От восхищения

Сколько уже раз мне приходилось слышать, что самоубийство это «не выход»? Пять раз? Десять? Быть может, эти слова сопровождают меня на протяжении всего жалкого существования? Я всегда задавался вопросом, когда слышал эту опостылевшую шаблонную фразу: «А что есть выход из надоевшей жизни, если не смерть?» Обычно не находилось такого умника, который брался бы говорить после подобных слов хоть что-то… Обычно переводили тему на то, что я еще слишком молод и не успел узнать настоящей жизни, а мое просиживание штанов и тенью рядом не валялось с чудными красками и вкусами этой самой пресловутой жизни. Возможно, в чем-то все те «доброжелатели» были правы… Я, действительно, не знавал другой жизни, кроме как в четырех стенах перед книгой. Единственной же отдушиной моего существования становилось прекрасное видение юноши с выразительными серыми глазами, которое тут же разбивалось вдребезги, обнажая язвительность, злость и недовольство, скрытое столь великолепной оболочкой. Я уже никогда не смогу точно понять, когда же этот образ стал занимать все мои мысли от пробуждения до момента полного провала в мир грез. Кажется, это было многим раньше нашего седьмого класса, когда к восхищению и страху прибавилось еще и плохо контролируемое желание. Гормоны все же делали свое дело и со мной. Вот только все парни-одноклассники, сломавшимися голосами обсуждали в душной накуренной раздевалке девчонок и прочие прелести нормальной пацаньей жизни, я же глаз не сводил со своего Идеала, так же сидящего в этой компании и увлеченно обсуждающего бессмысленную, на мой взгляд, дребедень. Я решительно не помню, чтобы сильно гнал от себя мысль, будто я не такой как все. Довольно скоро после тех событий я понял, что меня совершенно не интересует, что у девчонок под юбкой и почему они так глупо хихикают, сбиваясь стайкой и стреляя глазками в сторону наших пацанов. Да, с классом мне повезло, а если точнее, то с мужской его половиной. Все как на подбор рослые, писаные красавцы. Вот только тот, кто привлек мое внимание не был типичным высоким стриженым блондином с хорошо развитыми мускулами… Признаться честно, они у него и не намечались, хотя все вокруг знали о его необычайной выносливости и силе, которую он прятал за худыми, перевитыми венами, руками. Да, он увивался за самыми красивыми кокетками-одноклассницами, с легкостью отмахивался от приколов по поводу длины своих волос: «Главное, что девчонкам нравится!» О, да! Волосы у него были русые, прямые и длинные. Он собирал их в хвост на затылке, выпустив по бокам отросшие пряди челки, но даже так они (волосы) спускались ниже лопаток. Его часто самого величали «девчонкой», и сходство, кстати, небольшое имелось. Его лицо я помню наизусть, знаю, как выглядит каждая черточка, какое из выражений его является скрытым удивлением, какое обозначает презрение, какое заинтересованность. У Димки было худое длинное лицо со слегка и по-женски выдающимися скулами, очаровательными ямочками на щеках и подвижными бровями. Я помню тонкие запястья, в контраст широкие ладони с худыми сильными пальцами, плавные линии тела и узкие бедра. Я сходил с ума, мысленно соглашаясь со всеми (или почти всеми) эпитетами, которыми награждали его наши одноклассницы. Я тогда слишком часто ловил себя на мысли, что, родись он девчонкой, все было бы намного проще. Просто мне было не с кем поделиться собственными переживаниями, восторгами и мыслями. Мне приходилось держать в себе все, почти никогда не давая воли чувствам, поглотившим с головой. Да, черт возьми, к кому я мог пойти с признанием, что безнадежно болен любовью к парню, который на меня никогда, кроме как с презрением, не взглянет?! И, нет, у меня не было друзей… Мне уже несколько раз смеялись в лицо, заявляя, будто бы я драматизирую, и друзья есть у каждого… Что ж, пришло время взглянуть на ситуацию с моей стороны. Я, действительно, всегда был один, а моей компанией из года в год становились приумножающиеся в местной библиотеке книги. Любые вопросы, возникавшие до тех пор в моей голове, я решал с их помощью, на их страницах я находил знание, утешение, когда оно требовалось, и радость. Я познавал мир через строчки, сплетенные из букв и символов. А, когда моя «дружба» с ними только начиналась, вокруг меня не обнаружилось ни одного человека, способного разделить или хотя бы попытаться понять это увлечение. Собственно, так я и