Развилка

      Придя домой, Марина первым делом бросилась было к телефону, но, чуть поостыв, принялась высчитывать, сколько времени могут занять у Филиппа поездка к Лилии, чашка чаю для вежливости, получение библии и возвращение домой. Она решила подождать час и, сев за обед, начала уверять себя в том, что пока абсолютно незачем волноваться, раз там ещё ничего не случилось, не могло случиться, судя по часовой стрелке. Звонить она стала к восьми.       — Добрый вечер! Можно Филиппа к телефону?       — А он ещё не пришёл. Это с работы?       — Да, это Марина.       — Да, очень приятно. Так вы должны знать, что он к кому-то за библией хотел заехать и, значит, задержится.       — Правда, что-то слышала. А он не сказал точнее, когда вернётся?       — Да это как получится. Вы передайте что, если нужно.       — Нет, спасибо, я после позвоню. Извините за беспокойство.       — Ну что вы, не стоит. Звоните.       Когда после следующего звонка в девять последовал примерно такой же ответ, Марина поняла, что предательство состоялось. Глаза её налились бешенством и слезами одновременно. Неверный Филипп пошёл на измену! Теперь Марине казалось, что она слышала от него клятвы и заверения в верности, которые он спокойно преступил из-за минутной прихоти при полном согласии другой развратной стороны. Она не извиняла его даже после того, как вспомнила, что никаких обещаний ей не давалось: ведь если они начали встречаться, из этого сами собой вытекали отсутствие, невозможность других увлечений, пусть и одномоментных. А теперь… И ей представлялась дикая оргия: недопитое шампанское, на полу у кровати темнеют пятна небрежно сброшенной одежды, смятая постель, слитые воедино губы, бесстыжие объятия… Мысли мешались. Это кощунство, святотатство! Звонить или не звонить? А с чего она начнёт разговор? Господи, а завтра на работу! Как ей держаться перед двумя парами глаз, в которых почти не таясь будет сквозить сегодняшний разврат? И Светка, насмешливо смотрящая, с притворным сожалением рассыпающая двусмысленные комментарии… Двусмысленные, двусмысленные… Какие, к чёрту, два смысла? Тут есть только один! Коварный изменник!       Марина заперлась в своей комнате, продолжая заливаться слезами и понимая, как глупо она себя ведёт. Несчастье уже свершилось, она оказалась перед состоявшимся фактом. Его надо было уничтожить, свести на нет, разрушить этот гнусный блуд. И для этого надо было что-то делать, не сидеть сложа руки, не оплакивать то, чему слезами уже не поможешь. Она куда-то рвалась, разум настырно твердил: «Что-то делать, что-то делать!» Что-то делать, но что? Может, сначала разобраться в ситуации? Но она и без того предельно ясна, и перед глазами всё та же гадость, всё грязнящая, путающая, затмевающая сознание.       Марина пригладила волосы и ухватилась за первое, что удалось выдернуть из сумятицы мыслей. Можно позвонить Филиппу и безразличным тоном осведомиться, как ему понравилась Лилия Андреевна, что осталось у него в голове из славной библии и как сочетается божье слово с развратом. Нет, надо ещё более колко. И удаются же всё время Светке ехидные реплики, она просто нашпигована ими! А, добавить, как, на его взгляд, двадцать два года сочетаются с сорока. Но неизвестно, пришёл ли он, что может ответить. Может, она сама неправильно себя повела? Надо было наплевать на свои принципы и пойти на то, что он предлагал. Ну да, это подходит этой мерзкой старушенции: опытная, небось, и потерять Филиппа ей не жалко: так, приключение на пару дней. А что будет, согласись она на это, с ней самой? Ведь всё возможно: беременность, нежелание брать на себя ответственность, охлаждение… И ловко же устраиваются другие! Наверное, завтра придёт на работу и даже не смутится — наоборот, будет оживлена и весела. Стоп! А вдруг ничего и не было? Просто ужин? Или даже Филипп ушёл раньше, сидит дома и подучил мать отвечать так, чтобы Марина специально разволновалась, а потом оказалась посговорчивей? Вообще-то плохо верится… Я позвоню и спрошу, а ты ответь прямо. И тут Марину обдало ледяным потом. А, если всё было, свидание было, постель была, всё состоялось, будет ли Филипп с ней, Мариной, встречаться, да и как ей самой себя вести: сделать вид, что не придаёт этому значения, или гордо отказаться? Голова шла кругом, ничего не решалось, и жалко было терять Филиппа, и унижаться не хотелось.       