От восхищения

Я наблюдал за его жизнью, радовался его маленьким победам, огорчался поражениям, переживал за него, когда видел на лице обеспокоенность и дышал с ним одним воздухом. Большего, признаться честно, мне на тот момент было не нужно. Я всегда оценивал свои шансы вполне адекватно и потому с легкостью согласился с тем, что к нему мне не имеет смысла даже подходить заговорить. Если во время своего освобождения от физкультуры он преследовал меня нехорошим взглядом, то теперь все вошло в привычную колею – на меня перестали обращать внимание, но откуда-то пополз слушок, будто я хотел отравиться. Иногда я усмехался про себя: «Не отравиться, а уснуть», но вслух ничего подобного не произносил. Мне было по большей части все равно, знает ли кто-то о моей выходке, главное, чтобы это не переросло во что-то более серьезное. Например, не дошло бы до учителей… Я боялся, что это станет известно не тем лицам, а в итоге… в итоге у меня состоялся разговор. Пожалуй, самый поганый с тех пор, как мать меня крыла матом за попытку покончить с собой. Дело было после уроков. На дворе стоял конец мая, до каникул еще целая неделя, а там, за навесом школьного крыльца, стеной лил из черной тучи во все небо сильнейший дождь. На крыльце пережидали ливень остатки моего класса. Те «счастливцы», что немного задержались на физике, и пропустили начало представления матушки-природы. Перед глазами то и дело сверкало, брызги, разбиваясь об асфальт, летели в разные стороны, изредка попадая на ноги, а гром гремел так, что школьники иногда не могли слышать своих голосов, по нескольку раз переспрашивая собеседника. Но им все равно было весело… За моей спиной выросла чья-то тень, а знакомый голос, который никогда не обращался ко мне, тихо произнес: -Ничего сказать не хочешь? Я вздрогнул, но решил, что он к кому-то другому обращается, и не стал оборачиваться. Тогда ко мне на плечо легла теплая рука, а голос снова сказал: -Не делай вид, что ты меня не слышишь. -Что же ты хочешь услышать от меня? – я пытался говорить ровно, но голос предательски дрогнул. Рука скользнула с моего плеча, и неожиданно волшебное ощущение близости пропало, будто видение в бреду. -Например, о том, какого хрена ты все время на меня пялишься. -А ты на меня не смотрел во время освобождения в раздевалке? -Я пытался кое-что понять, - его голос стал чуточку раздраженным. -Да? И что же ты смог понять по моему виду? – я отчаянно пытался увести тему разговора в другое русло и одновременно придумать правдоподобную легенду о том, что же мне понадобилось в ежедневном разглядывании его «скромной персоны». -Неважно! -Тогда ответ на твой вопрос такой же: неважно, - ухмыльнулся я дождю, а тот одарил меня очередной порцией брызг и новым ритмом падения капель. Ливень сменился несильным дождем, а где-то слева над нашими головами в черной туче появился пока еще небольшой просвет мягкого голубого цвета. -А я так не думаю, - прошипел на ухо все тот же голос. Он сводил меня с ума своими интонациями. С такими данными надо в театре играть, а не в школу ходить! Но вместо ответа, я сорвался под дождь, и быстро пошел в сторону своего дома, когда по пути снова был настигнут своим персональным мучителем. Он с силой развернул меня к себе. Димка был мокрый, похожий на маленького котенка. Длинный хвост, обычно произвольно болтающийся где-то за спиной, он выжимал на манер мокрого белья, с остервенением выкручивая в немыслимые загогулины. Он был зол, глаза превратились в стального цвета щелочки, после чего не очень уж большой неожиданностью для меня стал удар по лицу с кулака. Я пошатнулся, но на ногах устоял. Потрогав пальцами намечающийся синяк, я спросил: -А причину можно узнать? Он жестоко и язвительно растянулся в победной усмешке, и процедил: -За то, что пялишься на меня, за то, что делаешь глупости, за то, что ты сбегаешь как