Монохром

Темнота клубится под плотно сомкнутыми веками. Она ласковая, мягкая, такая уютная, что Ацуши сложно не поддаться ее увещеваниям, вкрадчивому шепоту прямо в ухо, сложно не оставить глаза закрытыми. Но в итоге все, что удается увидеть — лишь тоненькая полоска света, падающая из-за неплотно прикрытой двери шкафа. Ацуши привычно прятаться здесь. Помнится, в первый раз он сделал так несколько лет назад. Спрятался, безумно боясь, что кто-то увидел, кто-то донес воспитателям о том, что это именно он, устав бороться с голодом, съел месячную норму сахара, сгрыз более сотни сладких кубиков из большого тканевого мешка, совсем не обращая внимания на то и дело застревающие меж зубов нити. А после — мучился, не в силах отыскать себе место, ведь стыд вцепился во что-то внутри гораздо сильнее уже привычного голода. Ацуши так и не нашли тогда, так и не наказали должным образом, кажется, в итоге, лишив еды и сна кого-то другого, совершенно невиновного ребенка. Но ведь так — гораздо лучше, нежели испытывать боль самому. В такую правду легко поверить, тем более так часто наблюдая подтверждающие ее примеры. Так нужно жить, чтобы проснуться на следующий день. Чтобы не сломаться, как ломались многие другие, меньшие и старшие, Ацуши не смог запомнить ни их лиц, ни имен. Все стерлось временем, беспрерывным потоком похожих друг на друга дней. Но покой, ощущаемый лишь в полной темноте, каждый раз был как будто в новинку. Ацуши не может сдержать улыбку, ныряя в нее в который раз с головой. Позволяя обнять себя, обхватить, как обнимает мать ребенка своими руками в безмолвной ласке. Вот только у Ацуши нет матери. У Ацуши вообще нет никого, способного подарить это ощущение, но даже так — ему совсем не страшно. Не сейчас, когда ему так хорошо и спокойно, так уютно, что можно бы и уснуть, не боясь быть потревоженным, обнаруженным. Но Ацуши лишь усилием воли вспоминает, что где-то там, внизу, все еще звучат выстрелы и крики. Тех, кто когда-то жил, рос и дышал рядом с Ацуши. И тех, кто еще совсем недавно повелевал его судьбой. Если правосудие и было на этом свете, то явно не заставило себя ждать, с улыбкой думает он, с неожиданным любопытством замечая, как медленно размывается под опущенными ресницами единственный кусочек света из внешнего мира. Так правильно, кажется ему в какой-то странной мутной полудреме, лишенной запахов, лишенной звуков, лишенной всего, что могло бы потревожить. Так гораздо лучше. Он просыпается резко, не в миг, когда шаги замирают совсем рядом с его убежищем. Но когда чья-то рука резко дергает на себя дверцы шкафа, и те, с тусклым скрипом, все-таки отворяются. — Вы только посмотрите! — пронзительно громко для как будто отвыкшего от голосов чужих Ацуши говорит человек, высокий и статный, обернутый в плащ, как Ацуши в свою темноту. — Только посмотрите, кого я здесь нашел! Он обращается к кому-то извне, к кому-то, кого Ацуши совсем не видит и не чувствует. Но страшно от этого почему-то ни капельки не становится. Наверное, потому что именно этот человек, один-единственный за столько лет сумевший найти Ацуши здесь, представляет хоть какую-то угрозу. Но пока что он почему-то совсем не спешит ударить Ацуши, как это делали другие взрослые, упиваясь своей силой, своей властью над маленькими — Ацуши так сильно хотелось всегда вцепиться им в шею, крепко стиснуть челюсти и ждать, пока заливающая рот кровь не перестанет быть теплой. Но пока что, доселе, он доставал только до рук. Рука незнакомца замирает прямо напротив Ацуши — тонкая, приглашающе раскрытая ладонь, — но взгляд Ацуши цепляется выше, за молочно-белую полосу льняных бинтов на запястье, чья ровная вязь исчезает под теперь кажущейся серой манжетой рубашки. — Не бойся, — говорит Ацуши этот странный человек и улыбается, так странно, ласково и одновременно жутко. Ужасно, ужасно любопытно! — Иди сюда. Темнота поддается его голосу, свивается тугими кольцами, обхватывая, немного грубо сжимая протянутые как будто для рукопожатия пальцы. Но тут же, почти испуганно, отскальзывает в сторону, вновь возвращаясь к Ацуши. Кажется, рядом с этим человеком, она больше не сможет защищать Ацуши от всего внешнего мира. Но, пожалуй, ему это больше и не надо. Пальцы Дазая Осаму, такого страшного, как скажут потом Ацуши, такого жестокого Дазая Осаму, оказываются восхитительно теплыми. И Ацуши, желая как можно скорее, как можно сильнее впитать в себя их тепло, сам подается навстречу.