В дверь постучали.       — Марина, ты что запираешься? Иди, там уже «До 16 и старше» показывают.       — Не хочу, голова болит, я вообще скоро лягу, — ответила девушка, стараясь, чтобы интонации голоса вышли недовольными и жалобными, но никак не страдальческими.       Она действительно легла рано, так ни в чём и не разобравшись, ничего не решив, но среди ночи очнулась и удивлённо оглянулась вокруг. Слабое свечение фосфора, нанесённого на часовую стрелку, показывало двойку на циферблате; в душе разливалась какая-то пустота, и это было успокоение. Успокоение, вытекающее из непонимания: Марина даже не могла уяснить, спала ли она до этого на самом деле или просто забылась. Первые секунды прошли мирно, но что-то чёрное вползало в сознание — неотвратимо, как стрелка, и остро, как её кончик; Марина готова была отбежать от этого, ничего не желая знать, но чёрное навалилось, перевесило, и она вспомнила всё, едва не застонав, как от мучительной зубной боли. Прошедший день ясно обрисовался в уме: предательство Филиппа, отношения с ним, которые неминуемо станут другими (да и последуют ли они?), возможные насмешки и от той, и от другой, и от третьего. Марина снова скривилась, вздохнула и, как была, в рубашке и на босу ногу отправилась на кухню, встряхивая головой, словно пытаясь избавиться от настырных «измена», «что делать?», «что будет?», опять затеявших свою адскую пляску.       «Сейчас, сейчас, — думала она. — Сейчас я налью чашку чаю, сделаю бутерброд с сыром, и всё решится, всё определится. Конечно, можно завтра не выйти на работу, но это хлопотно: бегай потом по поликлиникам, покупай больничный, а в результате ничего не изменится. Филипп останется, Лилия останется, Марина вернётся, и над ней опять повиснет „что делать?“ Кроме того, не выйти на работу — всё равно что расписаться в своём поражении, признать его и по-страусиному глупо спрятаться на пару дней. Можно вообще с работы уйти, но кто и куда её возьмёт — без образования, умеющую только печатать на машинке? И ведь уйти — значит расстаться с Филиппом навсегда. — Марина поёжилась, и тут её осенило: — Что я мучусь? Что произошло? Ничего. Что делать? Ничего. Что будет? Ничего. С чего я взяла, что я должна что-то делать, как будто мне пас дали и обязали развить продолжение? Филипп всё это начал — Филипп пусть и соображает. Из-за чего я страдаю? Лилия не королева красоты и не единственный свет в окошке. Разве у него до этого никого не было? Конечно, было, и не одна, и не две, конечно, будет, и не две, а десять. Не она первая, не она последняя. Конечно, мне абсолютно незачем зацикливаться — только показывать, что это для меня важно, что я ревную. Принять равнодушно, как рядовой эпизод, и учиться у Светы ехидным подковыркам. Я посмеюсь, когда всё это выветрится, когда он её бросит. Достоинство и гордость — самой себе, безразличие и презрительная снисходительность — всем остальным. Вот так. А теперь — спать. Ты ещё будешь просить у меня прощения».       Встав утром в среду и перебрав вчерашние события, Марина приятно удивилась тому, что воспринимает их не так трагически, как прошлым вечером. За косметику она даже принялась в приподнятом настроении. «В самом деле, что случилось? Ровным счётом ничего. Вот я сижу перед зеркалом — такая же, как и месяц назад, прежняя, хорошая, скромная, приличная, молодая, красивая. Я не подурнела, не постарела, мне всё те же девятнадцать. Кто сказал, что любовь — это всё, что парни — это всё, пусть и очень красивые? Разве я не прожила без Филиппа свои девятнадцать лет, разве я чувствовала себя без него обездоленной, несчастной, убогой? — Марина пудрилась даже с наслаждением, привычные действия и возвращали её в недавнее спокойное прошлое, и избавляли от переживаний настоящего, и вразумляли на будущее. — Всё было в порядке, — продолжала думать она. — Были и другие, и встречи, и знакомства, и никто из них не был для меня единственным, драгоценнейшим, без которого жизни не помыслить. И сейчас мне совсем неплохо, и замуж я в обозримом будущем не собиралась. Подумаешь, кто-то сорвался — велика важность! Белый свет клином на Филиппе не сошёлся! Да, очень красивый, ну и что? А откуда я знаю, хороший ли и вообще тот ли, который нужен? Ведь я его по существу не знаю, а то, что знаю, говорит, что не хороший и не тот».       