The Neighbourhood – Cry Baby
То, что весной рассвет всегда кажется чуть более прекрасным, говорили если не все, то очень многие. Беспросветные романтики, оптимисты и дураки. Последние делали это с особым упорством и выглядели чуть более жалко, чем первые две группы идиотов. Те хотя бы делали вид, что действительно находят эту самую «особую» красоту конкретно в весеннем восходе солнца, в теплом воздухе и мягких лучах, прилипающих к коже, словно липкий мед. Парень, стоящий напротив открытого окна, повел плечами от неприятного ощущения теплых нитей солнца на лице и нахмурил тонкие брови. Глаза невыносимо болели, в висках пульсировало. Голову словно забили ватой, и каждая мысль давалась с трудом, практически не осознавалась до конца, лишь проскакивала и исчезала в беспросветном небытии. Вся его поза говорила о напряжении: ровная стойка, словно он собирается вот-вот развернуться и уйти, сложенные на груди руки, напряженная спина, нахмуренные брови, поджатые губы. В действительности он и правда хотел уйти, в нем боролись здравый смысл и эгоистичное «хочу остаться здесь еще немного». Приятного мало, особенно когда чувство отвращения к самому себе настолько сильное, что чувствуется горечью на языке. На часах за его спиной стрелки начали новый час, уже пятый в этом отвратительно теплом, весеннем дне. Еще за его спиной все тонуло в раздражающем запахе лилий, из-за которых и было открыто окно настежь, иначе можно с легкостью задохнуться от этого приторного запаха. Эти цветы были белыми, как и все остальное в этой комнате, высокими и в светло-голубой практически небесного цвета упаковочной бумаге. «Поправляйся!» — такая надпись украшала маленькую открытку, прикрепленную у одного из бутонов букета. Комната, совершенно белая и заполненная лишь необходимым для ее очередного обитателя, впустила в себя пару солнечных лучей, позволяя стене напротив окна окраситься светло-бежевыми пятнами. Кляксы были неаккуратными. Лучше было бы даже закрыть окно, занавесить жалюзи, чтобы они ненароком не потревожили ее хозяина. Но если выбирать между риском задохнуться от приторного запаха цветов и головной болью и лишением сна... выбор был весьма очевиден. Кровать позади него чуть скрипнула от короткого шевеления, после чего раздался тихий кашель и дыхание за его спиной стало громче. Громкое, практически переходящее на хрип, словно тот надышался дымом или испытывал удушье. На самом деле не удивительно, этот человек два дня без сознания валялся здесь, ни капли во рту. Можно было только представить какая сейчас пустыня в его горле. Стоящий у окна развернулся лицом в комнату и замер. В полумраке он увидел блеск чужих глаз, что так удивленно, но с толикой облегчения смотрели на него. Словно это он не просыпался несколько дней, словно это за него тут все переживали и восклицали, мол, как же так получилось. Словно это не ему приходится раз за разом молчать, зная ответы, но не имея права выдавать чужие тайны только потому что «так лучше будет». Лучше никогда не было и не будет в таком случае. Правда никогда не приносила ничего хорошего, просто потому что у каждого она своя. Молча подойдя к такой же белой тумбочке, как и все здесь, он взял стеклянный стакан, налил немного воды из стоящего рядом графина и развернулся к лежащему на постели. Спинка кровати была чуть приподнята, поэтому ему не пришлось приподнимать его, придерживая лишь стакан, пока он маленькими глотками поглощал предложенную воду. – Что ты здесь делаешь? – первое, что спросил пациент, как только стакан вновь оказался на тумбе. Голос его граничил между хрипом и шепотом, губы, сухие, потрескавшиеся, чуть растянулись в улыбке, практически незаметной. – Решил проведать тебя. Светловолосый перевел взгляд на часы. С