Развилка

      Лилия Андреевна с радостью увидела, что муж стоит у машины, держа для неё дверцу, а не просто приоткрывает её, как делал это раньше, не поднимаясь с сиденья. Она очень хорошо помнила своё голодное детство, пришедшееся на тяжёлый послевоенный период, бедную молодость и дорожила любыми формами благополучия, устроенности и уважения к себе. Однако, усевшись впереди и уже отправившись домой, она должна была сознаться, что сейчас ей чего-то недостаёт. Она слегка завидовала Марине, пока ещё беспечной, — не столько потому, что предвиденное случилось, сколько потому, что Марина имела счастье не задумываться о мизерности своих шансов и о будущем вообще. Лилия Андреевна хотела, чтобы её закрутил этот блаженный вихрь почти что отрочества со своим правом на отсечение грядущего, раз завтрашний день ещё не настал, ей мерещились ярмарки на площади, что-то праздничное, весеннее, солнечное и бездумное, дорога в светлое под лёгкую музыку, но ей было уже сорок лет и…       — Ты о чём задумалась? Грустишь или после работы устала?       — Нет, ничего определённого. Так, припомнилась «Мёртвая зона» Стивена Кинга и наложилась на давние воспоминания. Ярмарки, карусели, праздник — та пора, которой так мало нужно для счастья. Может, именно необходимость столь малого делает детство таким притягательным?       — Я бы не сказал. Запросы всё время растут. Мы обходились цветными карандашами за несколько копеек, а потом появились фломастеры, и для наших детей цена удовольствия выросла на порядок. Нам покупали отечественный магнитофон, и мы были счастливы, а сегодня каждому малолетке нужны видеоприставки, японская аппаратура, скоро компьютеры будут клянчить у родителей, и шмотьё, шмотьё, шмотьё…       — Да я не о материальном — я о праве жить радостью нынешнего дня и не задумываться о её быстротечности, о последствиях, о расплате вообще.       — Это не в возрасте — это в характере. Тебе мешает склонность к философии и к анализу. Просто диво, что ты не отбрасываешь в сторону «Иностранную литературу», — это после-то классики, Пастернака, Роллана!       — Стивен Кинг, классика… Мы быстро и беспорядочно перескакиваем, ни одна тема не развивается: определённо, машина не место для высоких разговоров. Останови около булочной, я хлеб куплю. Сладкое взять?       «Итак, о чём же я думала? — продолжила Лилия Андреевна уже дома, возясь с обедом. — Да, мне уже сорок лет, и я прибилась и к своему возрасту, и к этой жизни. А между тем чувствую, что Филипп мне нравится гораздо больше, чем следовало бы. Что из этого вытекает?»       Вытекало из этого что-то сомнительное. Вежливость Филиппа и его комплименты, которые окрылили бы Марину, если бы предназначались ей, Лилия Андреевна всерьёз не воспринимала: слова стоили мало и дальнейшего развития в себе не заключали, как и советы самой Лилии Андреевны, данные при первых вместе выкуренных сигаретах, оставались, по существу, лишь пожеланиями. Если бы она могла ему предложить что-то реальное, дельное — то, что можно было взять рукой уже завтра! Если бы это повязало их! Сперва хотя бы немного крепче, чем сейчас…       «Стоп! Да что это со мной и откуда? Я очень хорошо помню, что всего два дня назад у меня этого и в мыслях не было. Я хотела только посмотреть, выйдет ли у той или у той нечто интересное, я хотела только полюбопытствовать, позабавиться. Я абсолютно зря себя накручиваю. Просто это „интересное“ прошло сегодня вблизи от меня, ко мне не отнеслось, меня не заметило, а я, как глупая девчонка, которой всегда и от любого нужно внимание, этим оскорбилась и воображаю, что влюбилась и ревную. Нечего об этом думать. Чем дальше в лес, тем больше дров. Я знаю, что это пройдёт, что впереди выходные, что завтра же от этого ничего не останется. Он будет мне лишь мил — тихо, спокойно мил, как вчера и позавчера».       