Развилка

      Возвращаясь домой, Филипп не думал ни об обнадёживающих словах Лилии Андреевны, ни о золотых волосах Марины — его волновали другие вещи. Первой было то, что он очень боялся устать на работе. Финальный семестр в институте выдался лёгким, так как был посвящён одному дипломному проекту и требовал только два-три раза в неделю наведываться к руководителю с чертежами и расчётами. В июле и августе Филипп отдыхал, а когда пришло время устраиваться, очень удачно подхватил ветрянку и месяц провалялся в постели, живописно украшенный зелёнкой. Однако всё хорошее когда-нибудь кончается, так завершился и этот незапланированный досуг; нынче перед ним мрачно вставала череда предстоящих серых будней. Первый день Филипп сбрасывал со счетов: оформление, новые лица, чуждая обстановка отвлекли его и не дали почувствовать усталость, не успели дать — но все последующие… Восемь часов рабочего дня превращались в девять, включая перерыв на обед; с дорогой из дому и обратно их становилось уже десять с половиной. Хорошо, что начало пришлось на середину недели, но после выходных никаких скидок до ноября уже не будет, и десять с половиной часов, умноженные на пять, печалили душу. Воображение рисовало наливающиеся свинцовой тяжестью ноги, голову, раскалывающуюся от нескончаемых цифр, подъём ни свет ни заря, толкотню в транспорте. Да что представлять, когда вот она — тебя спрессовывают, тебе наступают на ноги, просовывают руки с мелочью и билетиками — и это выводило на второе: до конторы можно было доехать не только на автобусе, но и на стареньком дребезжащем трамвае, в котором было меньше суеты и давки, и Филипп соображал, что лучше — потерять десять-пятнадцать минут и добраться с чуть большим комфортом или наоборот. Соображалось плохо, потому что хотелось есть и поскорее добраться домой, — и сознание выходило на третье, конечно, самое главное. Филипп смутно понимал, чем предпочёл бы заниматься на работе, но ясно видел: вовсе не тем, во что его впрягли. Счёт, отчёты, папки — и всё это в бабьем царстве. Это сегодня они болтали мало, присматривались — то ли будет, когда привыкнут! Ничего удивительного, что в отделе не было мужчин: если и появлялись, то сразу же стремились улизнуть, слинять, куда-то перевестись, и им это удавалось. А Филипп со своим клеймом молодого специалиста и обязанностью отработать три года окажется на долгие месяцы погребённым в этих стенах, прикованным к этому мрачному дубовому столу — что и говорить, нет в жизни счастья!       Плохо начавшийся день часто переходит в такой же вечер. Филиппу, поднимавшемуся в свою двухкомнатную коммуналку, где, кроме него, проживали его родители, стены подъезда, испещрённые малолетними любителями оставлять свои автографы на штукатурке, казались мрачнее, обшарпаннее и серее обычного. Отец его работал простым инженером, как и сын, только в институте, и возвращался домой в начале шестого; мать преподавала в школе биологию. «Всё вокруг темно и тоскливо, всё надоело, никаких перемен к лучшему. Получается, что я ещё и позже всех домой прихожу. Хорошо хоть, что мать дома: сразу накормит», — думал Филипп. Для победных реляций оснований не было, плакаться в жилетку тоже не хотелось, и он вошёл в квартиру с безразличным выражением на лице, лишь чуть грустнее обычного.       — А, вот и наш инженер-строитель после первого трудового дня. Проголодался небось?       — Чертовски, хоть ещё ничего не построил. Отец дома?       — Дома, дома. Проходи, сейчас накрою. Ты мрачноват немного или мне кажется?       — Кажется. Устать пока не успел — это самое главное.       