трусливая девица, за то, что ты, сука, меня уже достал! – каждый пункт он сопровождал новым ударом. Бил куда придется: в живот, в солнечное сплетение, по лицу… Выпрямившись, я со всей силы врезал ему в ответ. Неожиданно даже для себя с левой руки: -А это сдача. За глупости меня уже мать била, - я развернулся и снова пошел к своему дому, где сейчас тепло и тихо, где лежит три непрочитанных книжки, стоит новый компьютер… а еще там можно закрыться, спрятавшись от целого мира, и думать, что больше никуда не надо сегодня идти. Я так и не обернулся вслед. Я не знаю, стоял ли там он еще, или же сразу развернулся и стремительно направился в противоположную сторону – к себе домой. А, может, я перестарался с силой удара, и ему было хуже, чем мне. Я просто не знаю. Я просто не смог. Я действительно сбежал, как какой-то трус… К вечеру проступили все синяки. Да, бил он меня сил не жалея… Последнюю неделю учебного года Дима в школе так и не появился, а я красовался синяком на скуле, размером с кулак… Учителя иногда что-то спрашивали на тему моих неприятностей. Видимо, думали, что меня какая-нибудь шайка-лейка местных хулиганов оприходовала. Вот еще! Все было честно: один на один, но им это знать совершенно лишне. Долгие три месяца стенания по городу в жару и в ветер, в холод и дождь то и дело сказывались на мне очередной типично летней болезнью. Родители, уехавшие на месяц на море, оставив меня «за выходку» наказанным дома, не знали, что я успел поваляться и с солнечным ударом, и с температурой под сорок, и с бронхитом. Не надо было лезть купаться в не слишком теплую воду… Я начал курить, сидя на качелях возле дома своего любимого. Похоже, его не было этим летом в городе, потому что я ни разу не видел его или членов его семьи. Хотя, нет… Однажды я видел его старшую сестру с молодым человеком. Она окончила школу, когда мы в нее только пошли, поэтому наслышан я о ней, золотой медалистке, был достаточно, но толком никогда не видел. Она оказалась именно такой, как я и представлял. Женский вариант Димки. Те же длинные волосы, стройная, но излишне хрупкая фигура, тонкие черты лица и чуть раскосые, как у лисиц в детских мультфильмах, глаза. Она шла будто королева, гордо вскинув подбородок, расправив плечи, и придерживаемая под руку своим кавалером. Я удивился: «Неужели бывшие отличники иногда такими бывают?» Признаться честно, я никогда не видел хоть толики той уверенности, что присутствовала в сестре Димы, в ком-то из наших оставшихся отличников. Все мы (я говорю «мы»? О, позор!) с начала средней школы несколько забиты, слишком некрасивы, чтобы претендовать на что-то большее, чем изгой класса, и в большинстве своем нисколько не умны… Так… зубрилки, высиживающие свои «пятерки» железной задницей. Впрочем, последнее точно не про меня. Я уже не помню того дня, когда домашнюю работу выполнял не впопыхах на перемене, а как положено дома за столом, отводя на это неприятное занятие больше пятнадцати минут в день. А еще я летом пописывал какие-то бездарные стишки, за которые к осени стало откровенно стыдно. Я исходил весь наш городок в зной и холод, узнал, как называются все немногочисленные улочки и переулки, а в двадцатых числах августа на одной из окраин познакомился с миниатюрной девочкой Надей. Она была моей ровесницей, и все лето, по ее словам, умирала от скуки в бабушкиной компании. Она, оказалось, приехала к нам отдыхать из крупного Сибирского города. Участница трех городских олимпиад, призер местных лыжных соревнований среди школьников, и круглая отличница. Если я что-то и понимаю в женской красоте, то она была достаточно неприметной. Таких у нас полгорода ходит, но она отличалась от них всех блестящим умом. До тридцатого августа, дня ее отъезда домой, мы встречались, ходили вместе по улицам, ели мороженое, разговаривали обо всем на свете. В последний день, когда