Если тебя нет, то ты мне нужен. Если тебя нет, то как все это может быть по-настоящему? Когда я стою, я тебе верю, Когда я на коленях, то даже не чувствую их.
The Neighbourhood – How the GazettE – PLEDGE official piano ver.
Небо над Йокогамой разливается чернилами потекшей синей ручки и смазывается, сменяя свои оттенки от иссиня-черного до едва заметных светло-синих пятен. Небо изрыгает копоть туч и грозится долгим проливным дождем, потому что земля его действительно расстраивает всем этим своим абсурдом и безобразием. Молодой мафиози поднимает свои светлые глаза к небу, недовольно хмурит тонкие брови и подносит ладонь с сигаретой ко рту. Дым клубится вокруг него причудливой змеей и рассеивается уже где-то над головой, исчезая в прохладном ночном воздухе под лучом бледного света от полной луны, мелькающей между туч. И на лице его такое равнодушное спокойствие и безразличие, словно на мраморном лике куклы, созданной умелыми руками. Только урони лишь — пойдут трещины и маска лопнет, рождая собой пустоты и мрак. В голове у него — сплошная свалка из разбитых в пух и прах аргументов, фальшивых улыбок, лжи, разорванных в клочья предположений и смятых в комки рваной бумаги поисков правды. Все это копится там, подобно страшнейшим паразитам, наваливается одно на другое, захламляет собой и без того ограниченное пространство, лишая всякой возможности добраться до здравомыслия и ясности. Все это медленно, но верно лишает его рассудка и выводит из себя. – Я не знал, что ты срываешься по первому его зову, – голос звучит неестественно глухо, несмотря на то, что на улице и без того было тихо из-за отсутствия людей, и даже ветер не шумел в листве пышных крон деревьев над их головами. В его голосе сквозит печалью, страхом и истошным отчаянием. Совсем немного отдавало обидой и горечью, испиваемой ими обоими до самого дна из раза в раз. И все это можно было почувствовать на языке горьким осадком после каждого вдоха никотиновой отравы и сиплого дыхания мальчишки рядом. – Ты много чего не знаешь. Атсуши поджимает губы и молча кивает. «Конечно, – мысленно соглашается он наверняка. – Ведь ты ничего не говоришь мне». «Ни один из вас не говорит», – думает он. Они идут медленно. Рюноске стойко держится и смотрит вперед, силой воли заставляя себя не поворачиваться к Атсуши, не заглядывать в его глаза, полные бескрайних полей цветов и пасмурного, плачущего в этом своем трауре неба. Эти глаза его буквально ломают из раза в раз, а он, в конце концов, не вечный, весь этот хаос и трагедия даются слишком непросто и выедают его без остатка. Накаджима же нервно заламывает тонкие пальцы, пытаясь выбрать хотя бы одну тему для разговора из всего того, что накопилось в его голове за время отсутствия Акутагавы, за то время, что у него было на обдумывание всего происходящего с ними. И иногда ему казалось, что он был единственный, кто думал «о них», а не о себе или о ком-то другом. Атсуши запутался. Он позорно признал, что в конечном итоге и сам понятия не имел, чего хочет. И при всем этом пытается добиться ответов у Акутагавы. Он сам не может решить, что ему делать. Он не знает, как он может любить кого-то из них меньше, чтобы принять то единственное решение, настолько пугающее его своими перспективами, что хотелось забиться в самый дальний темный угол и горько заплакать. В конце концов, так и получалось, что каждый загибался в своей личной агонии по разным углам и так и не решался сделать шага друг к другу. «Я не хочу ломать жизнь, которая мне не принадлежит» – как-то сказал Акутагава. И, вероятно, был прав. Но Атсуши видел его глаза, в которых плескалось «Но у меня не остается выбора из-за тебя». Накаджима опускает взгляд на чужую свободную руку, спрятанную в кармане черного плаща, и на секунду задерживает дыхание, буквально боясь сорваться, поддаться желанию и потянуться пальцами к чужой кисти руки. Ведь ему так хочется ощутить под пальцами привычную прохладу чужой кожи, скрытую большую часть