Мать Филиппа Надежда Антоновна была приятной женщиной, правда, слегка поблекшей и располневшей к сорока четырём годам. Своим красавцем-сыном она гордилась, но постоянно переживала за то, что не может обеспечить ему достойное существование. Её и мужа зарплаты приносили двести пятьдесят рублей в месяц; цены между тем постоянно росли, и после того, что уходило на еду и прочее элементарное, составляющее в совокупности домашнее хозяйство, всё труднее становилось откладывать что-то про запас. Филипп иногда пополнял бюджет стипендией, но чаще она распылялась на столовку, кино и транспорт; кроме того, Надежда Антоновна никак не хотела покушаться на карманные расходы сына, особенно после того, как они должны были возрасти с поступлением на работу. В текущий момент она копила ему на кожаную куртку и терзалась нехорошим предчувствием, что тех пятисот рублей, в которые предварительно её оценила, в итоге всё же не хватит. Премии мужа были крайне редки; заняться репетиторством при непрофильном преподаваемом предмете тоже удавалось нечасто, и мать с тоской думала, что два десятка лет назад ей надо было выбрать другую специальность и мужа при станке или за штурвалом, а не за столом, и тогда проблемы разрешались бы гораздо легче. Вялость второй половины, все вечера проводившей перед телевизором, не позволяла надеяться на то, что чёрно-белый экран превратится в цветной в обозримом будущем, а равнодушие мужа, не очень-то пекшегося о процветании сына, возмущало и оскорбляло жену, и брак давно переполз в совместное проживание, усугублявшее свою безрадостность тем, что проходило в коммуналке. Хорошо ещё, что Филипп вырос покладистым и не устраивал сцен для выбивания денег из родителей: видимо, считал, что красота, которою его одарили при рождении, не нуждается в обрамлении и исключает посягательство на кошельки предков (впрочем, они были тощи, и, возымей сын такие притязания, результат оказался бы более чем сомнительным).       По телу Филиппа, когда он сел за стол, ещё пробегали последние волны дрожи, охватившей его на пути от остановки до дому. Суп был вкусный и горячий, дрожь ушла, и на её место Филипп втолкнул себя — привычного, знакомого. «Дрожь ушла из меня — я пришёл в себя». Мысль позабавила, Филипп улыбнулся, тотчас же нахмурился, вспомнив последние часы, и выдал родителям безжалостный комментарий к ситуации, в которой оказался после первого рабочего дня.       — Радужного мало, мои гениальные идеи не востребованы, и их воплощения в ближайшем будущем не предвидится, — подытожил он.       — Не всё так плохо. Конечно, трудно было бы ожидать, что с первого дня всё пойдёт как по маслу — так, как ты хочешь. Можешь рассматривать начало своего рода испытательным периодом. Пройдёт время, прибьёшься, осмотришься, а уж потом… Отца вон тоже сперва в канцелярщину запрягли. Помнишь, Саша?       «Подбодри его, — читалось во взгляде Надежды Антоновны. — Он расстроен, обескуражен, ему нужно утешение, пусть и не соответствующее действительности, но он ухватится за него на первых порах, а после, когда положение дел реально изменится, будет готов к тому, чтобы стать на твёрдую почву прочнее и быстрее. Ему нужно только время, немного времени, чтобы перетерпеть и умиротвориться, чтобы рассеялась хандра. Ну что же ты?»       Увы, Александр Дмитриевич был перегружен неприятными впечатлениями, потому что незадолго перед возвращением Филиппа бросил на журнальный столик только что прочитанную газету. Во взглядах жены он не разбирался и необдуманно брякнул то, что было на уме:       — Да, везде сейчас трудно. Всё разваливается, никому ни до чего дела нет, институты никому не нужны: из нашего даже те, кто по двадцать лет работал, разбегаются. Все проекты стали, разработки свернули… По всей стране то же самое: все одержимы нигилизмом, все, как Базаровы, твердят, что старое ни к чёрту не годится и подлежит разрушению, и все, как Базаровы, готовы разрушать и понятия не имеют, что и как надо на развалинах строить и кто этим займётся. Одни кооперативы плодятся как грибы: половину первого этажа уже оттяпали… (Институт Александра Дмитриевича был расположен в центре города, ещё более оживлённом месте, чем владения