Благими намерениями мостят дороги в ад, и за обедом Лилия Андреевна продолжала ловить себя на мысли, что охотно бы поменяла прекрасный десерт на белой скатерти на чашку кофе сомнительного качества на не очень чистом столе в какой-нибудь забегаловке, если напротив вместо мужа сидел бы Филипп. В этом состоянии мы её и оставим, а сами перенесёмся к той самой чашке кофе на не очень чистом столе, которая стояла перед Мариной в скромном кафетерии, куда она зашла вместе с Филиппом.       — И как вам работалось всё это время вместе? Всё-таки четыре женщины в одной комнате. Неужели не ссоритесь никогда? — спрашивал Марину Филипп.       — Да нет, мы же спокойные. Разве иногда со Светкой перестрелку затеем, да и то скорее от скуки. А тебе как наше общество? Не надоело?       — Ничего, терпимо, только Лидия Васильевна любит на себя строгость напускать и всё время ворчит или призывает к делу.       — Да, у неё какие-то семейные проблемы. Жена сына болеет с малопонятными симптомами, и Лидии Васильевне частенько приходится всё хозяйство на себе одной тащить, а в сочетании с работой это не особенно приятно.       — Да, больные, да ещё с постоянной необходимостью ухода за ними здорово раздражают, и дома не побудешь один. Ничего хорошего. У меня тоже вечно предки перед глазами. Когда каникулы были и в институте на последнем семестре свободное посещение, так с утра красота — один дома, а как начал работать…       — А в тебе что, сильна страсть к одиночеству?       — Не особенно, но иногда это человеку нужно. Или с приятелями посидеть в тихой компании без всякого надзора.       — Чем это вы таким занимаетесь, что надзор нежелателен? Или ты имеешь в виду совсем тесную компанию, и не приятелей, а приятельниц?       — Я вообще агнец божий, мальчик-отличник, честный труженик и девственник.       — Ой ли?       — Угу. Если пригласишь меня куда-нибудь, где никого не будет, кроме нас с тобой, вначале буду очень сильно стесняться.       — А потом?       — Потом, вероятно, расхрабрюсь. Хочешь — проверь.       Филипп вбросил эти слова не в расчёте на то, что в возможность проверки уцепятся (наоборот, он был уверен в обратном), а чтобы услышать реакцию Марины. Развитие темы уединённых встреч он оставил на потом. Реакция ему не очень понравилась: Марина поначалу смутилась, после оправилась и пробормотала, причём помимо её воли деланное безразличие её тона приобрело какую-то развязность:       — Ты это всем предлагаешь при первой встрече?       «Было бы где устроить продолжение, я бы не к тебе обратился», — подумал про себя Филипп.       — Я ничего не предлагаю — я отдыхаю после работы. Мы же просто погулять вышли. — «Если ты рассчитываешь на большее от меня в дальнейшем, и сама будь готова идти на большее», — докончил про себя нехитрые рассуждения парень.       Марина поняла смысл и испугалась — не необходимости идти на скорые жертвы, а возможности потерять. Она растерялась, оробела и притихла: знала, что следовало бы как-то разрядить ситуацию, но не соображала как именно. Ляпнуть что-то необдуманно могло быть и глупо, и опасно, и Марина потупила взгляд, болтая ложкой в чашке. Филипп наслаждался эффектом. Её скованность и натянутость можно оценить как замкнутость и ханжество, что и поставить в вину на следующей неделе, а это давало огромное количество дебютных комбинаций. Филипп пожалел о том, что Марина на три года моложе его и с такими красавцами, как он, ей общаться ещё не приходилось. Если бы он играл с Лилией Андреевной, учили бы его! Собственно говоря, он ждал, насколько сильным может стать его увлечение. Если случится, что Марина сумеет растопить его холодность, его отношение к ней естественно потеплеет. Выбивать из неё что-то уговорами и обещаниями он не намерен — это ясно; Филипп дорожит своей свободой больше, чем красотой, и никому не позволит наложить на неё лапу, пусть и прехорошенькую: у него всё равно больше ничего нет.       — Скучновато здесь немного, — наконец нашлась Марина. — Можно будет к центру ближе погулять в следующий раз, — она метнула в Филиппа сверлящий взор, — если он будет.       — Почему бы нет? — тон Филиппа ясно говорил: «Мне всё равно: там посмотрим». — В центре всегда оживлённее и забегаловки получше. К тому же я там живу и район хорошо знаю. А ты где обитаешь?       — На Пионерской, рядом с новым универмагом.       — Аа… А до работы не далеко? Хотя у вас там рядом метро.       — Да, удобно. Толкучка в середине пути, когда ваш центр проезжаем, а сажусь и выхожу нормально, без давки. А ты не на метро едешь?       — Нет, наш дом как раз между двумя станциями. И оттуда далеко, и отсюда нелегко. Обхожусь автобусом. А ты дальше учиться не собираешься?       — Не знаю. Может, следующим летом подумаю, но, откровенно говоря, нет никакой охоты снова в книги и тетради зарываться.       — Так за машинкой сидеть ведь безо всякой перспективы.       — Сейчас все и везде безо всякой перспективы. Вот ты после института. И что, доволен?       — Пока нет, но я и работаю без году неделю.       — Точнее, три дня.       — Угу. Рано или поздно вырвусь на свободу из вашего заведения.       — Что-то не верится: ты слишком апатичен.       — Это после трудовой вахты. Ну пошли. Давай в твой район. Погуляем немного или в киношку забуримся, если час для тебя не поздний. У вас же кинотеатр рядом?       — Да, и тоже «Пионер», как и улица.       — Так как насчёт киношки?       — Идёт.       — Родители волноваться не будут?       — Нет: знают, что могу задержаться.       Марина ждала хотя бы «ого!» и многозначительного не без доли ревности взгляда, но Филипп только равнодушно кивнул головой:       — Тем лучше: не надо искать телефон на улице и двушку в кармане.       «Ты ждёшь от меня ревности, хочешь приковать моё внимание недомолвками, привлечь дополнительный интерес загадочностью, якобы встающей за недосказанностью. Тебе не удастся ничего, даже если предположить, что ты не блефуешь. Мне нет дела до твоего прошлого, потому что я ещё не вижу определённого моими желаниями будущего с тобой». В сущности, Филиппу «не было дела» до прошлого Марины, так как он очень хорошо знал, что в любом случае это прошлое проиграет его, Филиппа, уровню. Знание охлаждало его, и он снова вспоминал, как подходит Лилии Андреевне сигарета, и жалел о том, что ей целых сорок лет (впрочем, выглядела она гораздо моложе).       — Ты о чём задумался?       Вместо вопроса о том, где Марина могла задерживаться по вечерам до сегодняшнего дня, Филипп выдал совершенно неожиданное для девушки:       — О том, что многих женщин сигарета красит. Ты согласна?       Марина недоумённо пожала плечами:       — Не знаю, не замечала.       — На самом деле. У нас в параллельном потоке одна девчонка училась. Так, ничего особенного, её даже симпатичной нельзя было назвать. А когда она подносила к губам сигарету, то просто преображалась и становилась красавицей.       — Никогда не обращала внимания. Это что — пропаганда нездорового образа жизни?       — Упаси бог, я никого никогда ни к чему не призываю: пусть каждый сам выбирает желаемое именно для него. Кстати, Лилии Андреевне сигарета тоже чертовски к лицу.       — Аа… Я заметила, что у тебя с ней сложились доверительные отношения. О чём это вы секретничаете, когда удаляетесь на перекур?       — Подводим итоги. Я задолжал ей кучу сигарет. Надо будет презентовать ей блок «Мальборо». Хотя бы на Новый год, а то даже неудобно.       — А если серьёзно?       — К сожалению, ничего серьёзного у нас нет.       — «К сожалению»? А ты бы хотел?       — Ну… без комментариев.       