минуту он вглядывался в цифры, чтобы разобрать, сколько же там все-таки времени. Как только эта задача ему удалась, он вновь вернулся к лицу стоящего возле постели, в удивлении приподнимая брови, явно не сильно веря словам собеседника. В последнее время это вообще сложно было делать. – В пять утра? – Мне просто не спится. – Дазай знает? Парень вновь передернул плечами, тем самым говоря «конечно, нет». На самом деле, он был практически уверен, что это не так уж и важно. Конечно, было бы неплохо оставить хотя бы записку, если Осаму проснется и обнаружит, что в квартире находится один. Но в действительности ему было абсолютно все равно. – Снова поругались? – Я — нет, а вот они вполне успешно с этим справляются. Атсуши еле заметно вздрагивает. Конечно, он не был до конца уверен в том, что перед ним никто иной как Акутагава. Обычно он видит это по выражению лица, но сейчас, в такой темноте, это просто невозможно. Он колеблется, хочет что-то еще сказать, но не решается, глотает слова, словно стыд или обиду, высказать которые не в силах. – Если это повторится, я лично по тебе проеду на машине, переломаю все кости и оставлю умирать. – Это была случайность. Мученически вздохнув, светловолосый поднял глаза к лицу собеседника. Из-за тени он мог видеть лишь блики зрачков да нервно поджатые губы, само выражение лица разглядеть было невозможно, хотя Накаджима примерно знал, что от него скрыто. Рюноске злился, ему хотелось высказать что-то вроде громкого упрека, но получилась лишь нервная угроза, словно последний рычаг давления. Но что сейчас наиболее важно — то, что ему не верили. – Ты знаешь, кто это сделал. И просто прикрыл собой, святоша. – Нет, это была случайность. – Думаешь, я поверю? Парень пожал плечами, делая вид, словно ему и не важно: поверят ему или нет. Он лучше всех знал, что если хочешь заставить этого человека хоть как-то принять свою правду, то просто перестань ее доказывать. Нет смысла навязывать ее другому, так как у каждого она своя. Но с ней хотя бы могут начать считаться, если ее существование — аксиома. Скрещенные до этого на груди руки опустились вдоль тела. Ему и правда пора. Возможно, ему нужно было сказать нечто вроде «я еще приду» или «поправляйся», однако давать бессмысленные надежды и приторные пожелания он терпеть не мог. Обычно этим как раз-таки занимался Накаджима, всех спасая, всех поддерживая, дайте только повод. «Глупый мальчишка» — презрительно бросал он столько раз. Мягкое касание к его руке вывело парня из транса, от удивления он даже на секунду перестал дышать. Одними костяшками пальцев Атсуши аккуратно провел по тыльной стороне его запястья. Рюноске сделал короткий вдох, чувствуя кожей не только чужое прикосновение, но и, кажется, как легко дернулся катетер от этого действия, игла которого была сейчас в вене, и это действие могло ее потревожить. Акутагаве казалось, он сам чувствует эту боль иглы под кожей. Ровно в тот момент, когда теплые пальцы будто в мольбе скользнули по запястью и остановились на его холодных пальцах, на самом деле ожидая какого-нибудь действия в ответ. Они ничего не говорят. Атсуши хочет, уже открывает рот, чтобы произнести слова, но его прерывает шелест черного плаща и нервная дрожь, которую он ощущает в последние секунды их тактильного контакта, до того как холодные руки спрячут в карманах плаща. Солнечных лучей, что все так же упорно продолжают прорываться в палату, стало уже больше. Лицо светловолосого уже видно лучше. Каждый ушиб, пластырь на лице, шее, видно даже забинтованное плечо, которое выглядывало из-под больничной туники. Не видно всего, что повреждено, но и этого достаточно, чтобы брови надломились в приступе боли, а нижнюю губу закусили так, словно это все он собственными руками сделал. Мальчишка понимает это и бросается спасти Рюноске из этой ямы боли, но его рваное движение руки, когда он попытался хватить за плащ и остановить его, терпит неудачу. Ночной гость не смотрит на него, ничего не говорит. Лишь молча уходит, оставляя за собой часы, проведенные в этой палате, да искренне-жалостливые светлые глаза. И от этой утопической жалости становилось еще противнее, словно поверх слоя противного меда его окатили дегтем.* * *