Николая Капитоновича, и, что у последнего было в проектах, в НИПИГазе уже шло полным ходом.) А ты какую куртку Филиппу собираешься покупать? У нас в одной бывшей лаборатории строчат что-то кожаное с заклёпками…       Александр Дмитриевич не обладал счастливым талантом к позитивным разворотам в своих рассуждениях, и переход на кооперативы и «что-то кожаное с заклёпками» был для него лишь продолжением ворчания на те неприятности, которые сыпались на вечно бедствующую интеллигенцию в конце восьмидесятых как из рога изобилия. Мысли же, посетившие его в конце монолога, тоже были печальны и сводились к следующему: во-первых, он побаивался, что жена, выведенная из терпения его ста тридцатью рублями, серьёзно займётся его трудоустройством, и ему придётся спуститься с третьего этажа института, где он в последнее время практически ничего не делал и почти ничего не получал, на первый и занять свои руки производством ширпотреба или мягкой игрушки; во-вторых, он понимал, что даже на часть денег, откладываемых на обновку Филиппу, нечего рассчитывать, вздумай он попытаться удовлетворить какие-то свои потребности; в-третьих, он упрекал себя за то, что четверть века назад его угораздило жениться, обзавестись ребёнком и постоянно опустошать свой бюджет в угоду абсолютно не относящимся к нему прихотям, да, вдобавок ко всему, и подросший сын поступил на работу так неудачно и в такое смутное время, что надеяться на него, обязанного стать отцу помощью и поддержкой в старости, не приходится (впрочем, эти дети всегда неблагодарны, а в чём в чём, а кто-кто, но Филипп в године бедствий не виноват).       Надежда Антоновна, поначалу готовая было сорваться со своего места и исхлестать мужа ненавистной газетой по ненавистной физиономии, огромным усилием воли подавила в себе это желание — главным образом для того, чтобы не испортить сыну настроение окончательно. Она частенько шла на подобные компромиссы: её ребёнок, это чудо красоты, должен влачить жалкое существование в коммуналке, не может позволить себе прилично одеться, обзавестись прекрасной аппаратурой — не хватало ещё погружать его в семейные неурядицы! День шёл за днём, и так же исправно рос её тайный счёт к мужу за нетактичность, недопонимание, бездействие, постоянные ляпы и полнейшее равнодушие к судьбе самых близких людей. Глухое озлобление поднималось в сердце, когда она сознавала, что этот счёт никогда не будет предъявлен: что можно взыскать с нуля, кроме очередной склоки? Странное дело: и Александр Дмитриевич, и Надежда Антоновна были твёрдо убеждены в том, что без второй половины им жилось бы гораздо лучше, но, если бы их спросили, в чём именно это «лучше» заключается, затруднились бы на это ответить. Александр Дмитриевич зарабатывал немного больше, чем проживал, и эта разница с лихвой окупалась хлопотами жены и налаженностью жизни; время, отнимаемое у Надежды Антоновны заботами о муже, тоже компенсировалось, уходило на второй план и забывалось, когда она смотрела на Филиппа. Так они и шли по жизни: не вполне свои, не совсем чужие, и только красавец Филипп был единственным реальным приобретением за четверть века, на которую соединила их судьба. Драгоценный для одной, почти безразличный для другого, он инстинктивно тянулся к той, для которой был драгоценен, и так же, как она, частенько хмурился, не видя возможности улучшить её жизнь. Сын не искал ободрения в отце, был далёк от понимания того, в чём молча упрекала Александра Дмитриевича мать, и, увидев на её лице отражение душевного дискомфорта, приписал это своему собственному унынию. Опередив ответ Надежды Антоновны на полувопрос отца, он попробовал развернуть ситуацию сам:       — Как ты думаешь, мои сто двадцать могут существенно улучшить семейный бюджет?       