предпочел бы грохнуться на лед, чем видеть в его взгляде шок и непонимание.         — Прости, — выпалил он и прежде, чем Юри успел опомниться, опрометью бросился прочь в сторону раздевалки, на ходу надевая чехлы на лезвия и проклиная чертовы коньки, не дающие бежать со всех ног. Витя Никифоров никогда не умел строить отношения с людьми. А вот рушить их, видимо, ему удавалось гораздо проще.         — Виктор? — обеспокоенно спросил зашедший в раздевалку минутой позже Юри, и он пожалел, что не может спрятаться за автоматами по продаже напитков. Не спрятался, но все равно вжался спиной в холодную стену, приложив ладони к пунцовым щекам. Это ведь было трудно — заявить о том, чего Витя хотел уже несколько лет, с тех самых пор, как впервые его увидел. Это было трудно. И за этот порыв ему не было стыдно. Ему было страшно.         — Виктор. Очки, особенно в сочетании с взлохмаченными волосами, делали весь облик Юри трогательно беззащитным и таким родным, что Виктору каждый раз хотелось его обнять, прижать к себе крепче, показать, доказывать снова и снова, что он рядом, всегда, каждую минуту, каждую секунду. Он отвернулся в сторону, сделав вид, что разглядывает поцарапанные замки на шкафчиках; разве это было так плохо?         — Посмотри на меня. Пожалуйста. Виктор был готов к чему угодно. К шквалу вопросов. К тому, что Юри попросит его больше так не делать. К порции укоризненных взглядов, в конце концов. Но не к тому, что Юри, резко выдохнув, уберет очки в карман, отбросит со лба мешающиеся волосы и, на корявом русском прошептав «дурак ты, Витья», поцелует его сам.       На него обрушился шквал ощущений, своих и Юри, перепутанных, перемешанных диким калейдоскопом, что не разобрать, где провести границу, да и нужно ли проводить ее вообще? Юри что-то негромко простонал, когда он скользнул языком ему в рот, и в какую-то секунду неловкого в своем безумии поцелуя они весьма ощутимо стукнулись зубами; Виктор сдавленно охнул, когда руки Юри огладили его бока, обтянутые тканью футболки, спустились ниже и, ловко подхватив его под бедра, приподняли над полом, заставив крепко обхватить Юри ногами — он почувствовал, как блокиратор левого конька уперся тому чуть пониже поясницы, но, стоило ему попытаться сменить позу, как Юри протестующе замычал, прикусив его нижнюю губу. «Охренеть, вот тебе и поддержка, и парное катание, — вихрем пронеслось в голове у Виктора. — Охренеть, просто охренеть…» Виктор запустил руки ему в волосы, взлохмачивая их еще сильнее, и вздрогнул: по позвоночнику прошла волна чужих мурашек; Юри горячими припухшими губами очертил линию его челюсти, провел языком по уху и спустился ниже, к шее, подрагивающему кадыку и впадине между острыми ключицами, убегающими под ворот — в глазах Юри это почему-то смотрелось невероятно красиво, и Виктор, притянув его к себе для очередного поцелуя, поспешил вернуть должок. Его глаза, больше не скрытые стеклами очков, горели обжигающим огнем, щеки раскраснелись, жесткие волосы приятно щекотали пальцы, а под ладонью Виктора, которую тот положил ему на шею, нервно бился пульс — и забился еще быстрее, когда Витя сдернул удерживающую волосы резинку, и те волной рассыпались по плечам.         — Это того стоило… — зажмурившись, шептал он в промежутках между поцелуями, становящимися все более долгими, глубокими и жаркими.         — Что именно?         — Ждать тебя столько лет. Юри вспыхнул, как зажженная спичка, и Виктор рассмеялся, прижав ладонь к его щеке.         — Только посмотри на себя. Красиво зачесанные назад пряди, высокий лоб, черные брови вразлет, густые и ровные, темно-карие глаза с пляшущими в их глубине искрами, чувственные губы, изящный изгиб шеи под воротником футболки…         — Виктор, ты правда видишь меня… таким? Можно было сказать многое. Но Витя лишь улыбнулся и, крепче обвив руками его шею, тихо произнес:         — Правда.