Curtis Stigers & The Forest Rangers – This Life (Theme from Sons of Anarchy)
– Какого черта я вообще тебя слушаю. – Если я скажу, ты будешь еще больше возмущаться! Шатен довольно хмыкнул, когда в ответ послышалось то ли злобное рычание, то ли стон от безысходности. Чуя ужасно бесился, он буквально рвал и метал все, что попадалось на его пути. Кроме главной выскочки его жизни — Дазая Осаму. Этот кретин успевал ловко уворачиваться, когда руки, облаченные в перчатки, практически поймали его, Накахара уже мысленно победил, но каждый чертов раз этот перебинтованный недоумок его обставлял. – Это не честно! – Все было честно, я даже не жульничал ради тебя, дорогой, – и снова раздраженный рык, и снова смех Осаму, который, ловко обогнув своего партнера, схватил с его головы шляпу и надел себе на голову. – Я собираюсь избавить тебя от всей этой безвкусицы и отвести на фестиваль. Давай, Чуя, с гордостью принимай свое поражение. Нервно поджав губы, парень скрестил руки на груди. Дазай стоял метрах в трех от него. На губах играла эта беззаботная лисья ухмылка, а в глазах плясал огонек озорства. Все в лучших традициях, стоит начать дразнить Накахару. На самом деле, все дело было в споре. Самый глупый спор, на который только мог согласиться Чуя, но он уже ничему не удивлялся. Связавшись однажды с Осаму, он в принципе перестал искать здравый смысл в большей части своих действий и решений. Он не был уверен, заразно ли безумство, но, кажется, оно у них одно на двоих. «Или на троих», — услужливо подсказывало сознание, отчего он внутренне застонал. Еще лучше. – Ты сегодня спал дольше обычного, Чуя, – как бы между прочим заметил шатен, когда его напарник молча принял свой проигрыш и протянул свой плащ. На кону стоял поход на Хана Матсури*. Сам Накахара не горел желанием туда идти. Он вообще не соотносил себя с тем человеком, который может влиться в этот радостный поток людей и что-то там довольно кричать, отмечать и веселиться. Он по определению не может быть среди тех, кого ежедневно чуть ли не десятками уничтожает. Но Дазай уверял, что это неплохой шанс расслабиться, ведь не так часто есть возможность отдохнуть как «нормальные люди». Нормальные люди в понятии Дазая не сидят каждый вечер с бутылкой вина. – Во сколько я лег? Осаму сел в кресло, стоящее прямо в углу комнаты. Сам он был одет в темно-синее кимоно. И Чуя был готов признать, что традиционная одежда чертовски идет этому парню. То, что Дазай был красивым сам по себе, было совершенно невозможно оспорить. Не говоря о высоком росте и каком-то природном очаровании, от которого чуть ли не каждая девушка таяла, Осаму был далеко не обделен внешностью. Не знал бы Накахара его так хорошо, не относился бы так предвзято. Однако даже у него порой дыхание захватывало, стоило этому ублюдку улыбнуться чуть очаровательнее, чуть хитрее, стоило только вечному огоньку в глазах вспыхнуть сильнее. Голос чуть ниже – и мурашки по телу табунами забегают против воли. И как же Чуя бесился, что все его слабости знали лучше него самого, что ими так нагло пользовались. – Поздно, наверное. Я спал, когда он вернулся. Тем временем Чуя снял с себя болеро и, подойдя к Осаму, протянул ему. В глазах читался немой вопрос «мне сделать это сейчас?» И шатен все также усмехался, в глазах