Слёзы едва не взбухли в глазах женщины, и она решительно замотала головой:       — Ни в коем случае, и не думай. Это твои личные деньги, а куртку мы тебе и сами справим. Может, и до Нового года уложимся. И не дешёвый самопал из вашей бывшей лаборатории, — в Александра Дмитриевича метнули уничтожающий взгляд, — а стоящую вещь, made in… чего-то там. Правда, говорят, сейчас обыкновенная «ковровка» за полтысячи перескочила… Ну ничего: я двух выпускниц подписала на частные занятия — сделаем.       — Похоже, с твоими планами мне скоро придётся на первый этаж переселяться, в наём к кооперативщикам.       — Давно пора, всё лучше, чем баклуши бить под аккомпанемент скучающих колб. Велика важность в сероочистке, когда это уже в производство включено…       — Кстати, о кооперативах. Пошив, игрушки, выпечка — всё это не для хрупких плеч интеллигенции, но есть ещё и жилищно-строительные кооперативы… Или должны быть, или сейчас оформляются, — Филипп вспомнил слова Лилии Андреевны. — Может, наша контора реорганизуется в духе времени, может, кто-то её на нечто дельное подпишет, может, со стороны что-то наклюнется — можно будет свалить на новое место. Интереснее, действеннее, прибыльнее, наконец. Предложу свои эскизы за великие тыщи…       — Строительные? — задумчиво произнесла Надежда Антоновна. — Да, возможно: они ведь и раньше существовали.       — А теперь, когда все бабки со взяток, махинаций, казнокрадства и спекуляций через кооперативы отмываются, станут мощнее, — подхватил Филипп. — Тогда мне даже на руку, что я эти сметы составляю: лучше сориентируюсь в практической стороне. А новый прикид подождёт: и в старом прохожу, не умру.       — И не надо будет папочке пирожки печь, а мамочке их с лотка продавать, — обрадовался Александр Дмитриевич.       — Подарок тут ни при чём: обещали — сделаем, — приободрилась мать.       — А вот ещё один вид предпринимательства — удачный брак с дочкой кого-нибудь, кто свои миллионы уже легализовал. Всего и делов-то одна бумажка. При твоей внешности желающих будет много. Только найти и подцепить.       Филипп поморщился.       — Театр на долгие годы? Разве что нормальная попадётся, и мама одобрит, но это не к спеху: не нищие ведь совсем. — Надежда Антоновна в ответ на слова сына благодарно улыбнулась: внимание Филиппа всегда действовало на неё успокаивающе. — Спасибо, всё чертовски вкусно, особенно после трудового дня. Я покурю на вашей территории?       — Ну конечно.       Филипп прошёл в спальню. Вообще-то она была владением родителей, а сам Филипп спал в столовой на диване, раскладывающемся на ночь, но частенько наведывался в смежную комнату, когда она пустовала, поваляться в постели. Мысли о браке и кооперативе вылетели из головы: Филипп курил в полутьме, напряжённо прислушивался к себе и был рад тому, что всё ещё не ощущал усталости в теле. «В конце концов, не камни ворочаю — привыкну».       В четверг вечером, окончательно убедившись, что первая рабочая неделя, оказавшаяся трёхдневной, не выжмет из него все силы, Филипп стал обзванивать знакомых представительниц прекрасной половины с прикидкой на уикенд. Ему нужны были тихая дача или пустая квартирка и согласие второй стороны, и велико же было его удивление, когда здесь, там и везде его упованиям не суждено было сбыться! Все морально неустойчивые и склонные к физзарядке разбежались кто куда: одни повыскакивали замуж и переехали; другие обзавелись обеспеченными поклонниками, чересчур ревнивыми и подозрительными ввиду своих преклонных лет, и предпочли не рисковать благополучным периодом ради прекрасного момента; третьи распределились в другие города и исчезли из поля зрения на неопределённый срок; оставшиеся же, хоть и сидели в тихих квартирках, но вместе с родителями, предлагая для времяпрепровождения кафе и подъезд. Филипп раскачивал записную книжку, зажав зубами кончик её уголка.       