времени тканью перчаток и в свободном доступе для кого-то другого, но только не для него, скользнуть подушечками по старым шрамам. Почувствовать, что вот он, здесь. Живой, настоящий, не приснился, что этот его вожделенный кошмар реален как нельзя ранее. А потом сожалеть бесконечное количество раз, умирать и просыпаться в иллюзиях собственных надежд. Но вместо всего этого Накаджима лишь молча принимает это поражение и опускает взгляд себе под ноги. Он попросту боится доломать и без того собранные из сплошных осколков отношения, грозящие и так вот-вот рассыпаться колючим крошевом. – Я пришел поговорить, – наконец, произносит Рюноске и выкидывает докуренную сигарету в металлическую урну. Они останавливаются возле железного поручня на портовой набережной. Акутагава смотрит на луну без особого интереса, но он хотя бы пытается делать вид, что его действительно волнует белеющий на небосводе диск, практически полностью погребенный под слоями туч. Атсуши понимает, что тому просто необходимо собраться с мыслями, поэтому лишь кивает, так и не произнеся ни слова. – Нам нужен перерыв, – скомканно, но жестко произносит он, на что мальчишка лишь непонимающе хмурится, смотрит на него, на его профиль, пытаясь найти хоть какое-то объяснение столь неоднозначным словам. – Перерыв от чего? – Друг от друга. – Ты не прав. Нет, ты торопишься, – Накаджима все с тем же острым чувством неверия и ужаса смотрит на него и никак не может взять себя в руки. Это его «перерыв» значило ничто иное как «вероятно, пора прекратить все это», Атсуши был уверен в этом. Он мысленно просит самого себя проснуться от этого кошмара, но ничего, конечно же, не происходит. Он в той самой кислотной реальности, разъедающей его и без того ноющее, тысячи раз раненое сердце. – Рюноске. Послушай меня, это будет большой ошибкой. Ты же понимаешь это? – Большую ошибку я уже совершил. И совсем скоро настанут ее последствия. – Акутагава цепляется бледными пальцами за металлические поручни и сжимает так, что вены начинают неестественно сильно проступать под тонкой кожей запястий. – Он снова опередил нас всех, обвел вокруг пальца, чертов дьявол. И то, что решит делать Чуя, — тоже теперь лишь его забота. – О чем ты говоришь? – голос Атсуши сел, и он еле смог произнести несколько слов, словно был напуган до крайней степени. – Он нашел способ исправить свою оплошность и подразнить хищника одновременно. Откуда в нем вообще только столько уверенности, что он ровня ему. Парень белеет буквально на глазах, когда слышит сухое «он нашел способ исправить свою оплошность». Накаджима не идиот, он прекрасно понимает, о чем идет речь, о ком говорит Рюноске, но делает это так небрежно, словно не имеет никакого значения, чтобы не заострять на этом внимание Атсуши. – Что он собирается сделать в этот раз? – Я не знаю. – Акутагава, прошу тебя. В ответ же ему лишь тишина. Молчание долбит по нервам, и Атсуши готов взмолиться, лишь бы услышать хоть что-то. Он не понимает. Он совершенно не понимает, как так можно относиться к человеку. Даже если ты мафиози, ведь даже Акутагава понимал, что в этом случае и он сам окажется на месте Накаджимы. Будет валяться в палате с переломанными конечностями, не способный ни сесть, ни встать. И это лишь в том случае, если ему повезет. Что может случиться в этот раз? – Рюноске. И снова он молчит. Лишь достает из кармана пальто пачку сигарет, чтобы вновь закурить. И снова тем самым поставив точку в их разговоре, оставив вопросы Атсуши без ответов. Оставляя последнюю надежду истлевать углями на сырой земле. – Да не молчи же ты! – Накаджима срывается неожиданно, в один момент, и цепляется пальцами за рукав пальто, дергая тут же на себя с такой силой, что Акутагава только и вынужден был податься навстречу, разворачиваясь корпусом с сигаретой в пальцах, которую он так и не успел донести до рта. – Прекрати делать вид, что тебе все равно! Прекрати притворяться, словно это неважно! Перестань мне лгать, Рюноске. Оба