***

      Юри нарезал круги по катку, стараясь не вслушиваться в спор Виктора с Нишигори-сэнсэем, но получалось у него плохо: тот, как всегда, машинально транслировал ему все происходящее, и их голоса отдавались в голове болезненным эхом.         — Хорошо, что вы предлагаете, Никифоров-сан? — устало поинтересовался его тренер, сдавшийся под натиском Виктора.         — Поставить в программу больше сложных дорожек, раз, отработать приземление четверного сальхова и добавить в обе программы, два, передвинуть все прыжки во вторую половину короткой программы, три. Ну и подтянуть недочеты по мелочи.         — Все прыжки во второй половине?         — А вы обращали внимание на его выносливость? Техническую сложность обеих программ необходимо повысить в любом случае, иначе на конкурентоспособности Юри как фигуриста можно поставить крест. И да, он вполне себе это потянет. Он не выдержал и все же подошел к ним, не в силах больше оставаться в стороне; Виктор, почувствовав его присутствие, расплылся в улыбке и, приобняв за талию, притянул к себе поближе.         — Я хотел бы возразить, но нечем, — сокрушенно покачал головой Нишигори-сэнсэй. — Моей квалификации недостаточно, чтобы тренировать фигуристов, перешагнувших уровень юниоров. Юри давно понимал это и сам. Но только Виктор смог заставить хоть кого-то признать это вслух.         — Если найти хорошего хореографа, который придумает программу, то техническую часть я смогу взять на себя, а Минако-сэнсэй, скорее всего, поможет с балетными тренировками. Загвоздка только в том, что…         — Загвоздки нет, — выпалил Виктор, чьи глаза вдруг вспыхнули, как гирлянда на рождественской елке. — Программу Юри могу придумать я. Они говорили об этом еще несколько дней назад, поздней ночью возвращаясь с катка после тех часов, проведенных вдвоем в пустой раздевалке. «Я хочу поставить тебе программу, — глаза Виктора — синие звезды, а губы сухие и горячие. — Ты уже знаешь, под какую музыку хочешь кататься?» «Найдем», — ответил тогда Юри, переплетая свои пальцы с его.       Они условились подготовить выступление самое позднее к середине июля и теперь параллельно отрабатывали на катке проблемные элементы — у Виктора это, как ни странно, оказались некоторые хореографические дорожки и прыжки второй половины его произвольной — и переслушали, кажется, всю имеющуюся у них обоих медиатеку. Виктору не нравилась музыка его короткой программы, у Юри пока что не было музыки вообще, но это странным образом не пугало, а раззадоривало: видимо, Виктор, или, как правильнее по-русски, Витя, заразил его своей энергией и оптимизмом — улыбчивое солнце, ежеминутно, ежесекундно согревающее, обволакивающее Юри своим теплом.         — Не уходи, — попросил в ту же ночь Виктор, когда вышедший из душа Юри направился к расстеленному на полу футону. — Останься со мной. И посмотрел на него тем же взглядом, как в момент, когда целовал его на катке ледового дворца, отчаянно и нетерпеливо. Стоило Юри нырнуть к нему под одеяло, как уже через несколько мгновений Виктор целовал его снова, то мягко и ласково, то легко и игриво, то настойчиво и жадно, пока в легких не заканчивался воздух. Он отвечал ему тем же, изучая на ощупь его тело под распахнутым джимбеем, проводя подушечками пальцев по нежной коже, вздрагивая сам каждый раз, когда ощущал, как сокращаются и расслабляются мышцы под его прикосновениями. Виктор хихикнул в подушку, когда у Юри все же покраснели от смущения