Надо сказать, что, несмотря на свою потрясающую внешность или, наоборот, благодаря ей, Филипп не был пожирателем сердец и не шёл нарасхват у женского пола. К нему не совались не очень хорошенькие, боясь неминуемого поражения; симпатичные и красивые, очень хорошо знавшие по себе, какой величиной мнит себя прекрасное, поднимали эту величину ещё на пару ступенек, держа в уме уровень красоты и общее нежелание сильной половины лезть в ярмо сызмальства, и замирали в нерешительности, часто предпочтя в итоге синицу в руках птице очень высокого полёта. На Филиппа никто не рассчитывал; никто не хотел гадать, насколько шикарнее по сравнению с собственной персоной должна быть та девочка, которая завоюет титул постоянной подружки, состоялось ли это уже, или сему только предстоит свершиться. Филиппа использовали случайно, по стечению обстоятельств, щеголяя им от силы недельку. Трудиться не покладая рук, потратить всё свободное время, чтобы серьёзно привязать (надолго ли? не окажешься ли привязанной сама?), провести многие месяцы в хандре и пролить потоки слёз, если результат окажется отрицательным, — конец ХХ века, выродившийся в абсолютный прагматизм, охлаждал даже самые пылкие и гордые головы. Да и сам Филипп, в сознании своей красоты, был достаточно сдержан, никем особо не увлекаясь, и это равнодушие приняли (практически справедливо, надо сказать) за холод прекрасного, но далёкого и чуждого поднебесья. Все забросили Филиппа на задворки своей души, смирясь с тем, что через несколько лет неземная красота женится на толстом кошельке. Диплом, беготня с обходным по кабинетам, полтора месяца развлечений в Москве и месяц с ветрянкой в постели почти вычеркнули Филиппа из круга общих знакомых, и, объявившись на одном конце телефонного провода, на другом он вызвал лишь приятное удивление, но без радостного энтузиазма. «Да, мне вчера Филипп звонил». — «Ого, и откуда?» — «Из дому». — «Где же он до этого пропадал?» — «По Москве шатался, потом свалился с ветряной оспой, сейчас на работу устроился». — «А, а что ещё? Не женился пока?» — «Куда там, и не собирается». — «Что и следовало ожидать. Так передавай привет, если ещё перезвонит. Авось, через полгодика и встретимся на чьём-нибудь дне рождения».       Возможно, некоторые сердца забились сильнее; возможно, некоторые души, опалённые вечной магией «а может быть», загорелись, но наружу выступили только такие комментарии и, соединённые с относительно безразличными интонациями самого Филиппа, отложили возможные часы сладких грешков на неопределённое будущее.       Парень смотрел на дуги, описываемые свободным углом записной книжки, пока она не выскользнула из зубов. «Может, начать флирт с Мариной, Светой?» Филипп поморщился: шашни на работе внушали ему смутные подозрения на нудные укоры к своему исходу; священного трепета обожания той или другой не было и в помине; к тому же Свету портило широкое лицо, а Марину — строгое воспитание. Шатание по киношкам с пошлыми зажимами в заднем ряду, разборки с великими предосторожностями по поводу сохранности того, что пока ещё делало Марину девушкой, растолковывание неуместности предубеждённости к французским и греческим пикантностям… «Если погода завтра будет хорошая, предложу Марине прогуляться после работы. Спокойным тоном, почти деловито, безразлично. Начнёт кокетничать, попробует напустить на себя строгость — упрашивать не стану: не Лоллобриджида. Да и где мне её трахать, и согласится ли, и когда… Одно ясно — надо что-то менять. Эти ночные вылазки в общую ванную меня унижают». И Филипп стал думать о том, как прекрасно всё устроится, когда он станет богатым, успешным и шикарно одетым.       Упрашивать Марину в конце следующего дня Филиппу, конечно, не пришлось. Девушка посмотрела в окно и, подделавшись под спокойный тон Филиппа, ответствовала:       — Угу, погода хорошая. Действительно, можно пройтись.       Тихие слова совсем не соответствовали тому, что начало твориться в душе Марины. Вот этот момент, которого она так сильно желала, так страстно ждала целых три дня! Вот этот красавец, который через час возьмёт её за руку! Вот этот вечер, который будет принадлежать только им двоим!       — Тра-та-та-та! В конце рабочей недели Филипп освоился и наконец-то нашёл приятное и, самое главное, привычное занятие, — резюмировала Света не без ревнивой зависти в голосе. — Правда, смахивает на сверхурочное. Смотри, не надорвись. Уж больно сильно Марина стала улыбаться: у неё наверняка далеко идущие планы.       Марина действительно не могла скрыть своё радужное настроение: оно пробивалось и в улыбке, и в розовой краске, выступившей на лице. Конечно, Светка завидует и хочет насторожить Филиппа возможными обязательствами в дальнейшем, а заодно и Марину поставить на место: дескать, назначать свидания для Филиппа — дело обычное и, как правило, ни к чему хорошему для избранницы не ведущее. Конечно, Светка не может знать, что Филипп — хороший парень, и если он Марину отличил и правильно отличил именно её, то и у него это серьёзно, и Марина это заслуживает. Был бы он легкомысленным и с неприличными мыслями на уме — стал бы прятаться, предложил бы не прогуляться, а нечто другое. Он серьёзно, серьёзно, серьёзно! Интересно, он обнимет и поцелует её в конце встречи? Она только чуть-чуть и как бы попробует отстраниться. А о чём они будут говорить? Может быть, куда-то зайдут? Даже если прогуливаться здесь, а не в центре, и то можно найти пару чистеньких кафе. Нет, подожди! Лучше промечтать этот час, остающийся до шести, про то, что будет с самого начала. Если он её уже отличил, то может подать пальто, а потом они выйдут… Сразу под руку или сперва раздельно? Стоп, надо всё-таки осадить Светку и вместе с тем Филиппа не напрягать.       — Тебе, Свет, вечно мерещатся какие-то кошмары. Любишь делать из мухи слона.       — Наоборот, вразумляю других, чтобы они это не делали.       — Да бросьте вы ваши ахи. Марина, ты отпечатала последние ведомости? — Лидия Васильевна, как всегда, больше всех пеклась о деле.       — Сейчас, чуточку осталось. Господи, как они надоели!       Филипп Марину баловать не стал и в без пяти шесть подал пальто, как обычно, Лилии Андреевне, чем вызвал дополнительные комментарии Светы:       — Смотри не спутай, кому предложил себя в провожатые.       — Хотя это очень легко: Лилия Андреевна и выглядит на двадцать, и обладает прекрасной фигурой, и выходит одна, но, к сожалению, не может рассматривать меня в качестве почётного эскорта: её уже муж поджидает внизу. Слышали: машина подъехала?       Лилию Андреевну частенько подвозил до дому супруг.       — Слышали. К сожалению. Как жаль, как жаль, как жаль, — выделив «к сожалению» и пропев «как жаль», Лилия Андреевна вышла из комнаты, уже в полутьме коридора бросила на Филиппа томный взгляд, но не выдержала и рассмеялась, сверкнув зубками. — До свидания, до понедельника.       — И хорошо, что завтра суббота. — Чуть замедлив шаг, Света дала Лилии Андреевне возможность с собою поравняться. — Представляете, как Марина бы завтра хвастала? А до понедельника может и образумиться.       — А ты не предполагаешь между ними ничего серьёзного?       — Нет. Во-первых, они в слишком разных категориях по степени красоты; во-вторых, парни как можно дольше предпочитают разгуливать на свободе; в-третьих, Филипп прекрасно понимает, что сейчас должен думать не о смазливых личиках; в-четвёртых, Марину он явно не боготворит. Если и будет встречаться с ней пару месяцев, то так: ну, если вечером нечем заняться, пойду к приятелю, в шахматы поиграю, а какая там погода? Хорошая — ну, можно и погулять. Чтобы не было слишком скучно, можно и с Мариной.       — В общем, ты права, но он может и привязаться. В том случае, если до постели дойдёт.       — Куда там: такие строгие нравы!.. Правда, и соблазн велик.       — Поживём — увидим. Нам предлагают роман. Отчего не прочитать, вернее, просмотреть? Давай, до скорого.