Хотел Филипп этого или не хотел, но ревность, которую Марина тщетно пыталась вызвать в нём, вспыхнула в ней самой. Она старалась поймать пролетевшее мгновение, восстановить его в своей памяти, искала тоску в интонации и томность во взгляде при сказанном «к сожалению». Ненавязчивое ласковое обхождение Лилии Андреевны с Филиппом вызвало у Марины смутное неприятие, быстро перешедшее в откровенную недоброжелательность; за своё участие к одному Лилия Андреевна совершенно незаслуженно приобрела почти врага в другой. Правда, в эту пятницу Марина не особенно предавалась злости на неё: рассчитываясь с официантом, Филипп повернул к нему голову; Марина стала пожирать глазами безукоризненный профиль. Все соображения, догадки, построения улетучились; она забыла о них и хотела просто прижаться телом к обыкновенному свитеру под простой курткой, почувствовать под своими пальцами пепельные волосы и драгоценную шею, закрыть глаза и унестись без остатка в столь манящее неведомое.       Вторая часть свидания прошла мирно, хотя Марина и попеняла Филиппу про себя, что никакими дерзкими поползновениями он не отметился, но сразу же извинила: это же только первая встреча, а вот дальше… И о том, что будет дальше, и вечер, и добрую половину ночи так сладко мечталось в тёплой постели…       Проснувшись на следующий день и ещё не до конца разлепив глаза, Марина начала заниматься излюбленным делом многих девушек: убеждать себя в том, что именно она судьба и счастье Филиппа, и только с ней ему будет прекрасно, и поэтому он обязательно, и чем скорее, тем лучше, должен на ней жениться. Доводы нашлись самые несомненные: во-первых, она прехорошенькая; во-вторых, прекрасная хозяйка (готовит, правда, не очень и в основном под руководством матери, но всё более и более самостоятельно, а вяжет вообще с блеском); в-третьих, Филипп живёт в коммуналке, и каждый его выходной начинается с того, что все ему мешают, так как с утра начинают ходить по голове, а если он женится на Марине, то она разделит с ним свою отдельную комнату, где никто не нарушит его царственный покой. Последнее обстоятельство особенно радовало Марину: она становилась чуть ли не спасительницей Филиппа! Были ещё и мелочи, из-за которых Марине просто-напросто необходимо было выйти замуж за этого красавца: она станет важной дамой, а какие рожи скорчат Светка и Лилия Андреевна, когда это свершится!       Убеждать себя в том, что правильно, разумно и хорошо именно то, что тебе нравится, — дело прекрасное; задача же про то, как это правильное, разумное и хорошее воплотить в реальность, — процесс менее интересный и более трудоёмкий. Марина оделась, умылась, села за завтрак и принялась соображать. Думалось туго: то перед глазами вставали тёмно-серые очи, то являлся вопрос, позвонит ли сегодня Филипп, и, если нет, не стоит ли позвонить ему самой, да ещё домашние попеременно спрашивали, о чём это их красавица замечталась.       — Не замечталась, а задумалась, и вы не мешайте: когда додумаю, расскажу.       Сначала надо было лишить Филиппа выбора, стать для него единственной, неповторимой и самой желанной, потом всё это перевести в страсть и довести до естественного финала. Итак, было ли у него нечто, что он по глупости или молодости мог считать равноценным Марине? Прошло всего два дня, как он устроился на работу, то есть увидел её впервые и практически сразу назначил свидание — это хорошо, это делает почти стопроцентно правильным предположение о том, что сейчас у него никого нет. Куда же могло испариться то, что было ранее, — а ведь оно было, не могло не быть у двадцатидвухлетнего красавца! Куда же оно делось? (Думай, голова, думай!) Во-первых, могло разонравиться; во-вторых, он мог в нём разочароваться (кажется, «во-вторых» точнее); в-третьих, могло просто потеряться, остаться в той, прошлой жизни: перемены-то состоялись, обитает-то он теперь не в институте, не во дворе лясы точит и красуется, а работает! И последнее: могло изменить, но это невероятно: кто же такому изменит, от такого откажется в угоду кому-то! Конечно, хорошо, если так, если у него никого нет. А если всё неверно, а если есть и Марина лишь пополнила коллекцию? Для многообразия? Могла ведь попасться какая-нибудь развратница типа Лилии Андреевны, пококетничать в дорогом заграничном прикиде, а он, молодой, неопытный, и увлёкся?       