остался один. Наедине с целым миром книг. Долгое время я не чувствовал, будто что-то упускаю, мне казалось, что с людьми не может быть также интересно, как с книгами, но тогда… в год, когда мы…, нет, даже не познакомились, а просто увидели друг друга, все изменилось. Читать я начал рано, года в четыре, а вот появление моего Идеала в поле зрения произошло в начале второго учебного года. Он перевелся к нам из закрывшейся по соседству школы, чтобы навсегда стать нашей местной знаменитостью. Во втором классе я еще не понимал, что имею дело с будущей звездой-зазнайкой, и потянулся к нему, словно цветок к солнцу. Я не скажу вам, что так уж сильно меня интересовал его внутренний мир, скорее, по-детски «купился» на яркую обертку. Он улыбался, заводил новые знакомства, вел себя так, будто знает наш класс не первый месяц. К слову сказать, со мной тогда даже не здоровались. Я был одним из пятнадцати отличников в классе, коими были заняты почти все первые и вторые парты. По закону жанра его подсадили ко мне, узнав о весьма сомнительных успехах в учебе в старой школе. На меня милостиво возложили ответственность за его успеваемость и внимательность на уроках. Мне сразу не понравилась его манера просить списать. Он не подлизывался, не предлагал что-то взамен помощи, а просто без обиняков просил (нет, требовал) мою тетрадь. Гораздо позже именно за это качество я начал его уважать, но тогда обижался, предпочитая заниматься самообманом. На переменах он разворачивался ко мне спиной и разговаривал со своими новыми дружками, которые быстро взяли его в свой круг, обсуждая какие-то мелкие шалости, а на уроке пихал меня в бок, требуя немедленных объяснений, как он говорил: «по-человечески», того, что рассказывала учительница. Так мы досидели с ним до конца учебного года, а в сентябре я, соскучившийся по пиханиям и требованиям списать, был отсажен на третий ряд, так как вымахал на кой-то черт выше всех в классе. Он навсегда остался моей единственной попыткой с кем-то подружиться. Попыткой, как уже заметно, безуспешной. Я не умел так легко сходиться с людьми как он, не умел втереться в доверие и использовать себе во благо. Я много читал об этом, но никогда даже не пытался воспользоваться полученными знаниями. Мне было решительно это не нужно. Все к тому же седьмому классу за мной закрепилась прочная, практически ничем непрошибаемая репутация ботаника, к моему несчастью, теперь уже единственного во всей параллели. Преподавали у нас неважно, а спрашивали несколько больше, оттого все блестящие умы свалили от греха подальше в другие школы, а оставшиеся съехали на «четверки» и «тройки», чем были весьма довольны к тринадцати годам жизни. А мне родители сказали: «Не наше дело» и оставили вопрос перехода в другое учебное заведение до момента разрешения по принципу «само собой вышло». Так я и остался «надеждой школы» без друзей и приятелей в отвратительном седьмом «Б», где также, перебиваясь от случая к случаю «двойками» и «тройками», пытался кое-как учиться Дима. Я не бросил, не прогуливал, хотя на душе было паршиво и очень этого хотелось, я ходил… ходил ради того, чтобы снова увидеть его красивое лицо, услышать звонкий, не сломавшийся как и у меня, голос. Я ходил на уроки не слушать учителей, а смотреть на него и тайком рисовать… Под вдохновением у меня иногда получалась не слишком уж бездарная мазня, которая тут же изымалась учительницей по ИЗО в личную коллекцию, а Дима лишь брезгливо кривился, видя, что я снова рисовал именно его. Но он ни разу ничего мне не сказал прямо. В принципе, мы с ним даже не здоровались, и со времен третьего класса обменялись едва ли десятком ничего не значащих фраз. В седьмом классе меня раздавил гнет человеческого безразличия, груз собственного молчания и отчаяние неразделенной любви. Хотя, в тринадцать лет она, эта многострадальная любовь, почти никогда не бывает взаимной, но меня тогда это совершенно не успокоило. Хотелось выговориться, выплакаться и услышать совет, сказанный живым человеческим голосом, а не строчками в тысячной по счету книге. Я сжег дневник, который вел с начала школы, как сентиментальная девчонка, порвал множество изрисованных листков бумаги Его портретами и понял, что всю жизнь вот так и проживу… один, без шанса на исправление. Помню, что мне осточертело все вокруг, не хотелось слышать насмешек в спину, не хотелось смотреть в школе на пол, чтобы