было уже нечего терять, я выговорился в ответ на ее откровение. Девчонка заулыбалась и, ткнув меня по-доброму в бок, сказала: -Знаешь, почему родители меня назвали Надей? Потому что я должна олицетворять собой надежду. Так вот, я обязательно буду твоей персональной Надеждой. Не забывай, что я есть. Пусть далеко, но в тоже время всегда рядом. Я верю, что здесь, - она коснулась левой стороны моей груди: - мне нашлось небольшое местечко. И верно… Она осталась там, куда стремилась попасть. Осталась воспоминанием о мимолетной и хрупкой дружбе, о вечном состязании знаний и противоречащих рационализму чувств. Надя умещала в себе оба эти качества: пытливый ум и умение почувствовать сердцем, в то время как во мне эти явления вели жестокую войну за первенство. Первого сентября на линейке я стоял, опустив голову. Мне не хотелось видеть то, что, даже закрывая глаза, представлял живее таблицы Менделеева (шуточки шуточками, а химию я знаю хорошо). Мой любимый довольно откровенно обнимался с Катькой, нашей местной королевой красоты. Когда успели? Неужто в ту неделю, когда я болтался с Надей по городу, ничего вокруг не замечая и позабыв о существовании кое-кого важного? Они вели себя вызывающе откровенно, собирали взгляды завистников и почитателей, ими восхищались: «Какая красивая пара!», их призирали: «С них разве что сахарный сироп не капает!», их боготворили и обожали, завидуя уже вслух: «Ах, почему он не со мной?!», «Такая куколка, да не в моей постели!», а я предпочитал отводить глаза. Больно… Пару раз я все же встретился взглядом сначала с Катькой, потом с Ним. Девушка надменно улыбнулась, а он демонстративно поцеловал ее, будто проверяя: «Смотришь? Смотри!» Этой осенью он был красивей обычного. Загорел, слегка подрос, но даже так он едва ли мог достать до моего плеча. Катька на каблуках и с высокой прической казалась крупнее него, что приводило меня в злорадный восторг, а завистников в неописуемый экстаз, но линейка кончилась, и все уныло разбрелись по классам, обсуждать события лета в небольших записочках, передаваемых по столам. Теперь в раздевалке перед физрой обсуждались новые темы, удивлявшие меня сначала, а потом и вовсе переставшие заботить. Из простого пребывания на «перекуре», я узнал, что Дима летом переспал-таки с какой-то девицей там, на море, в два счета окрутил Катьку, оказавшуюся без ума от него, еще на пьянке во дворе по случаю окончанию лета и сбору в полном классном составе. Без меня, разумеется… Меня туда и не звали никогда… даже на «Огоньки» перед новым годом или по окончании четверти… Другие пацаны трепались не меньше. Кто с кем, когда и сколько раз – вот что интересовало нынешних восьмиклассников. Меня, к счастью, практически не трогали, только один раз удивились, увидев початую пачку сигарет, с тех пор иногда брали по штуке, когда у самих заканчивалось курево. А в ноябре школу сотрясла новость, что Катька с моим любимым расстались. Помню, как я едва сдерживал ухмылку, наблюдая, как по курилке (она же «раздевалка») мечется Димка и злобно бубнит про бля*ство, е*анутость женской половины школы и козлов, которым как всегда нет дела до неприятностей друзей. Он крыл матом, Катьку, ее подружек и своих пацанов, которые почему-то задерживались. Благодарным слушателем столь высокопарной и витиеватой речи был только я. Откровенно говоря, я едва не засмеялся в голос, но взгляд, не посуливший мне после такой выходки ничего хорошего, напрочь отбил подобное желание. Вскоре, понятное дело, ввалились дружки, и мне пришлось сворачивать свою слушательскую деятельность и идти докуривать на крыльцо школы. Но даже этот факт не мог мне испортить прекрасного настроения до конца дня. Правда, выяснилось, что радуюсь я не один… Неподалеку от меня стояли три девчонки из седьмого класса и увлеченно обсуждали ту же тему. Это было не удивительно: вся