Марина не уговаривала себя и не врала себе, может быть, только чуть-чуть шла на компромисс со сложившимся положением. В ней словно автоматически включилась какая-то защита, уберегающая психику от сильных продолжительных переживаний, и благословенны натуры, оснащённые такими предохранительными пробками! Девушка припоминала всё хорошее, бывшее в жизни: дни рождения, праздники, подарки, концерты, встречи, окончание школы, первую зарплату, удачно связанное потрясающе красивое платье и дефицит, который с превеликим трудом добывался из-под полы через целый лабиринт знакомых и толкучек, но зато и радовал же в конце, став собственностью!       Гармония в себе часто превращает хмурый рассвет в бодрящее утро, ожесточённую толкотню в транспорте в оживлённую суетню и, вообще, расцвечивает всё снаружи. Так и Марина, выйдя из дому, с умиротворённой полуулыбкой прислушивалась к тишине в душе и к шуму на ожившей улице. «Чуточку настороженности, никаких пытливых взглядов, расспросов с пристрастием. Слишком весёлая болтливость без умолку тоже не нужна: её наверняка сочтут показной. И все мои неприятности отправлены на свалку, — подытожила она уже в вагоне метро. — Ну и шикарный плащ у этой дамочки! Какой обалденный воротник! Надо запомнить эту лёгкую сборку посередине. Кстати, и этой мадам, и тысячам, и миллионам других Филипп сугубо фиолетов. Они без него не умрут. Как и я. И точка».       Марина всё-таки не была полностью уверена, что её сердце не дрогнет, когда она войдёт и увидит Филиппа или уже расположится, а он прибудет пару минут спустя, и решила в тот же миг, когда предатель обнаружится, отвлечься на какую-нибудь мелочь — хоть воображаемых слонов пересчитывать. Она придала своему лицу рассеянно-мечтательное выражение и почти что пропела при входе:       — Добрый день!       На сей раз Марина пришла последней. Все были в сборе, Света, вопреки обычаю, помалкивала. Несмотря на то, что Марина оглядела Филиппа лишь краешком глаза, перемену в его облике заметила сразу: парень был похож на кота, вдоволь наевшегося хозяйской сметаны, сохраняя после этого невозмутимый вид, и абсолютно не тревожащегося из-за того, что попользовался чужим добром. Лилия была тиха, покойна, гладка и выхоленна, как всегда. Ей не в чем было себя упрекнуть: в решающий момент она успела сказать Филиппу то, что хотела: каждый волен поступать как вздумается; никто ни в чём ни себя, ни другого не ограничивает, ни на себя, ни на другого никаких обязательств не накладывает и тянет этот союз ровно столько, сколько захочет. Лилия действительно не желала держать Филиппа привязанным к своей юбке на долгие годы, она была убеждена и в том, что это не будет для неё ощутимо важно, и в том, что любая страсть к любой красоте не живёт вечно, а во время своего существования всегда идёт по ниспадающей. Кроме того, она не знала, уедет ли через пару месяцев в столицу или благополучно добредёт до пенсии в родном Благине, и ей была неприятна мысль о том, что в трезвый расчёт могут вкрасться соображения совсем иного порядка; мысль о том, что розовый мальчик может спровоцировать её на глупости, повлиять на её волю и свободу её изъявления, ей также не льстила. Она охлаждала свой рассудок, но тело и душа хранили ощущения вчерашнего вечера; сознавать этот контраст было забавно, и Лилия молча любовалась причудливыми гранями своей сути.       