Подумав немного, Марина отмела возможных обожательниц наподобие Лилии Андреевны: и стары, и подурнеют и сморщатся скоро, и Филипп сам понимает краткосрочность и несерьёзность своего увлечения, а Марина-то ещё долго будет молодой и красивой!       В любом случае надо занять всё его свободное и рабочее время, заполнить его ею, ею одной, только Мариной, чтобы ни минуты не нашлось для других. Не действовать ему на мозги, не играть на нервах, а стать естественной, разумеющейся, необходимой спутницей, узнать его получше, понять, чем живёт, чем дышит, соответствовать его интересам, отбросить свои лень, самолюбие и гордость, чтобы восхвалять, льстить, печься и печь, угождать и угощать, заботиться; справиться у матери, как сильнее воздействовать.       Что теперь получается? Она красивая, молодая, единственная и неповторимая, Филипп в неё страстно влюбляется, разумеется, без преждевременных посягательств на её целомудрие (она ведь ещё чистая, порядочная и добродетельная), дышит одной ею и хочет на ней жениться. И вот сейчас надо обозреть к этому препятствия. Сами взгляды Филиппа к ним уже не относятся, потому что любовь будет царить в нём безраздельно, а от легкомыслия, если оно и имело место, ничего не останется… не останется… остаются… Останутся его родители, которые могут иметь глупые предубеждения, что Филиппу ещё рано обзаводиться семьёй, и столь же глупую ревность к тому, что брак их единственного сына уведёт его из их семьи и лишит возможности видеться ежедневно. Нет, когда они увидят Марину, узнают, какому сокровищу вверяют своё чадо, все их сомнения рассеются, они ещё и рады будут, что Марина с Филиппом так подходят друг другу! А заартачатся, возымеют намерения на выгодный брак — Филипп сумеет их упросить: не в деньгах счастье. И, в конце концов, родители в нынешнее время мало что решают, тем более что устроиться можно будет без их помощи. В общем, главное — любовь Филиппа, её и надо добиваться, а всё остальное приложится!       Марина дошла до того, что чуть было не заявилась к отцу поинтересоваться, не будет ли он возражать, если будущее Маринино счастье поселится в их квартире. Так хотелось как бы проговориться, тряхнуть гордой счастливой головой, стать уже устраивающейся, замуж выходящей! Какие удивлённые реплики она услышит, какие взгляды уловит, какие чувства заметит! Как жаль, что ещё чуть рановато! Но ничего, она потерпит, ведь играет на всю будущую жизнь!       И Марина принялась думать, какое платье наденет в понедельник, какие туфельки подберёт во вторник, какую бижутерию прикупит в среду, как накрасится в четверг, как прикуёт к себе внимание избранника, какими речами удивит, какими взглядами одарит. Она избрала для себя сперва планы такого рода главным образом потому, что они не требовали от неё каких-то кардинальных изменений, жертв, отрешения от привычного образа жизни, а приятно вкладывались в её времяпрепровождение, делая привычное и важным, и приятным, удаляли из него скуку суетности и повседневщины. Сначала надо было идти по проторенной дорожке: она известна и легка. Только если на ней её постигнет неудача, придётся переходить на незнакомые, трудные, извилистые, тернистые тропы. Для того, чтобы «узнать, понять, соответствовать» и далее «печься, угождать, заботиться», вкалывать надлежало серьёзно, и Марина надеялась, что этого не потребуется, но на всякий случай имела в виду все эти хлопоты как крайнюю меру. Так она думала. Думала — и смотрела на телефон. Он молчал. Конечно, ещё рано, день только начинается, и милый спит после первой трудовой недели. Не исключено, что сегодня он вообще не позвонит: он вежлив, не может позволить себе такую назойливость. Неделя-другая — и все соображения о неприличии настырности испарятся, когда он поймёт, что и часу не может прожить без Марины, и вот тогда!..       