уши; опрокинул его на спину, стянул футболку, прикусил выступающую ключицу — все с той же любовью и искренним восхищением в сияющих глазах, и в эти мгновения Юри чувствовал себя бесконечно любимым и самым желанным человеком в мире. Таким же, каким Виктор был для него всю жизнь, Виктор, чей едва различимый шепот «хочу тебя-хочу-хочу-хочу» обжигал кожу, заставляя прижимать его к себе сильнее и сильнее, пока у них обоих не треснут ребра — да и тогда будет мало. Когда его рука скользнула по животу и ниже, под резинку пижамных штанов, Юри что-то бессвязно простонал и вздрогнул, почувствовав пальцы Виктора на своих губах:         — Тише, мой хороший, — шепнул он по-русски, но Юри понял; Витя добавил уже по-японски: — Чертовы картонные стены. Чертовы. Кто только придумал сёдзи такими тонкими, что пальцем проткнуть можно? И почему раньше этот факт не раздражал настолько сильно? Он провел рукой по боку Виктора, ласково погладил выступающую тазовую косточку, повторяя его движения, и вскоре рот пришлось зажимать уже Вите, всхлипнувшему ему в ладонь и прикусившему ее зубами. А после — обниматься, дыша хрипло и загнанно, целоваться долго и лениво, перебирать его дивные волосы, окутавшие их обоих серебристым плащом; Юри, почувствовав бегущий по спине уже успевшего задремать у него на груди Виктора холодок, потянул на себя одеяло, укрывая их обоих.         — Давай сбежим вдвоем на несколько дней? — предложил наутро Виктор, едва Юри успел открыть глаза и частично выпутаться из его объятий: обнимался он всеми конечностями сразу, как осьминог щупальцами. И прежде, чем он успел подумать, он сразу же ответил:         — Давай. А сидя в медленно раскачивающемся туда-сюда вагоне электрички до Фукуоки бок о бок со сладко сопящим ему в шею Виктором, Юри толком не мог собраться с мыслями. Они и правда сбежали; он все еще хлопал спросонья глазами, пока Витя маленьким разрушительным вихрем носился по комнате, закидывая в сумку вещи, и очнулся, только когда за ними захлопнулись автоматические двери вагона, а Виктор, отправив родителям с его телефона корявое сообщение на японском, плюхнулся на ближайшее свободное сиденье и пристроил голову ему на плечо, стоило Юри сесть рядом. Буркнул что-то про забронированный в Фукуоке отель и отрубился в следующую же секунду, будто щелкнули выключателем.       Они вышли не на той станции, чуть не заблудились в торговом центре: Виктор все же застрял ненадолго в нескольких магазинах по дороге, так что к отелю они приползли, увешанные горой кульков и пакетов, которые в номере полетели в ближайшее кресло. Юри с разбегу прыгнул на кровать, раскинув руки, и уставился в потолок, покрытый светло-желтой краской, а тишина отдавалась звоном в ушах. Холодный душ, который он занял после Виктора, несколько привел его в чувство; реальность казалась странно иллюзорной, зыбкой, как мираж в мареве горячего воздуха над нагретой землей. О своем решении попросить его приехать Юри не жалел ни секунды; Связь ощущалась физически, ровная, мощная, резонирующая между ними, стоило перестать прикасаться, убрать руку, выпустить из поля зрения на доли секунды. И мысль, что она может стать еще сильнее, восхищала и пугала одновременно. Виктор пробыл здесь всего две недели, а Юри уже не представлял, как без него дышать. Как он прожил все эти годы в тысячах километров от него. Как не сошел с ума от этого. И все восемнадцать лет жизни померкли бы в сравнении с одним взглядом ярких синих глаз, смотрящих Юри прямо в душу.       