Как ни странно, Света, обычно оживлённая и оживляющая всех и вся, на этот раз молчала и выглядела, случись кому-нибудь посмотреть на неё повнимательней, унылою. «Странно», сказали мы, а между тем ничего странного в её грусти не было: если Филипп, хоть и редко, но встречался с Мариной, если его вид красноречивей, чем какие бы то ни было фразы, говорил о том, чем он вчера занимался с Лилией, то Света оставалась невостребованной абсолютно и автоматически присоединялась к пенсионного возраста Лидии Васильевне. Была бы она тех же почтенных лет, не хотела бы она, как вечно озабоченная бытовыми тяготами старая женщина, взять от жизни причитавшиеся ей по молодости и желанию утехи — всё было бы терпимо, но её вот так, ни о чём не спросив, не уделив ей ни малейшего внимания, просто списали, сложили и отправили в архив! Одна хотя бы изредка красовалась рядом с Филиппом, успехи другой оказались ещё более конкретными, и только Свете не досталось ничего. В первый раз в своей жизни она старалась стушеваться, не бросаться в глаза, быть незаметнее: ей всё мнилось, что стоит лишь подать голос, что к ней стоит лишь обратиться с пустяковым вопросом — в общем, хоть как-то, мимоходом, упомянуть её имя — и во весь рост встанет, унижая и позоря её, совершенная собственная ненадобность. Но всё было тихо: Марина всё так же невозмутимо, как и пришла, печатала, Филипп отрывался от бумаг чаще, но только для того, чтобы лишний раз обласкать взглядом формы Лилии Андреевны, а сама Лилия монотонно выстукивала на калькуляторе очередные бухгалтерские изыскания. Свету чуточку отпустило, но передышка оказалась недолгой. Ещё одна игла больно уколола и без того пострадавшее нынче самолюбие: она была не нужна настолько, что в даже всегда приятном деле унизить, пристыдить, указать на невостребованность никто никакого удовольствия не находил и посему ни злословием, ни прочими подковырками не занимался. Это явное безразличие рождало в душе злобу, ревность, обиду, желание отомстить, а эти злоба, ревность, обида, желание отомстить, в свою очередь, призывали к действию, стремились к самоумножению, чтобы обрушиться и на другие головы, причинить боль, замарать, испоганить. Света исподтишка окинула взглядом кабинет и четыре головы, уткнутые в столы, она ещё смутно представляла, что можно, что нужно, что должно было сделать, чтоб преуспеть, поставить всех на место, лицом к лицу с собственной грязью.       «Что знаю я? — спрашивала себя Света. — Что знаю я о них? Справа от меня сидит Лидия Васильевна, погрязшая в бытовых проблемах, которые вместе с её возрастом начисто вымели из её головы понятия о себе, как о женщине, ощущение себя женщиной. Она давно превратила себя в старуху — вернее, обстоятельства незаметно перемололи когда-то, возможно, и привлекательную женщину в эту невыразительную приставку для обслуживания своих родных. Она вечно думает о том, когда у невестки начнётся очередной курс лечения, удастся ли купить ботинки внуку из аванса или придётся ждать получки, как будет сын жить на свою микроскопическую зарплату, когда матери не станет, сколько в конце года выпишут за долголетие. Из круга этих мыслей она не выходит. А слева сидит благополучная и обеспеченная Лилия. Она умеет устраивать свою жизнь: поднялась к нам в кабинет и расположилась на самом удобном месте, как и всегда, как и везде. Есть у Лидии Васильевны причины ненавидеть Лилию? — нет, а недолюбливать? — ого-го! Есть, и великое множество. За дорогие заграничные прикиды, за мужа, приезжающего за ней на машине, за то, что обеспечила детей кооперативными квартирами, как только успели подрасти. И, конечно, за то, что следит за собой, молодо выглядит, несмотря на свои сорок. Ведь Лидия понимает, что по возрасту Лилию скорее следовало отнести к своему поколению, а вышло наоборот. Бесспорно, пройдёт год-два — и её фигура неминуемо сползёт к далёким от эталона нормам, но Лилия кокетлива, умна, хитра и ловка — сумеет скрасить ухудшения и продержится на плаву ещё долго. Всё ей нипочём: отбила у малолетки-Маринки сероглазого красавчика и считает, что правильно сделала. Могла ли Лидия Васильевна об этом хотя бы просто помыслить? Естественно, нет, и поэтому должна относиться с высот своей высоконравственности, которую в её годы при её проблемах не стоит никаких усилий держать на должном уровне, с большим предубеждением к проказам прыткой Лилии.       