они замирают, смотря друг на друга. Атсуши с той самой мольбой в глазах, с горечью и гневом на него, на его упертость и свое бессилие. Рюноске же с нервным осознанием чего-то поистине кошмарного, пытающийся подавить в себе этот животный ужас, кидающий все свои силы на то, чтобы удержать себя в руках и не разжечь в парне еще большую жажду правды. «Ты же за справедливость, мать ее, да», – поздно спохватывается он и неожиданно даже для Накаджимы усмехается. Собственным мыслям, только и всего. И Атсуши непременно бы возмутился, непременно бы начал злиться еще больше, повысил бы голос и к черту забыл обо всем том, о чем думал ранее. Если бы не то, что он увидел в этой усмешке, в этих глазах, которые, наконец, посмотрели на него, пускай и всего на несколько секунд, вновь обратившись к чему-то столь же интересному, как луна ранее. – Тебе больно, – переходит он на шепот. Пальцы его все так же сжимают чужой рукав, и Атсуши готов поклясться, что важнее этого нет ничего в данную минуту. Отпусти он сейчас — и Рюноске как не бывало. Исчезнет, как и в тот день в парке, когда, казалось бы, не было никого счастливее его, Накаджимы, на всем белом свете. И голос его столь тихий, и столько неосознанного беспокойства и страха в нем, что отрезвляет чужой разум за секунды. – Что ты несешь вообще... – на его лице сплошное презрение, и мафиози в отвращении вскидывает голову, обращая все свое внимание на посмевшего такое сказать в его сторону. И понимает, что попал в ловушку самым идиотским образом. – Тебе больно, потому что ты что-то знаешь? – неуверенно предполагает Атсуши. Его пальцы свободной руки аккуратно касаются мертвенно-бледной кожи лица в холодном, еле достигающем земли свете луны. Он скользит подушечками по скуле, щеке и останавливается буквально в нескольких миллиметрах от губ, так и не решаясь коснуться мягкой плоти. – И пришел ты именно в эту ночь не просто так, верно? Ведь он думал об этом. Был до невероятного удивлен, когда увидел темную фигуру в дверях своей палаты, ведь обычно Рюноске никогда не приходит после каких-либо разногласий, он дает время не столько Атсуши на раздумья, сколько себе. Он дает время им обоим. Но возвращается лишь после того, как сам к чему-то придет. Но не в этот раз. На этот раз мафиози объявился уже ночью того же дня и, ничего не объясняя, потребовал переодеться для прогулки. «Рюноске всегда сосредоточен на своей боли» — как-то раз сказал ему Осаму, когда мальчишка буквально места себе не находил после очередной катастрофы между ними. Ведь, начиная упрямством Акутагавы, в очередной раз повздорив, они касаются и больных мест Атсуши, который наперекор своей осторожности неосознанно, но жестоко бьет в ответ, оба вспыхивают, и начинается настоящая война, где остаются лишь они оба на целую вселенную. «И ты ее часть» — закончил он. – Я уже сказал о своей причине, – борьба внутри него, наконец-то, была завершена, и выражение лица его вмиг преобразилось, стало жестче, серьезнее, а губы надломил оскал, полный раздражения и гнева. Рюноске выбрал свой путь. Что-то щелкнуло в его голове, и Атсуши мог бы покляться, словно слышал этот кошмарный щелчок. – Если ты собираешься практиковать анализирование поступков человека — попроси об этом своего лучшего друга, вот уж кому действительно нужна помощь. Киллер и не замечает, как в нервном жесте ломает сигарету в пальцах, как она падает куда-то под ноги, когда он делает шаг к мальчишке, хватая того за тонкое запястье той руки, что держала его за рукав пальто. В глазах его плескалось столько необузданного несчастья и разгоревшегося пожара собственной бессильной ярости, что все это время им насильно потоплялась, что Накаджима буквально захлебнулся им, оказавшись лицом к лицу с ним, не в силах отвернуться. Да и как он мог. – Прекрати смотреть на меня так, словно псина недобитая! – Атсуши не сразу понимает, что его ударили, потому что пропустил тот момент, когда чужая рука, сжавшись в кулак, была занесена для