vers libre

Нынче же — призываю: будь каждым когтем терзающей и царапающей меня страшной лапы Х. Кортасар

Виктор улыбается с несвойственной ему робостью (наверное, он перенял её от Юри), неловко переминается с ноги на ногу (и это, наверное, тоже) и наблюдает за тем, как Юри в практически полной темноте — лишь тусклый прожектор освещает каток — откатывает свою произвольную программу под пение цикад, разбушевавшихся у Виктора в голове еще с прошлой зимы. Юри двигается плавно и грациозно, его лицо расслабленно и источает то самое солнечное сияние, от которого сходят снега с вершины Фудзиямы и распускаются первые цветки на ветвях сакуры. Виктору кажется, что еще немного — и лёд расплавится, и спадут последние сосульки с питерских многоэтажек, и он, успевший бессчетное количество раз обжечься, все же сгорит. Потому что смотреть на Юри немножечко больно; потому что быть рядом с Юри пиздец как больно. Юри постоянно молчит и подолгу смотрит в окно, перебирая невидимые жемчуга в руках. Юри улыбается редко, а если и улыбается, то как-то скованно, стыдливо, вымученно, забито. Юри вздрагивает, когда Виктор вроде бы ненароком задевает его локтем во время завтрака, обеда, ужина, чаепития и никогда не впускает его в свою комнату — Виктор на полном серьезе готов выть под его окном ночами напролет, лишь бы впустил на минуту, лишь бы дал взглянуть на себя изнутри хотя бы одним глазочком. Юри тренируется до околообморочных состояний, сбегает по ночам в Ледовый дворец, катаясь до трех, четырех утра, а по утрам напоминает изрядно растянутую и блеклую от многочисленных стирок, но до чертиков любимую футболку, в которой Виктор готов ходить днями напролет. Это ужасно-ужасно-ужасно, потому что Виктор влюбился, впервые в жизни влюбился, представляете? — и то в какого-то затюканного очкарика, знатно проебавшегося на финале Гран-при и наебеневшегося до усрачки на банкете после, и не знает, что с этим делать; Виктор практически не отрицает, что влюблен. Просто Юри… интересен. Просто Юри настолько обыкновенный, посредственный, заурядный, что стоит ему выйти на лёд — и он распадается на чертову дюжину созвездий, ни одно из которых Виктору никогда не удастся поймать; просто всё, о чем Виктор может мечтать — на секундочку дольше задержать ладонь в волосах Юри, всего лишь на мгновение коснуться его зардевшийся от смущения щеки кончиком пальцев и прошептать: — Ты наебал меня, Юри Кацуки. Выдохнуть: — Ты наебал нас всех. И главное: — Ты прекрасен настолько, что я сделаю все, что угодно, лишь бы не признаваться в этом самому себе. И Юри, улыбнувшись непривычно нежно и чуточку грустно, ответит: — Я знаю, Виктор. Я знаю. * Виктор с напускным — как и всегда, впрочем — энтузиазмом тащит Юри на выходных погулять по городу и заваливается вместе с ним в первый попавшийся бар, надеясь, что там продают родную водку, а не этот проклятый саке, от которого развязывается язык после первой же чашки. — Виктор, — осторожно начинает Юри после третьей рюмки, — мне кажется, нам пора вернуться домой… Домой, — насмешливо хмыкает Виктор про себя, закидываясь четвертой, но отвечает: — Не волнуйся, свинка, я крепкий орешек. — Какая бравада, — еле слышно, но определенно язвительно бормочет Юри себе под нос, и Виктор готов поклясться, что за эти четыре месяца, которые они вместе — сотрудничают, разумеется, как же иначе — милая свинка успела свергнуть его с божественного пьедестала и тайно возненавидела за несносный характер и отсутствие какого-либо представления о личном пространстве. — Расслабься, Юри. Если хочешь, закажи себе что-нибудь, — Виктор неопределенно машет рукой, — ну не знаю, алкогольное. — Благодарю за позволение, Виктор, но не стоит. — Вот как. — Да, Виктор, — вздыхает Юри и делает глоток минеральной воды. — Я в порядке, спасибо, что заботишься обо мне. Виктор лишь пожимает плечами и снова зовёт бармена на ломаном японском. — Юрииии, — тянет Виктор, повиснув на его руке спустя сорок минут, — ты такой красивый. — Хорошо. — Ты не веришь мне, ты думаешь, что я просто блядски buhoi. Серьезно, Юри, послушай меня… — Я и так тебя слушаю, Виктор. Тише. — Da blyat', nihuya ne слушаешь. Юри, остановись, дай мне поглядеть на тебя хотя бы… — Виктор, пожалуйста, ты перебудишь весь район. — … секундочку. Юри резко останавливается, бормочет что-то резкое (матерное, думается Виктору) на японском и убирает руку с талии Виктора — тот едва не падает на асфальт, потеряв единственную опору. — Что? Виктор наблюдает, как Юри нервно поправляет съехавшие на кончик носа очки, как прикусывает нижнюю губу в попытке не разрыдаться, как смотрит на него с глубокой, такой детской обидой, гнойной корочкой покрывающей его сердце, и выдыхает: — Ya lyublyu tebya, знаешь. И Юри отвечает: — Знаю, Виктор. Я знаю. Мир выворачивается наизнанку к ногам Юри вслед за Виктором. Цикады замолкают, чтобы к утру запеть вновь, перебивая головную боль.