Как правильно рассудила Марина, милый действительно спал и проснулся в субботу довольно поздно, несмотря на то, что отец давно уже нарочно громко покашливал, ибо рвался к телевизору. Он не то чтобы заботился о спокойствии сына и его последних сновидениях — просто жена вполне серьёзно пригрозила пилить его все выходные, если он не даст «бедному мальчику» хорошенько отдохнуть, и ушла на три субботних урока, оставив на столе для Филиппа завтрак, тщательно прикрытый салфеткой. Зевнув, потянувшись и взъерошив дивную шевелюру (ах, как хотела бы Маринина рука оказаться на месте его пальцев!), Филипп буркнул отцу «привет! включай!», поднялся и поплёлся к столу, но не за завтраком, а за сигаретой. Он смотрел на свою скромную пачку «Космоса», вспоминая о выкуренных «Мальборо», и пытался уяснить, таилось ли в непринуждённых разговорах с Лилией Андреевной нечто… нечто… Филипп задрал голову, пустил к потолку струйку дыма и вздохнул. Все девчонки куда-то разбежались, Марина, по-видимому, надолго нацепила на себя нимб святости, а перед глазами пляшут, как нечаянно услышанная и давно надоевшая мелодия, несносные цифры, и нет никакой возможности от них избавиться. «Всё хорошо, всё хорошо, у меня выходной, даже целых два». Это должно помочь.       Как многие, Филипп после пробуждения пребывал в дурном настроении. Как на многих, осенняя сырость и пасмурные дни наводили на него тоску. Он курил, изредка бросая взгляд на чёрно-белый экран. Затянутые в купальники девушки занимались аэробикой. «Предстоящий день будет недолог, но ведь и они должны знать, что за ним последует длинный нудный вечер. Так нет — дрыгаются себе и лыбятся во всю рожу. На панель бы шли, если энергии много, — всё больше пользы. Как же мне изменить ситуацию? А она требует изменения: я не хочу сидеть за дурацким столом с дурацкими цифрами из-за смешных ста двадцати рублей в месяц».       Легко гордо отчеканить, тем более про себя, судьбоносные слова о том, что положение невыносимо; гораздо труднее что-либо совершить, чтобы его развернуть. Хуже всего было то, что Филипп решительно не знал, с какой стороны браться за дело, хотя и ясно видел, на что ему нечего уповать. Сидеть на месте в надежде на то, что начальство разглядит способности и призовёт к великим свершениям, было глупо. Ждать помощи от родителей не стоило: сами по себе они значили мало, важных знакомых и друзей не имели, крупными суммами для подмазывания нужных персон не располагали. По этим же причинам забраковывались и остальные родственники. Единственное, что они могли предложить, — это позорное место в каком-нибудь кооперативе по пошиву одежды сомнительного качества и прочих шедевров народного творчества в стиле позднего советского модерна. В артельку наподобие обосновавшейся на первом этаже института, в котором работал отец, можно было устроиться без всякой протекции, но мысль о неквалифицированном труде после пятнадцати лет обучения Филиппу претила. Что надо было делать, куда бежать, где и когда, раз он целый день занят на работе, искать приемлемый вариант? На всё это не было ответа, даже проблеска дельной мысли не было, и Филипп решил до поры до времени на всё наплевать и вместо поиска работы заняться более привлекательными амурными делами. Однако