удара. В один момент лишь скулу обожгло болью, а голова мотнулась в сторону. У Накаджимы перед глазами океаны страданий, он захлебывается, он не может дышать, он не может сопротивляться. Рюноске говорит и говорит, с его губ сыпятся ругательства и проклятья, он повышает голос так, что он начинает хрипеть, и встряхивает ошарашенного парня за грудки, вновь и вновь ударяя. Слова льются из его рта так, словно он копил все это долгое и долгое время, словно ему просто нужно было проломить тот барьер, когда можно не сдерживаться и высказать все. И Атсуши с успехом с этим справился. Тот, кто убил тех детей много лет назад, вот кто был перед ним. Тот, о ком он забыл, но кто всегда был рядом, эта ежеминутная опасность, затаившаяся где-то в темноте подобно змее и все это время выжидающая своего момента. Акутагава никогда не позволял забыть, кто он есть. Убийца. Ничего больше, только лишь машина для убийств. Но на самом деле он был страшнее. Злость, бурлящая где-то внутри него все это время, взрывающимся потоком лавы поднимается к самому горлу. Акутагава чувствовал себя настоящим ходячим вулканом. Все это накопленное, ядовитое, больное взорвалось в один момент, вырываясь наружу, сжигая и погребая под собой все на своем пути. – Тебе дали жизнь, ради тебя чуть не умерли, но ты упорно не хочешь принимать этот убогий отрезок времени, все рвешься и рвешься к смерти, безмозглое ты создание, – голос его надрывается. Атсуши всхлипывает. В Акутагаве все в один миг ломается. Из глаз Атсуши покатились слезы. Они просто скатывались по его щекам, смешиваясь с кровью, обжигая раны соленой влагой, катились дальше и срывались у самого его подбородка, разбиваясь на асфальте вдребезги. Это были самые горькие слезы в жизни каждого из них. Те самые слезы, идущие от самого сердца, такого раненного и еле-еле стучащего под ребрами. Это были те слезы, что против воли катились из глаз, но у человека даже не хватало сил, чтобы подать голос, чтобы разреветься и дать волю эмоциям. Это были немые чувства, что невозможно передать словами, но от которых невозможно было ни вздохнуть, ни пошевелиться. Накаджима ненавидел плакать. Еще с самого детства. И это был второй раз при Рюноске, когда на его щеках появилась эта соленая влага, с которой он ничего не мог поделать. Он видел то самое чудовище, которое Акутагава все это время от него надежно прятал, но которое теперь Атсуши увидел буквально на пару секунд, лишь мгновеньем блеснувшее в темноте, но напугавшее его так, словно это действительно был конец всего. Рюноске ломает так, что он и сам едва может дышать, лишь чувствует, как внутри словно выкручивают все кости к черту, а он смотрит на этого безрассудного мальчишку и не знает, чего хочет больше: убить уже в конце концов или спасти от этого всего. – Должен же хоть... – Накаджима подает голос на уровне полушепота-полухрипа, сглатывая слезы. Его губы чуть подрагивают, но Рюноске видит, как тот пытается хоть как-то улыбнуться, хотя каждая мышца лица одеревенела от ударов. – ...кто-то вас любить. Больше своей собственной жизни. Если не земля уходит из-под ног Акутагавы, то небо точно начинает рушиться. Он притягивает Атсуши к себе, не в силах больше смотреть на него. Ему хочется вновь разразиться грубыми словами, начиная с какого-нибудь «почему же ты такой безмозглый» и заканчивая «ты обесценил все, что он сделал и перестрадал». Но вместо этого выдыхает лишь: – Как же я тебя ненавижу, ты бы только знал, – слезы Накаджимы попадают ему на шею, но того все меньше сотрясает приступ ужаса и бездонного сожаления, что говорит лишь о том, что парень наконец-то начал успокаиваться. Рюноске смотрит на огромный диск луны, такой чистый и уже не скрывающийся за тучами, когда чужие руки оказываются на его лопатках, а тишину разбивает тихое «знаю».* * *
Alex Hepburn – Under Male Version