Итак, вывод №1: Лидия Васильевна Лилию изрядно недолюбливает. А обратное? Как Лилия относится к Лидии Васильевне? Со снисхождением? С высокомерием? С жалостью? Нет, ничего подобного я не замечала. Лилия никогда ни перед кем не выставлялась, не позировала, не охала сочувственно. Она вообще страсть как ленива, и эта страсть делает бесстрастными все остальные чувства. Вероятно, и вчера в постели она Филиппу…»       И тут Свету понесло: она забыла «вчера в постели» Лилии и начала представлять, что бы сама делала «вчера в постели» с Филиппом. Вот он, сидит у противоположной стены, длинные ресницы прикрывают глаза. Что в них останется от вчерашнего дня, от Лилии, от Марины, будет ли продолжение, есть ли любовь или её подобие?       «Ладно. Помечтала — и хватит. Давай дальше. Определим отношение Лилии к Лидии Васильевне как примерно равнодушное и перейдём к Марине. Девятнадцать лет, хорошенькая, тиха, скромна. Девятнадцать лет и хорошенькая — значит, амбициозная. До вчерашнего дня. Если достоинства пострадали, пусть и незаслуженно, возникают сомнения в их ценности и, как максимум, сомнения в надобности существования этих достоинств вообще. Решится ли она вступить в борьбу за сердце Филиппа, используя крайние меры? С одной стороны, она молода и думает, что ей ещё можно ждать, что Лилия, возможно, переедет или просто надоест Филиппу. С другой стороны, пока этого не произошло, факты будут надсмехаться над ней, открыто хохоча перед её смазливой мордочкой, а терпеть это она не захочет. Отсюда вытекает то, что Марина Лилию ненавидит, эта ненависть предметная, конкретная, не такая, как неприятие Лидии Васильевны, — она и должна проявиться вещественно, активно, взывая к действиям. Каким? Что Марина может сделать? Не будет же она Лилии на стул кнопки подкладывать или сыпать в чай отраву для крыс! А, она дождётся, когда из Москвы возвратится Александр, и елейным голоском поведает ему по телефону о подвигах второй половины, для доказательства сославшись на отсутствие библии. К чему это приведёт? В лучшем (для Марины) случае муж разукрасит жену синяками и, долго не раздумывая, заберёт её с собой в столицу. А если Лилия не врёт, и супруги действительно безразличны к похождениям друг друга? Тогда Лилия узнает про сплетни и догадается, что автор — Марина, на ближайшее время здесь останется и будет Марине вредить как может. Не Марина Лилии, а Лилия — Марине. Какой кол, какой клин она может вбить между Мариной и Филиппом, чтобы даже в случае своего переезда у оставшихся между собой ничего не вышло? Об этом гадать уже трудно. Можно предположить, что Лилия убедит Филиппа, что он создан для лучшей доли, нежели тривиальная женитьба на хорошенькой, но скромной Марине, за плечами которой нет не только миллионов, но и стандартного высшего образования; если Лилия верит в привороты и отвороты и знает людей, которые с успехом этим занимаются, то не преминет прибегнуть к их услугам и сможет трансформировать свою злую волю в реальное колдовство: завязка, привязка, как их там, ну, и так далее. Если, если… Всё это можно рассматривать чисто теоретически, из всех возможных реальной станет только одна линия. А, может, две? А, может, придумается третья? А, собственно, зачем я напрягаю голову? Как это Лилия сама говорила? „Нам предлагают роман — отчего не просмотреть?“ Да, только потом сама зачиталась, то есть засмотрелась и из пассивной зрительницы перешла в участницы. Интересно, она с самого начала это в уме держала или лишь недавно подумала-подумала, да и решила сыграть свою роль? Ну и пусть рассыпают свои чувства, охи, ахи, вздохи, а я останусь в стороне и, появись желание, полюбопытствую. Так, что у нас получилось? Самая напряжённая связка — Лилия — Марина; Лидия Васильевна первую недолюбливает, второй чуть-чуть симпатизирует, но тоже с оговоркой: Маринка-то молода, без проблем, без бытовых заморочек, даже без работы голодной всё равно не останется, одни шашни на уме — это Лидия Васильевна, конечно, не одобряет, хотя и может не принять во внимание, учитывая младые годы. Марина же к ней самой — ну, немного теплей, чем Лилия: с сострадательным, но быстро выветривающимся и чисто платоническим участием.       