они, как и трудовое поприще, после ближайшего рассмотрения особо радужными не оказались. Была Марина, и Филиппу правильно представлялось, что Марина была страстно готова на всё, но это «всё» он получал, соглашаясь на фиолетовый штамп в паспорте, то есть потерю свободы на долгий срок. Конечно, можно было расписаться, получить желаемое и через пару месяцев, пресытившись, расстаться. Это избавляло его от каких бы то ни было обязательств, но не избавляло бы от самой Марины, так как он продолжал бы с ней работать, видеться и, очевидно, выслушивать слёзные жалобы и горькие попрёки. Такая высокая цена за в общем-то ординарное Филиппа не устраивала. С Мариной стоило встречаться на тот случай, если чары Филиппа сделают её сговорчивой, но, пока это не произошло, встречаться фрагментарно, реденько и обязательно дистанцируясь и на свиданиях, и на работе. Оставалась ещё Лилия Андреевна — здесь были другие трудности. Ей было сорок лет, на которые она не выглядела, но они были. У неё был муж, и, вероятно, после долгих лет супружества чувства, тёплые поначалу (если они даже и имелись), выдохлись, но он был.       Филипп прошёл в спальню, развалился на родительском ложе и стал обозревать в высоком зеркале трюмо свою совершенную красу. Он любил иногда чуточку поиграть. «Не знаю, что и посоветовать тебе, дивное виденье, — говорил он своему отражению в зеркале. — Жизнь — чертовски сложная и запутанная штука. Не так уж много я разговаривал с Лилией Андреевной наедине — десять минут, умноженные на несколько раз, умноженные на три дня. Полтора, от силы два часа. Не так уж много, но достаточно для того, чтобы вбросить ненавязчивый намёк на неотторжение возможного перехода разговоров по душам в действия по телам, а этого намёка не было — наоборот, разъяснялись достоинства Марины и Светы. Правда, было немного двусмысленное прощание в пятницу, и если предположить, что в каждой шутке есть доля правды, то… А она сама как женщина не может ожидать от меня первого намёка? В таком случае я сплоховал, не догадавшись перевести шутливый разговор во фривольный, но я уже назначил свиху Маринке, а Лилию Андреевну уже поджидал муж… Какого чёрта! Почему я должен бегать за сорокалетней женщиной, и, даже если догоню, где мы будем встречаться, как после остановить это по своему собственному желанию и без нудных неприятных последствий?»       Филипп часто откровенно недоумевал, и недоумевал справедливо, откуда у него могут появляться проблемы с женщинами, но проблемы были, и причиной этих проблем был он сам. Привередливость, максимализм и самомнение, естественно сопровождающие молодость и привлекательность, складывались с бытовыми помехами, неизбежно встающими перед непрактичной бедной юностью, и превращали тьму поклонниц, покорно укладывающихся в штабеля, в случайные нечастые встречи*. ------------------------------       * Против своей воли и с тем же недоумением должна признать, что и сама не единожды становилась свидетельницей подобных неурядиц у отмеченных прекрасной внешностью представителей сильной половины (прим. автора). ------------------------------       Конечно, создавшееся положение легко объяснялось капризами бога, который, даруя красоту, далеко не всегда прилагал к ней комфорт и процветание, но во второй половине восьмидесятых двадцатидвухлетнему парню не приходило в голову пропускать извивы своей судьбы через прихоти высшего произвола, и Филипп чертыхался, посылал подальше жизнь вообще и мужскую природу в частности и никак не мог определить, как вести себя с Мариной и Лилией Андреевной на следующей неделе. Звонить первой он не собирался, идти напролом со второй не решался и в конце концов решил с понедельника действовать по наитию или как бог на душу положит, а пока ни о чём не думать и спокойно заниматься завтраком.