Когда дверца автомобиля со стороны водительского сидения открылась, Дазай как раз заканчивал разговор по телефону. Секундой позже на сидение опустилось раздраженное, чуть ли не горящее праведным огнем тело. Осаму буквально чувствовал это кожей, пускай и лицо Накахары на самом деле ничего не выражало. Хотя было довольно трудно сказать об этом лице как «ничего не выражало», ибо мимика его всегда была удивительно живой, поэтому Осаму обозвал бы это более как «хмурый пень». – Сожгите все трупы и перезвоните Хиротсу, у него есть пара слов, – произносит он последнюю фразу и выключает связь. Чуя, пребывающий в тихом гневе, что, несомненно, всегда гораздо хуже прямого изъяснения причин своего недовольства, тем временем захлопнул дверцу и пристегнул ремень безопасности. Около минуты у него ушло на то, чтобы сосредоточенно посмотреть вдаль, сжимая руки на руле, и Дазай даже честно оценил эти его потуги успокоиться, наблюдая со стороны. Через еще пару-тройку секунд он все же завел машину и начал выруливать со стоянки больницы. – Итак, Ирацибета фон Кримс*, чьи головы полетят на этот раз? – У тебя есть пять минут объяснить, какого, мать его, черта ты творишь, если хочешь сохранить свою на плечах, ублюдина ты мерзкая. – О чем, собственно, речь? – Атсуши. – Кстати, да. Как он? Идет на поправку? Осаму хотел было уже развернуться корпусом к собеседнику, даже улыбнуться, наглядно показывая всю свою заинтересованность в самочувствии больного, ведь Чуя так настойчиво уверял его, что им просто необходимо навестить Накаджиму. «Как чувствовал» — мог бы сказать он, но проглотил эту фразу подобно горькой таблетке. Однако ничего из этого не вышло, когда Накахара резко выкрутил руль, и автомобиль занесло так, что Дазая пригвоздило к дверце с своей стороны. Снаружи послышался визг трущихся шин об асфальт, после чего он остановился. – Ты меня спрашиваешь, как он? – мафиози резко подается вперед за Осаму, явно намереваясь то ли все-таки отрубить ему голову, то ли еще что похуже, однако ремень безопасности возвращает его обратно. – В коме он. И это все твоя вина, Дазай. Это снова и снова твоя вина! – С каких это пор чужое здоровье — моя вина? – Дазай умалчивает логичное «ну, допустим, попал-то туда он и правда из-за меня, но все-таки под руководством своей глупости», однако, произнеси он это вслух, мог и правда не сохранить голову на плечах. Чуя наверняка сейчас вне себя от осознания произошедшего. – Это все твои сраные игры с Мори, – Накахара возвращается на свое место, садясь корпусом к рулю. Он потянулся к бардачку, открыв, и тут же нервными движениями начал рыться там в поисках пачки сигарет. – Почему твоя тупая головешка никогда не думает о последствиях, затрагивающих других? Неужели величайший гений Портовой Мафии настолько эгоистичный идиот, что гениальности хватает лишь на безопасность собственной жопы? В салоне воцаряется тишина, нарушаемая лишь шуршанием вещей в бардачке, потом — чирканьем зажигалки. Еще спустя пару секунд слышится сиплый выдох, и Накахара приоткрывает окно. Осаму знает, что тот не ждет никакого ответа, это лишь скорее спровоцирует на еще большую перепалку, поэтому дает ему пару раз затянуться и успокоиться. – Он что-то сказал тебе? – Даже больше, чем ты думаешь. И я знаю, что это твоя вина, Дазай, – Чуя глубоко затягивается, так, что щеки впадают, и снова выдыхает сизый дым. Раздражение и тупая злость Накахары буквально затопляет собой салон, и Осаму еле сдержался, чтобы не открыть окна и проветрить салон. Он устал. Даже его гнев за какие-то минуты превратился в бессильную, усталую ярость, которой не было выхода. Она клокотала где-то там, внутри него, отравляла его, все его тело, словно и не его вовсе. Чужая, но и своя одновременно. И Чуя совершенно не представлял, как от нее избавиться, это был тот вид гнева, который не покинет тебя, сколько бы ты ни разрушил или высказал, он все еще будет изъедать тебя изнутри. Это что-то хуже и невообразимее. На его костяшках следы драки. Он заметил это рано утром, подскочив от очередного кошмара. Выпутываясь из своей сонной ловушки из одеяла и рук