vers libre

Каждое утро — это школьная доска, на которой я выдумываю тебя, рисую тебя, тут же готовый стереть: ты не такая, не с этими гладкими волосами, не с этой улыбкой. Я ищу твою сумму, ищу край бокала, в котором вино, и луна, и зерцало, ищу ту линию, что заставляет мужчину дрожать в галерее музея. Х. Кортасар

Юри был робок и смирен подобно пробивающимся сквозь толщу снега первым подснежникам — настойчиво тянулся через холод и темень к далёкому солнцу, но тут же отскакивал, стоило свету ненароком коснуться ещё зарождающихся лепестков, и замирал в тихой желторотой тревоге. Вечный тремор рук, покрасневшие кончики ушей, дёрганая улыбка и прихлопнутый стушевавшимися ресницами взгляд карих — совершенно обыкновенных, упрямо нашептывал Виктор в подушку, — глаз — ничего, совсем ничего особенного; лишь оголённый нерв, поутру вяло вскакивающий с кровати, близоруко щурящийся на пожелания доброго утра и обречённо отправляющийся на пробежку. В Юри, казалось, не было никакого блеска, к которому обыкновенно тянуло сороку подобную Виктору — лишь дрожь отцветшей сакуры и зыбкость водной глади — не было готовности раздавать направо и налево самого себя, свою сущность; но в нём была трещинка — какой-то болезненный надрыв — которую люди, толком не разглядев, умудрялись углубить. И Виктор, будучи намного проницательней, чем могло показаться на первый, второй и даже третий взгляд, понимал: где-то там, в этой трещинке, таится чистая, незапятнанная жизнью суть, из которой творится Искусство. И Виктор, осоловевший от всего этого (в первую очередь — от самого себя), не отрицал: перспектива стать первооткрывателем Юри Кацуки весьма и весьма заманчива, поэтому сейчас Виктор смотрит, как Юри отрабатывает дорожку шагов на льду, и, прикусив до крови нижнюю губу, представляет, как погружает пальцы в его тёмные, напоминающие оперение ворона волосы, как резко тянет за них, приподнимая голову с хрен-ты-узнаешь-какими-Никифоров мыслями и видит её; видит суть. * Юри волнуется, словно оробевший перед пропастью птенец, дышит рвано, выстукивает сердцем сбивчивое стаккато и безмолвно просит Виктора быть рядом, здесь и сейчас — Виктор действительно не понимает причины подобных волнений, ведь Юри одним своим видом творит Искусство (ничего особенного, верно, Никифоров?). Возможно, Юри не выспался или ему снился страшный сон или что-то сломалось где-то внутри или Виктор, развалившийся на его груди в блаженном сне, не давал дышать — но он упорно молчит и не выпускает внутренних птиц наружу. Юри волнуется, и Виктор касается осторожно его щеки — электричество, иллюминация, ёбанное землетрясение — проводит по обветренной коже только кончиками пальцев — так целомудренно по сравнению с тем, что уже было — и выдыхает: — Ты справишься. Затем: — Всё получится. И главное: — Я верю в тебя. (На самом деле, Виктор со сдавленным смешком интересуется: «Мне что, поцеловать тебя?», — а Юри кричит, рыдает, смотрит то ли разочаровано, то ли побито и умоляет просто верить в него) Юри почти безупречно откатывает произвольную программу Кубка Китая. (И Виктор всё же целует его) * Виктор не понимает, совершенно не понимает, как можно быть таким: Юри постоянно смущается, дёргается от каждого прикосновения, каждого взгляда, каждого вздоха Виктора и держит дистанцию, будто ничего не было тогда, на этом чёртовом банкете после финала прошлогоднего Гран-при, словно не он — Юри — танцевал для Виктора и смотрел на него восхищённым взглядом ещё недоспелых глаз. Виктор прищуривается в попытке разглядеть за повседневной шелухой в Юри нечто особенное, то, что он увидел на банкете, то, что он увидел в его катании, но… Юри неловко улыбается, обнимая себя за плечи, и после второй чашки саке признаётся, что никогда не верил в себя — привык, что другие делают это за него. Виктор, успевший осушить какую-то там нечётную чашку, резко накрывает ладонь визави своей, облизывает пересохшие губы и шепчет, глядя глаза в глаза: — Я выдумал тебя. Юри заливается багряным румянцем, невесомо целует Виктора в косточку на запястье и наутро ничего не помнит. Виктор продолжает кусать подушку по ночам и доказывать теорему тоски. * Виктор чувствует себя моряком, которого разлюбило море. Он впивается взглядом в движения каждого фигуриста, завороженно раскрывает рот во время чужих удачных прыжков и наслаждается скрежетом лезвий коньков о лёд. Он видит Искусство, подлинное Искусство, и переплёскивается за края от восторга. Лёд — это то, чем всегда жил Виктор. Лёд заменил семью, друзей, возлюбленных — любые привязанности. Лёд научил быть стойким, невесомым и гибким, но не смог дать того, что всегда искал Виктор: суть. Виктор чувствует себя моряком, которого разлюбило море; но моряк и сам охладел к солёности вод. Поэтому сейчас Виктор переводит взгляд на Юри, тревожно наблюдающего за ним, и неожиданно замечает — осознание бьёт в голову, как пониженный градус: подснежники давно преодолели холод и темень и теперь, такие прекрасные в своей невинной простоте, взирают на него как на долгожданное солнце. * А ещё я люблю тебя, а на улице идёт дождь и время.