его читалось подтверждение. Вещи складывались на подлокотнике кресла, шляпа оставалась на голове Дазая. Чуя медленно расстегивал свой жилет. – Ты знаешь больше, чем говоришь. Парень стоит прямо перед ним. Так близко, что их колени соприкасаются. Пуговицы медленно выскальзывают из петель, а после серая ткань жилетки медленно соскальзывает по рукам и ловко подхватывается, в конечном итоге аккуратно приземляясь на подлокотник. Их война взглядов не прекращается даже в тот момент, когда чужие длинные пальцы проскальзывают под кожаные ремни портупеи, находят застежку, которая после тихо звякает и поддается. В этом Дазай лучше всего, он с закрытыми глазами ее расстегивал столько раз, что сам бы не сосчитал. – Ты мне не веришь? Быстрым движением кожаные ремни вместе с ножом оказываются где-то на полу, а Накахара, упираясь коленом в мягкое сидение, прямо между ног Дазая, подминая под чашечкой ткань кимоно, уперся левой рукой на спинку кресла. Его партнер быстрыми движениями помогает пуговицам так же выскользнуть из петель, как это было недавно с жилеткой. Когда он заканчивает, перчатки Чуи уже на спинке, а сворованная шляпа покидает чужую голову и приземляется поверх них. И он опускает руки, позволяя горячим ладоням прочертить свой путь от плеч до запястий, вынуждая белую ткань оказаться там же, где и портупея. – Никогда, Дазай. – Как жаль, Чуя, – он тянет за ремень и высвобождает пряжку от кожи. Шатен не удерживается и оставляет поцелуй сначала возле пупка, потом — над пуговицей штанов, что тут же проталкивает через ткань и справляется с молнией. – За это тебе придется пройтись не только со мной по улице, но и на фейерверк посмотреть! А вот через каких-то сорок минут должно стемнеть, между прочим. Когда Дазай с лукавой улыбкой откинулся обратно на спинку своего сидения, Накахара лишь фыркнул в ответ. Ну, конечно. Это всего лишь игры, в которых ему постоянно приходится участвовать. Более того, ему приходится делать вид, что это ему не нравится. Хотя в выборе между тем, чтобы дать Осаму по челюсти сейчас коленом и сесть на него сверху, Чуя определенно колеблется. Стянув с себя штаны, Чуя полез в шкаф за своим комплектом кимоно. И, конечно, взгляд на своей заднице, который можно было почувствовать так же четко, как настоящее прикосновение, пришлось проигнорировать. Потому что свой шанс он уже упустил, хотя ведь мог остаться дома. Или же помочь Дазаю раздеться, тому просто будет лень вновь натягивать на себя столько слоев одежды. Его одежда состояла из теплых тонов в противовес Дазаю: алого цвета кимоно и бордового, винного оттенка хаори. И цвет ему действительно нравился, Накахара не имел ничего против. Чуя не был из того рода людей, привыкших к ношению кимоно. Он хорошо знал культуру своей страны и традиционная одежда не была для него в новизну. Однако ее ношение он не практиковал уже пару лет точно. Не в его интересах было ходить по храмам и различным фестивалям, даже отели, в которых ему приходилось останавливаться на заданиях, если они проходили в другом городе, были исполнены в европейском варианте и не требовали ношение юкаты*. Однако раз проиграл, нужно выполнять условия своего проигрыша. Поэтому Чуя с достоинством принял свою участь и взял нижнее кимоно, что было тоньше верхнего и белого цвета. Осаму все это время не сводил с него глаз. Вся его поза говорила о скуке: облокотившись на подлокотник кресла, он подпер подбородок ладонью и смотрел на Накахару с таким скучающим лицом, словно он уже час здесь сидит. Однако Чуя с легкостью стирал эту роль с его физиономии, всего лишь посмотрев в глаза. Дазай знал, что его «идеальный» напарник имеет «не идеальные» стороны, о которых даже не подумаешь. И ему до безумия нравилось на этом играть. Как