Осаму, Накахара понял, как сводит ему руку, и только после этого увидел разбитые в кровь косточки на ней. Кого это вообще может не напрячь, особенно, если у этого кто-то есть чертова вторая личность, устраивающая не пойми что. И все бы ничего, ведь все могло окончиться слабыми ругательствами на Акутагаву, ввязавшегося опять непонятно во что, пока он не попал в палату Накаджимы и не увидел его разбитые и опухшие от отека губы и скулу. «Акутагаве срывает крышу», — понимает он. «Что между вами происходит», — не в первый раз задавал он вопрос, но, конечно, никто оттуда, из глубин его искалеченного подсознания, ему не отвечал. Вспомнив о том, что стоять вечно на обочине они не могут, хотя он и сделал это для удобства поорать на того придурка, Накахара все же аккуратно выруливает с того места, куда занесло машину, и возвращается на дорогу. От злости в конечном итоге осталась лишь истлевающая горечь и бессилие, слабо бьющееся о клетку разума, но так и не нашедшее пути выхода. Чуя не думает, что «Дазай все решит», потому что «сам кашу заварил — сам и расхлебывай» — это совсем не про него. Ведь Осаму из тех, кто любит решать загадки, а это событие загадкой для него совершенно не являлось. Ждал ли он? Предполагал ли он? Конечно же. Мафиози понятия не имел, что его партнер собирается делать дальше, потому что он и сам не знал, что делать именно ему теперь. По сути, перед ним стоял выбор, и какое бы решение он ни принял — это понесет за собой серьезные последствия. «Но он уже сделал этот выбор за меня», — думал он, выдыхая дым в окно, вместе с тем сворачивая на повороте. Он злился на Осаму, ведь тот лишил его очень важного человека. Ведь наверняка знал, что все это произойдет, наверняка знал, что Мори не упустит шанс надавить через Накахару, не попытается приструнить. «Да он же знал, что Мори видит все». А если не все, то очень многое, что происходило между ними. Он злился, потому что не понимал, что он снова задумал, и какие жертвы для этого снова придется принести. Потому что Дазай не считал нужным поделиться этим со своим партнером, хотя тот, безусловно, нужен был ему. – Что бы ты ни задумал, я знаю, что нужен тебе. И ты это также прекрасно понимаешь, – он тушит сигарету в небольшой пепельнице между сидениями, купленной черт знает сколько времени назад и кочующей из машины в машину, которые убивались либо на заданиях, либо Дазаем с тем же успехом, что и выкидывались бычки из пепельницы, и закрывает ее. – И если ты не объяснишь, ради чего ты пожертвовал им, и это не будет достаточно весомой причиной — я сверну тебе шею прямо сейчас. – И почему ты всегда прибегаешь к насилию? – Дазай смешливо фыркнул, подпирая щеку ладонью, облокотившись на раму окна. На лице у него сплошное легкомыслие и отсутствие всякого интереса к разговору, но Чуя слишком хорошо знал весь этот глупый маскарад, чтобы поверить. Осаму не подчеркнул вслух, как изменился настрой его напарника, как он заговорил, хотя, безусловно, его действительно сильно задела эта ситуация. Холодный расчет врубился в мафиози раньше, чем людское сострадание. Но Накахара Чуя слишком долго проработал в мафии, в нем взрастили этот самый холодный расчет, который пустил корни еще много лет назад, и теперь уже не было возможности избавиться от этого ростка. Какие бы отношения не связывали его с кем бы то ни было, он всегда мог трезво оценить ситуацию, даже насильно выключить бушующий изнутри ураган и принять необходимое решение. Чуя вспыльчивый, но не идиот, которому срывает крышу от эмоций. Не важно какое бесчисленное количество раз они ломали себя, в конечном итоге они пришли к тем себе, какими являлись сейчас. И сейчас Чуя душил в себе все чувства, касающиеся Атсуши, злость на Осаму и свое волнение по поводу жизни мальчишки. Трезвый рассудок говорил ему, что это не смерть, у них еще есть выход, но для начала нужно было избавиться от источника угрозы. И теперь ему оставалось лишь найти подлинный. – На самом деле жертвовал им