знать, в какой момент надо будет перепрыгнуть очередную подло выставленную ногу, чтобы потом не растянуться через весь коридор на радость одноклассникам. Не хотелось… ничего! Помню, как улетела пачка снотворного, запитая водой из-под крана, помню, как навалилась темнота со странным бредовым сном, где надо мной снова все смеются, а я лежу в гробу на собственных похоронах. Помню самое жуткое свое пробуждение от сильных хлестких ударов по щекам и злых слов матери: «Сука, просыпайся! Ты не сдохнешь так просто, тварь безмозглая!» Она не плакала при мне, она продолжала орать, когда приехала, вызванная отцом «скорая», она провожала меня, падающего в новый безумный сон, матом и оскорблениями. Дальше я ничего не помню, до момента, когда я оказался у равнодушной женщины-врача. Психиатра? Психолога? Психоаналитика? А черт ее разберет, если честно! Она первая в моей жизни произнесла нелюбимые мною слова: «Пойми, это не выход». Странно… Я тогда смеялся. Зло и долго. До слез и кашля. До нехватки воздуха и полной потери ориентации. «А что же есть выход из столь дерьмовой жизни, как моя?» «Сколько-сколько, говорите, попыток суицида в моем возрасте? И все из-за несчастной любви?» «Ах, еще и из-за проблем в семье с собой кончают? И из-за проблем в школе? А вы не забыли, про юных геев, лесбиянок и трансов? Вот-вот! Они тоже в статистике приличное место занимают!» «Так вы думаете, что во всем виноваты только мой возраст, гормоны и первая любовь? Ах, не только? А что еще?» «Простите, но вы не правы! Я не влюблен ни в какую девочку! Боже упаси!» «В кого? А с чего вы вообще взяли, что я на почве любви тронулся? Я, может, от одиночества!» «Ах, вот как? Мама? А много вы знаете мам, которые своих детей с того света с матом вытаскивают? Шок, говорите?» «Нет, у меня не любовь. И, нет, не только одиночество! Оставьте меня в покое!» «Ох, ну простите. Я прекрасно понимаю, что это ваша работа – нянчиться с чокнутым неудачником…» «Да! Да, я себя считаю неудачником!!! Почему? Да хотя бы потому, что умереть по-нормальному не смог, даже тут не клеится!» «Ладно, давайте поговорим о том, почему же умирать не выгодно…» «Да-а-а?! А вы в этом так уверены? Вы же не жили никогда моей жизнью! Откуда вам знать, что для меня смерть не лучший выход?!» Признаться честно, вскоре меня выписали без заключения о психическом здоровье. Дома меня встретила как ни странно ненавидящая мать. Она назвала меня сосунком и заявила, что еще одна подобная выходка, и она сама мне поможет стать «хладным трупом». Верю, так бы и сделала… В школу возвращаться было гораздо противней обычного. Мне казалось, что о моем пребывании в больнице и причине такового известно всей школе. Каждый шепоток я около месяца воспринимал на свой счет, пока достоверно не убедился во всеобщем неведении. Подумаешь, в больницу загремел! А с кем не бывает? Вот только Дима иногда поглядывал на меня больно странно. То сощурится так, что мурашки по спине у меня забегают, то ухмыльнется невзначай, то уставится так нехорошо минут на десять, и не спрятаться никуда. Особенно в раздевалке во время физры. Он тогда после воспаления легких на освобождении был, а я после своей неудавшейся попытки расстаться с умением дышать. Он курил и смотрел, я сидел на скамейке и делал вид, что читаю. И так на протяжении месяца, пока мое время сплошной халявы не подошло к концу. Теперь он появлялся в зале среди занимающихся, хотя шатался без дела, но все также хищно глазел в мою сторону, будто раздумывая о моей дальнейшей судьбе. Но ничего… в смысле, он ничего мне тогда так и не сказал, а я отчаянно цеплялся за порученное перед выпиской врачом дело, попробовать снова жить. А жить почему-то совершенно не хотелось, а, если и хотелось, то совсем не так… мне было нужно с кем-то дружить, хотя бы иногда иметь возможность поговорить, рассказать собственные переживания, раствориться в чужих. Мне необходим был друг, потому что к неразделенной любви я медленно, но верно, начал привыкать. Меня даже почти не трогала мысль, что Он не девушка. Но с дружбой у меня снова ничего не получилось, в округе не было ни одного (кроме Димы) человека, с которым мне хотелось бы начать общаться. Кто-то не вызывал доверия, кто-то ни во что меня не ставил, кому-то и вовсе не было дела до праздно шатающихся придурков вроде меня. Все еще помня свое обещание попробовать жить, я с головой окунулся в таковую… но не в свою…