только Чуя закончил с верхним и нижним кимоно, мафиози не без труда завязал и оби*, в то время пока Дазай явно наслаждался его мучениями. Но, видимо, это настолько быстро ему надоело, что, не выдержав чужих мук, Осаму подошел сзади и заправил мешающийся кусок пояса под тканью, оценив даже получившуюся бабочку на пояснице, вышедшую весьма ровно. Дождавшись, когда Чуя натянет на себя серую плотную ткань хакама* в черную полосу, Дазай забрал из его рук длинные химо*. Аккуратно протянув ткань лент по пояснице, Осаму переплел ленты на ней и снова потянул их вперед. Однако вместо того чтобы позволить Чуе переплести и аккуратно сложить химо на животе, парень потянул его ближе к себе, цепляясь пальцами за тазобедренные кости, которые чувствовались даже через плотную ткань, вынуждая сделать шаг назад. – Не скажешь, значит? – еле слышный смешок, ощутимый больше горячим дыханием на шее. – Чуя, – шатен коротко целует его в то самое место и горячее дыхание ожогами ползет к самому уху. – Я ничего не знаю. – Не неси ерунды, идиот, – Накахара дернул плечом, очень надеясь ударить таким образом Дазая прямо по носу, но тот уже отстранился и завязал сначала узел, а после и небольшой бантик лентой. Короткие химо Чуя уже самостоятельно завязал в своеобразную бабочку на животе, после чего надел поверх хаори* темно-бардового цвета и завязал белые ленты на ней. Развернувшись лицом к Дазаю, мафиози придирчиво осмотрел внешний вид напарника. Осаму же стоял перед ним все с той же довольной ухмылкой на губах, ожидая, когда анализ его внешнего вида закончится. Накахара хмурил брови, искал изъян. Чаще всего он недоволен всем, что касалось Дазая, потому что «этот забинтованный кретин ни на что не годен». И заодно считал своим долгом это исправить. Если охарактеризовать их отношения, то это было больше похоже на танго на минном поле. Шаг не туда — можно подорваться. И они подрывались. Не раз. И не два. Только успевали вовремя друг друга спасти, словно это было важно. – Ну? Что не так? – Мне так больше нравится, – потянув его на себя за лацкан хаори, произнес Чуя и заправил темные локоны с правой стороны за ухо. Осаму же на это лишь рассмеялся и согласно кивнул. «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не шипело и кусалось» — сквозь смех проговорил он в спину Накахаре, который направился к выходу, не желая выслушивать весь этот бред. Потому что чувствовал, что сейчас начнется очередное представление, после которого один получит по ушам, а другой уйдет в бар. Когда они вышли на улицу, Чуя поморщился от солнца, испытывая странное чувство дежавю. Солнце на самом деле садилось и не было ярким, лишь теплые лучи скользили по земле, домам, людям. Но почему-то оно было настолько неприятным, что Чуя повел плечами и машинально схватил Осаму за рукав кимоно. – Тебя никто не съест здесь только из-за того, что ты не надел шляпу и не захватил с собой оружие, Чуя. – Заткнись, – зло шипит он, но напарника не отпускает. Они шли медленно по улице. Пока Дазай с интересом рассматривал украшенные витрины, Чуя кусал губы и думал об оставленной в его плаще записке. Пока он собирался после пробуждения на задание, Чуя обнаружил в кармане своего плаща сложенную вдвое бумажку со словами «он хочет тебя убить». Кто его хочет убить и для чего — непонятно. В действительности его хочет убить более ста человек так точно, он многим успел перейти дорогу за всю свою службу в рядах мафии. Более того, то, что с ним Акутагава связался таким образом, — еще более странно. Потому что получать записки от самого себя ему еще не приходилось. Чуя понятия не имел почему, но он словно почувствовал, что хотел сказать Рюноске. Все-таки сознание одно. Однако Накахара очень хотел надеяться, что Акутагава