не я, а Акутагава, – их взгляды пересекаются в зеркале над головами, и Осаму довольно хмыкает: Чуя не понимает, но внимательно слушает. – Ночью он уходил к нему. Правда, судя по твоей руке, все прошло не так гладко. Чуя непроизвольно сжимает правую руку на руле, чем заметно веселит Дазая, молчавшего все это время, не акцентирующего на этом внимания, хотя Накахара и догадался, что тот заметил. «И как только терпения хватило дождаться момента», — фыркает про себя Накахара. – Ближе к делу. – В общем-то, дело во вчерашнем президенте той самой компании в новостях, которого он убил. Это был довольно близкий подручный Мори. И, конечно, Акутагава помчался к Атсуши, когда узнал, что за его поступками пойдут последствия. – Но приказывал ты. – Но убивал же не я, – он пожимает плечами. – Я предполагал, что Мори будет манипулировать тобой с помощью него, чтобы приструнить меня, поэтому легче всего было избавиться от рычага давления, чтобы цепь не продолжилась. Так уж получилось, что Атсуши сам решил стать этим самым рычагом, появившись на карте. – Ты хоть понимаешь, что он убьет его, не моргнув и глазом? – Ну конечно, – он кивает, и на губах Дазая цветет все та же легкая улыбка. Выглядел он так, словно терпеливо объяснял маленькому ребенку принцип смены сезонов в природе. – Поэтому твоя роль в дальнейшем — напуганный и уязвленный в самое сердце подчиненный, который больше не будет рыпаться, ведь ты так напуган. Ты слишком любимая псинка для него, чтобы сажать тебя на короткий поводок, не переживай. – А ты, видимо, настолько любимый кобелина, что он тебя даже на поводок посадить не в состоянии. Осаму хмыкает в ответ, но ничего не отвечает. На горизонте мелькает офис, куда Накахара обещал подбросить партнера. Чуя думает о том, что не получил ответов и на малую часть своих вопросов, но выбивать из Дазая их сейчас было попросту бесполезно. Разве что в лоб, да и то казалось совершенной чушью. – Так с чего ты взял, что я на твоей стороне, Дазай? – Однажды ты выбрал меня, – Чуя читает между строк «вспомни то время, вспомни, что ты сказал мне, вспомни, как это началось, Чуя». – И ты снова это сделаешь. Автомобиль останавливается, и Осаму покидает его раньше, чем Накахара успевает что-либо сказать. Лишь замечает эту его превосходную и надменную усмешку на губах, как взгляд упирается в удаляющуюся спину. – Черт бы тебя! – Чуя ударяет запястьем по рулю и откидывается на спинку сидения. Дазай просто невозможный. В этой своей манере великой самоуверенности, в этих своих хождениях по краю и танцах на табуретке с петлей на шее. Осаму в этом просто мастер, но даже у лучших бывают паршивые дни, даже лучшие могут однажды проиграть. «Разве тебя ничему не научили последствия? — мафиози снова тянется за пачкой, погруженный в свои мысли. — Что ты делаешь?» Только сейчас Накахара понимает, что не получил ни одного ответа. Разве что теперь он знает, как это произошло: почему Атсуши пострадал, что именно случилось. Но почему он был избит Акутагавой, почему тот вообще сломя голову понесся к нему ночью — этого он все еще не мог понять. Вопросы все еще висели над ним, словно тучи. У него практически не оставалось времени выяснять, кто прав, кто виноват, и за кого он будет в этот раз. Дазай ничего не скажет, Мори плетет свою собственную паутину, и только он находится между двух огней, и каждый из них готов сжечь его заживо в случае предательства. «Хьюстон, у нас проблемы». Чуя затягивается и медленно выдыхает, вместе с тем нажимая на педаль, и автомобиль двигается, наконец, с места. В его голове хаос, и Накахара чувствует, что начинает растворяться в нем, потопляемый болью, разрываемый мыслями на части, сходящий с ума под давлением нескольких реальностей собственной жизни и критической нехваткой кислорода, адекватности и понимания. Ни одного ответа. Он почти живой мертвец, он уподобляется Осаму. «Хьюстон, мы в дерьме». Сноски: 1. Ирацибета фон Кримс — Червонная Королева из «Алисы в Стране чудес».