Виктор, по-турецки скрестив ноги, сидел напротив занимающего половину стены окна; часть его волос была закручена в лохматый пучок на затылке, а остальные пряди змеились по плечам, спине, вились кольцами по песочно-коричневому покрывалу. Юри сел позади, пропустив между пальцами одну из мелких косичек, потянул за удерживающие пучок парные канзаши с гравировкой, подаренные им четыре с половиной года назад, и, убрав волосы с его шеи, коснулся губами выступающего позвонка. Аккуратно расплел эльфийские, как любили говорить дети Такеши и Юко, косички, из-за которых тонкие прядки теперь топорщились мелкими кудряшками, медленно расчесал густые волосы от макушки до самых кончиков, зарылся в них носом, с наслаждением вдыхая легкий пряный запах смеси травяного шампуня, оливкового геля для душа, предоставленного отелем, и самого Виктора — знакомый с детства аромат. Виктор, издав тихий умиротворенный вздох, повернул голову, ловя его губы в ловушку собственных, и откинулся на кровать, потянув Юри на себя за ворот домашней футболки. «Стоило ждать тебя столько лет», — вспыхнуло в памяти; Юри покрывал невесомыми поцелуями его лицо, словно подписываясь под каждым сказанным словом. «Спасибо за то, что ты есть, — говорил он про себя, увлекая Виктора в долгий нежный поцелуй, — что всегда верил в меня, что ни разу не отступился, что привел нас туда, где мы есть сейчас». Тот улыбнулся, будто услышав его мысли, горячие ладони прошлись по бокам под ставшей вдруг лишней одеждой, неторопливо и ласково; наконец-то можно не спешить, не сдерживаться. Чувства и ощущения слились в одно будоражащее целое, карусель из образов, принадлежащих одновременно им обоим: бисеринки пота, скатывающиеся по коже, солнечные лучи, запутавшиеся в разметавшихся по подушке волосах, стоны, срывающиеся с губ вместе с жарким сбившимся дыханием, шуршащий пакет с логотипом местной аптеки, мятые простыни под судорожно поджимающимися пальцами, прилившая к щекам краска, царапины от ногтей на плечах и спине, след от укуса на тонкой ключице, бессвязный шепот — сильнее, глубже, быстрее, быстрее, быстрее… и яркие вспышки, расплывающиеся перед глазами разноцветными пятнами, потому что подступившие слезы размыли границы мира.       За окном догорал закат. Виктор лежал у Юри на груди, подложив одну руку под подбородок, а другой бездумно рисуя на его коже непонятные узоры, состоящие из спиралек и закорючек; пальцы Юри мягко массировали его затылок, от чего Виктор что-то довольно мурлыкал себе под нос. «Разве Истинные — это редкость?» — «У нас — да».         — Виктор, я давно хотел спросить. Ты однажды сказал, что Истинные в России — большая редкость. Сколько… сколько пар Истинных ты знаешь? Небо в его глазах будто затянуло тучами.         — Одну. Юри непроизвольно вздрогнул, инстинктивно прижав его к себе покрепче. Одна встреченная пара родственных душ. За двадцать два с половиной года жизни. Виктор, кусая губы, рассказывал, как, оставив уже бывшую жену и пятилетнего сына, ушел из семьи отец, нашедший свою Истинную, как смеялись бывшие одноклассники и товарищи по катку, на его глазах не единожды успевшие разбиться на пары и расстаться друг с другом, как во время того чемпионата в Токио цеплялся за пропахший духами Лилии Барановской пиджак Якова, стараясь не думать, как жестоко подшутила над ними судьба, и не разреветься в голос, как грустно улыбалась его мама каждый раз, когда заставала его за разговором перед зеркалом в прихожей, думая, что он не замечает, а бабушка, когда еще была жива, говорила, что с родственными душами Никифоровым почему-то не везет. А Юри вспоминал своих родителей, которых никогда даже не мог воспринимать отдельно, Такеши и Юко, не сводящих друг с друга глаз, Мари, чьей родственной душой оказался парень с Хоккайдо младше ее на тринадцать лет, который, с тех пор как они начали друг друга слышать, каждый день писал ей длинные письма, и недавно Юри заметил, что на заставке ее телефона стоит его фотография…         — Прости меня, — прошептал он Виктору на ухо, прижался губами к его лбу. — Пожалуйста, прости, я должен был понять раньше…         — Bakayarou***, — фыркнул тот, оборвав его на полуслове. — Будь ты другим, Юри, это было бы уже не то. «Я люблю тебя любым», — звучало, кричало между строк, а в сознании солнечным вихрем пронеслась безумная идея.         — Показательное выступление, — произнес Юри, поймав непонимающий взгляд Виктора. — Давай… в этом сезоне выйдем в финал гран-при вместе. С парной показательной программой. Хочешь, Витя? Ответом был обжегший губы порывистый поцелуй.         — Хочу. Конечно, хочу.         — Значит, надо попросить Нишигори-сэнсэя помочь с музыкой…         — Не надо. Я знаю, откуда мы ее возьмем. Юри вопросительно наклонил голову, а Виктор сверкнул хитрой улыбкой.         — Ее напишешь ты, Юри. Лицо вспыхнуло, словно его окатили кипятком. Он хотел возразить, сказать, что не справится… но Виктор смотрел на него такими восторженными глазами, что слова застряли у него в горле. Один он бы и впрямь не справился. Но их теперь двое.       «Сначала музыка, потом история, в конце — готовая программа», — неустанно повторял Виктор, самостоятельно придумывающий свои выступления, и Юри в очередной раз гонял в одном на двоих плеере все имеющиеся звукозаписи. В итоге он отдал плеер Виктору, а сам сел за полученный на семнадцатый день рождения синтезатор и начал бездумно наигрывать первую пришедшую на ум мелодию. Музыка проскальзывала сквозь пальцы невесомой нитью, казалась до безумия знакомой, и первые строчки уже готовы были сорваться с губ, если бы Виктор, выдернувший из ушей наушники, не тронул его за плечо:         — Что это за песня?         — Daitan-futeki ni haikara kakumei… Юри тихонько запел, пытаясь вспомнить полузабытые слова, и, дойдя до припева, хлопнул в ладоши:         — «Senbonzakura». Она называется «Senbonzakura».         — А какие версии у нее есть?         — Точно есть фортепианная и, по-моему, я смотрел в интернете видео кавера со скрипкой… Он замолк, оценив выражение лица Виктора, и они синхронно расплылись в улыбке.       Июнь закончился, незаметно подкрался и пролетел искрами фейерверков фестиваль Танабата, июль дышал душной жарой, а лед катка — морозной прохладой, рассекаемой лезвиями коньков. Придуманная Виктором для Юри короткая программа была едва ли не самым сложным из того, что Юри когда-либо пытался разучить, но… но Виктор смотрел на него из-за ограждения, снимал тренировки на видео, указывал на ошибки, критиковал недочеты, не стесняясь в выражениях, и Юри в какой-то момент подумал, что однажды из него выйдет прекрасный тренер. А потом Виктор выгонял его со льда — отдыхать — и выходил на лед сам, и от него невозможно было отвести взгляд. Он прислал своему тренеру запись новой короткой программы, и тот полчаса орал на него в трубку за самоуправство, но ни слова не сказал об обратной замене, и Виктор, ухмыляясь, показал Юри поднятый большой палец, все еще выслушивая громогласные нотации Якова Фельцмана. В произвольной программе неугомонный Витя то и дело переставлял местами элементы, прикидывая наилучший порядок их расположения. Для короткой программы Юри они выбрали скрипку, для Виктора — фортепиано. Для произвольных — с точностью до наоборот, и Виктор долго уговаривал Юри соглашаться, несмотря на то, что все комментаторы, разумеется, обратят внимание на перекликающиеся темы их выступлений в новом сезоне.         — Пусть говорят, что хотят, — напирал он, нарезая круги по катку. — В любом случае, все о нас узнают на первом же прокате совместной показательной программы. Программы, для которой готовы были разве что первые тридцать секунд, которые Виктор буквально заставил его сыграть, как только Юри успел записать ноты.         — Я подумал о том, что можно попробовать показать нашу историю с самого начала, — смущенно объяснял он, пока Витя гонял по кругу сделанную запись. — А на льду тогда в начале кататься зеркально синхронно, чтобы в итоге встретиться, и…         — Тогда все парные элементы — во вторую часть, и под конец что-нибудь сложное и красивое, — тут же подхватил Виктор. — Годится. Отличная идея. Произвольная была недоработанной из-за позднего выбора музыки, но… Юри улыбнулся, повертев в руках коробочку с диском. «У тебя есть музыка, под которую ты очень хотел бы кататься?» — спрашивал как-то Виктор, и Юри не впервые задумался о том, что правильные ответы часто приходят к нему после того, как Виктор задаст правильные вопросы. Воспоминания детства, песня, слова которой будто описывали все то, что происходило между ними годами раньше и что было сейчас, столь идеально, что ни убавить, ни прибавить, и Витя, внимательно прослушавший ее, когда окрыленный идеей Юри разбудил его посреди ночи, не мог не одобрить его решения.       А время не шло, а бежало. Бежало летним зноем, безоблачным небом, запахом моря, брызгами в лицо, горячей водой полупустого онсэна, шумом старого вентилятора в их с Виктором спальне, сном лишь под утро, мозолями на натруженных тренировками ногах, видеозаписями программ и отдельных элементов, множащимися на жестком диске ноутбука, и совместными фото, вызывающими внутри болезненную нежность.         — Я не хочу, чтобы ты уезжал, — словно мантру повторял Юри Виктору, уткнувшись лбом в изгиб его шеи.         — Я не хочу уезжать, — с горечью повторял он в ответ, до боли зарываясь пальцами ему в волосы. Юри знал, что он не мог остаться по крайней мере сейчас. Знал изначально, что у них будет только это лето, они оба знали, но в полной мере не осознавали, каково будет вновь протянуть Связь сквозь шесть часовых поясов и тысячи километров подобно мосту, убегающему в бесконечность.       Собранный чемодан посреди комнаты и один потерянный взгляд на двоих. Объятия мамы, чуть более крепкие и долгие, чем обычно. «Счастливой тебе дороги, Виччан». Вагон электрички, залитый светом, его голова на плече у Виктора, прижимающегося щекой к его макушке, рука в руке, переплетенные подрагивающие пальцы, ненавистные стрелки часов, бесстрастно отсчитывающие ускользающие драгоценные минуты.         — Скоро… увидимся, — выдавил из себя Виктор, мертвой хваткой, до побелевших костяшек вцепившийся в ремень спортивной сумки, болтающейся на плече.         — Повезло бы с жеребьевкой на отборочных, — Юри попытался улыбнуться, но улыбка вышла какой-то кривой. «Я люблю тебя. Я так люблю тебя», — билась молоточками в висках одна на двоих мысль. Одна на двоих жизнь. И душа — одна в двух телах по странной прихоти природы.         — Пора. Кожа моментально покрылась мурашками в поисках привычного тепла, стоило ладони Виктора выскользнуть из его руки. Не оглядываться — нет сил смотреть ему в спину и видеть исчезающий растрепанный хвост волос и бело-сине-красную олимпийку. Не смотреть нельзя. «Мы расстаемся в первый и последний раз, Виктор», — произнес про себя Юри, чувствуя, как жжет изнутри глаза под стеклами очков. В голове раздался смешок, и в сознании молнией промелькнуло короткое «договорились». *Junsei (純正) — истинный (яп.). **Suzuran (鈴蘭) — ландыш (яп.). И да, даже японский ландыш на Кюсю действительно не растет. ***Bakayarou (馬鹿野郎) — идиот, кретин (яп.).