ошибается. Что вообще происходило с этой частью его самого и чем он там занимается? Это интересовало куда сильнее, потому что Осаму жал плечами и строил из себя дурака, якобы ничего не знает. И только усугублял этим положение. Потому что Чуя все больше переставал ему верить. В конце концов, это становилось похоже на паранойю. Ведь как он может доверять кому-то, когда не имеет возможности довериться самому себе. У него даже нет гарантии, что он прямо сейчас не упадет в обморок, а все остальное и вовсе из памяти исчезнет. – Ты должен перестать думать об этом, – словно читая его мысли, спокойно произнес Дазай. Как всегда, роется в его голове, словно чертов телепат. – Тебя спросить забыл, что я должен. Он злился на Осаму. Конечно, он имел на это полное право. Потому что единственный, кто мог рассказать ему правду, кажется, лгал больше всех. И Чуя до глупого хотел ему верить, словно это бы их спасло. Они шли по центральной улице от их дома, направляясь прямо к месту, где должен будет проводиться салют. За время их двадцатиминутной прогулки солнце окончательно скрылось за горизонтом, а фонари, украшенные в честь праздника, загорелись на улицах Йокогамы. Черное, словно воронье крыло, небо без единой звезды освящается на какие-то мгновения, секундное затишье, а после на темном полотне начинают вырисовываться узоры. Это были разноцветные взрывы, разной формы и ширины, на которою они распространялись. Накахара поднял глаза, спиной полностью откинувшись на стоящего позади него партнера, который уже успел удобно сцепить пальцы в замке на его груди. В груди неприятным комом ворочалась обида, злость и совершенное непонимание поведения рядом стоящего. Сейчас он вел себя так, словно все в порядке и ничего не происходит. Но Накахара видит это. Нечто практически неуловимое, чувствует это на ментальном уровне. Он готов поклясться, что его либо хотят обвести вокруг пальца, либо… спрятать от чего-то? На небесном полотне тем временем разворачивается бутон какого-то цветка, отчего вся толпа впереди восхищенно охает, дети весело кричат, слышатся щелчки фотокамер. Накахара задирает голову, поднимая взгляд на лицо Дазая, что сейчас увлеченно рассматривал небо. На губах его играла расслабленная улыбка. Не та фальшь, которой Осаму любил разбрасываться. Самая обычная полуулыбка, которую не нужно контролировать: она рождается сама собой, когда человек максимально расслаблен и не думает о том, чтобы контролировать свои эмоции. Чуя всегда поражался, сколько силы воли у этого парня, ведь он следит за этим практически всегда. Как выяснилось, даже рядом с ним. Шатен опускает темные глаза только после того, как цветок рассеивается в ночном воздухе, а тот начинает заполняться все новыми и новыми узорами вспышек. Накахара смотрит долго, теряясь в темно-карей радужке, что в темноте казалась просто утопически черной. У Дазая взгляд всегда такой, словно он в любой момент может бросить вызов. Он всегда готов. Он всегда опасен. Мягкие черты лица — всего лишь наживка. Последнее, о чем ему хочется думать, — что у этого идиота на уме. Парень не боится этого сделать, он столько раз тонул в этом водовороте, что уже ничто его не может удивить. Однако есть риск просто-напросто не выбраться. А суицид в его планы на жизнь пока что не входил. По крайней мере, он этого точно не помнил. Он не может сдержать сердито поджатых губ и тихого, безысходного полустона-полурыка и разворачивается в кольце рук, уткнувшись носом в теплую ткань кимоно на чужой груди. Руки сами собой проскользнули под темно-синюю хаори, цепляясь за ткань верхнего кимоно, что была на пару тонов светлее. Осаму наверняка сейчас делает это свое глупое лицо, удивляясь такому поведению напарника. – Перестань мне лгать, Дазай.