женская половина от шестого до девятого и вся мужская от седьмого до десятого класса обсуждали сейчас тему расставания самого красивого парня и самой сексуальной девчонки нашей средней школы. Блин… и угораздило же меня влюбиться, правда? Никакой индивидуальности… Хорошо еще, не в эту сучку Катьку, у которой кроме сисек, ничего выдающегося нет! «Можно подумать, у Него что-то есть…», - неожиданная мысль посетила мою голову, будто никогда раньше мне не приходилось над этим задумываться: «А любовь ли это? Может, просто привычка? Что же в нем особенного, что меня снова и снова тянет к нему как магнитом?» Рационализм брал верх над чувствами, переполнявшими меня минуту назад. Девчонкам нравится его обходительность, умение быть центром вселенной, внешность (о, да!!! Внешность – это отдельная песня!!!), некоторая хамоватость в общении с учителями и контролируемая сила, не перерастающая в гору мускулов. А еще привлекателен в нем незаурядный ум, не типичность мышления и удивительная живость. Но это все стандартный набор юного сердцееда со школьной скамьи российской глубинки. Но что понравилось именно МНЕ в нем? Не тогда, во втором классе, не в прошлом году, когда гормоны начали отплясывать чечетку у меня в голове, лишая способности мало-мальски рационально мыслить, а теперь, когда все более или менее устаканилось, и можно сесть и подумать. Я выкинул бычок в урну, и направился на следующий урок. Привычно расположившись на теперь уже предпоследней парте (и куда, спрашивается, расту?), я уставился в затылок с длинным хвостом и приготовился как следует разложить все по полочкам. К концу урока выходила, право же, какая-то ерунда. Получалось, что в нем не было ничего особенного, а сердце, однако, продолжало замирать, когда он скользил по мне не замечающим взглядом. Получалось, что я влюбился в типичного парня, каких в мире не одна сотня, но ничего с собой поделать не могу. Я продолжал жить им. Из года в год школа все сильнее напоминала мне круги ада. Только по законам жанра их положено грешнику девять, в моем случае к ним с легкой руки Министерства образования было приплюсовано еще два. Итого одиннадцать… Впереди маячило удовольствие, растянутое на два с половиной года, если мой мучитель, не захочет уйти сразу после девятого, в чем я несколько сомневался. И снова на меня накатывало нестерпимое отчаяние, несколько позабытое за лето и такое противно тягучее, как густая колея размытой грязи по пути в соседний поселок. Обещание жить постепенно забывалось вместе с событиями прошлого года и разговорами в приемной у лечащего врача. Позабылось и обещания матери помочь мне в случае повторной попытки свести счеты с жизнью. Снова и снова я оказывался на крыше девятиэтажки в центре, где предпочитал сидеть часами, отмахиваясь от наглых ворон и голубей, приземляющихся едва ли не на голову. С птицами я подружился довольно скоро, и без огромной буханки да увесистой пачки семечек к ним не приходил. Часами я бездумно смотрел на птичьи страсти: войну за лучшую еду, ухаживания за понравившимися самками, выкармливание писклявых и некрасивых птенцов. Я приходил забываться, но иногда, отвлекаясь, думал, как было бы замечательно, если бы люди умели летать. Но люди не умели этого. Может, просто мы слишком приземленные со своими желаниями ничем особенным не отличающимися от желаний животных: вырасти, потрахаться, обзавестись потомством, хорошо жрать каждый день, сладко спать по ночам и умереть в своей постели на закате жизненного пути. Иногда я ощущал себя таким же. Мне тоже до ужаса хотелось по ночам засыпать не с идиотскими фантазиями и помощью своей правой руки,… хотелось прижиматься к теплому телу рядом с собой и знать, что так будет всегда, а старость еще не скоро… где-то там… в другой жизни… А еще действительно хотелось жить… жить не Его жизнью, а жить с Ним. Просто… с ним…