Вот. Теперь остаётся последнее и главное. Вот оно сидит напротив, сероокое чудо красоты, вокруг которого кипят страсти двух воздыхательниц. Прикинулся паинькой, потупил глазки, что-то там считает, тычет в калькулятор пальчик. Интересно, он вчера с таким же невинным видом орудовал другим предметом? Но никто не узнает: свет, конечно, был выключен, когда совершенно другое тыкалось в совершенно другое… другое. Втыкалось, а не тыкалось. То есть пронзало… Я совсем запуталась. До чего же красив, подлец!»       И Света, забыв недавнее страстное желание стать незаметною, не удержалась, громко хмыкнула, весело встряхнула головой и заразительно расхохоталась. Филипп наконец поднял удивлённые глаза от бумаг:       — Ты чего это? Против обыкновения, такая тихая с утра была…       — Навёрстываю упущенное. Это ты меня рассмешил: так усердно трудился — просто тихоня, пай-мальчик, мистер Невинность, Целомудрие и сборище всех прочих добродетелей.       «Когда пробуешь думать, то всё в тебе приходит в равновесие и печали быстро рассеиваются. Отметим на будущее — пригодится. В самом деле, чего ради я считала себя униженной и пыталась скрыться от всего мира вообще и обитателей этой конторы в частности? Кто из них лучше меня, чем лучше? Никто, ничем, нечем».       — А в действительности это просто личина, сквозь которую явно проглядывают лень, лицемерие, корысть, распущенность и сборище всех прочих пороков, — ты это подразумевала?       «Скорее всего, она к чему-то подбирается — недаром так тиха была. В кого она метит? Как мне уберечь Лилю от этих выпадов, или они достанутся Марине? Но виноват-то везде я!»       Минувший вечер приятно удивил Филиппа. Он боялся увидеть перезрелые формы, увядающие прелести, неповоротливость, неуклюжие подстраивания в первых объятиях, напряжённость постоянного заискивания в желании больше понравиться, но все его страхи были посрамлены, как и собственные опасения в чём-то сплоховать. Лиля умело вела и ещё более умело была сдержанно-страстной, обеспечивая будущие встречи предполагаемым интересом к возможности более пикантных изысканий. На «когда же снова?», чаемое услышать и прозвучавшее, она ответила размыто-неопределённо, но уже без задней мысли о пользе подогрева, ибо не знала времени возвращения Александра и того, с какими известиями он вернётся. Филипп пребывал в том состоянии, когда бо́льшая часть дороги ещё не пройдена и сулит много заманчивого впереди, недомолвки лишь разжигали юное воображение; ноги не устали и пружинили, готовясь к новому прыжку; голова была опущена, чтобы глаза не выдавали таящихся в них радужных ожиданий, — здесь и ошиблась Света, приняв временное затишье за специально напущенное подобие скромности.       — Я просто хотела вызвать тебя на разговор и узнать, как много полезного или приятного тебе вчера удалось почерпнуть из библии.       — В твоих интонациях и предложениях так явно проскальзывает второй смысл, что и мне придётся им вооружиться. Библия прелестна, начиная от сотворения мира и кончая эротикой.       — И ты так зачитался, что посередине сотворения мира, между днём и ночью тебе пришло в голову перевести эротику в секс. Это очень романтично: свет переходит в тьму, дух — в плоть, эротика — в секс.       — Право, сейчас я вспомню, что когда-то умела краснеть, — подчёркнуто равнодушно произнесла Лиля, не отрывая головы от бумаг. — Однако надо вывести Филиппа из-под обстрела. Света, переключись на Марину, пока мы будем курить.       — Точно! Мы сегодня жутко запоздали с первым перекуром, — оживился Филипп, вставая из-за стола и считая нужным полуобнять Лилию Андреевну ещё до выхода в коридор.       — Чудны нынче откровения Иоанна Златоуста, — в ленивом, слегка развязном тоне Лилии явно сквозило не только признание за Филиппом права на эту фамильярность, но и собственное право совершенно её не ценить и даже немного осуждать, считая явным заскоком.       Света решила довести свои думы до логического завершения позже, потому что не хотела упускать возможность позлословить и подколоть Марину в отсутствие главных виновников — вернее, прямых причин этих подкалываний:       — Что скажешь, подружка? Твой красавец уже прилюдно с другой обнимается. Завтра они вместо «здрасьте» будут обмениваться страстными поцелуями.       Марина равнодушно пожала плечами.       — Ну и пусть обмениваются.       — Как «и пусть»? И ты будешь на это спокойно смотреть? Разве Филипп не считается твоим официальным парнем?       — А кто его посвятил в этот сан? — в словах Марины прозвучало столько высокомерия, что Свете показалось: девушка даже немного выросла, сидя за столом. — Если я и пошла на пару встреч, то это вовсе не значит, что на трёх-четырёх часах я буду строить прекрасные замки и далеко идущие прожекты. Да, красив и даже очень. Согласна, но красота быстро приедается. Неизвестно, что с ней станет через несколько лет… если ещё раньше не произойдёт несчастный случай: или машина переедет, или подарят по голове кирпичом, когда кошелёк в подворотне будут отнимать… Красота — только один и не вечный плюс, а остальное? Ни работы, ни трудолюбия, ни желания что-то изменить. Ни машины, ни квартиры. Какой из него муж со ста двадцатью рэ в месяц? Сам в коммуналке живёт, прилично одеться не может себе позволить — как же он жену будет вытягивать? На булочку с маслом я сама заработаю. В общем, — Марина поднялась и подошла к закипавшему чайнику, — мизерные возможности под ногами, большие амбиции в голове, а посередине… шашни где обломится. Не удивлюсь, если узнаю, что Лиля вовсе не первая старушенция, с которой он был. Странно только, что ни одну не смог раскрутить хотя бы на приличный прикид.       — Какой ужас! Какая жестокость! Ты и в лицо ему это скажешь?       — Почему бы нет? Можно, конечно, провести дополнительное обследование, чтобы не сразу его огорчать, но я и сейчас на девяносто пять процентов уверена, что диагноз безнадёжен.       — Кошмар! Я считала подковырки своей прерогативой, но такой чудовищный разнос, да ещё от тебя… Мне стало даже жалко нашего красавца: не виноват же он в том, что беден…       — Виноват! Это женщине может быть трудно устраиваться, а здоровый парень с руками и ногами на месте должен задействовать голову и найти хорошую работу.       — Если бы он сделал это раньше, ты бы его не встретила. Если он сделает это через неделю, месяц и так далее, то уйдёт отсюда, и твои страстные речи, хоть и реализованные посторонним лицом, всё же окажутся напрасными: не перед кем будет их толкать.       — А я не собираю аудиторию и не снабжаю кого-либо руководством к действию — просто излагаю свои взгляды. С чего бы это мне заботиться о чужом процветании?       Марина, довольно бодро начавшая с презрения к изменнику, чувствовала, что с каждым новым попрёком силы оставляют её, особенно после того, как Света упомянула про возможность ухода Филиппа. То, с чем она, казнящная, боялась остаться: расставание, уход — было безапелляционно выведено Светой, словно вывешено на доске объявлений для всеобщего обозрения как данность, как факт. Чем больше укоров она бросала, чем большую несправедливость ощущала в своих словах, тем зримее, тем милее вставали в памяти часы свиданий, тем дороже становился образ Филиппа, тем больнее сжималось сердце при мысли о вероятности разлуки. Раздражённая Марина позволила себе выпустить пар — злость улетучилась, и в основе её чувств выкристаллизовалась любовь, которая отнюдь не была небрежно закопана в землю и похоронена равнодушной хозяйкой без погребального камня. Любовь заявляла о своих правах на девятнадцатилетнее сердце, сметая утреннее оживление забытья, язвительные выпады, потребность наказать за неверность хотя бы словом, — Марина устало, выдохшись бросила последний вопрос, желая только десятиминутной передышки, но тут же дёрнулась, словно ошпаренная: она испугалась, что всё, ею сказанное, как бы ставит крест на её с Филиппом отношениях в будущем. Она вспомнила всё, что заявляла: что не любит, что только присматривалась, что осталась недовольна осмотром, что забраковала — и как же теперь ей?.. Пусть Филипп этого не слышал, но Светка-то может ему об этом поведать, да ещё так подаст, что… Господи, помилуй! Что же делать?       — Я не предполагала, что Филипп так быстро перейдёт у тебя в разряд чужих. Между ними всё пропало… Впрочем, это твоё дело. А что скажет старшее крыло?       — Что младшее должно перестать болтать и старшему чай налить, да покрепче: что-то с утра голова тяжёлая.       — Если это от давления, то чай предпочтительно послабее.       — Это от высокого слабее, а при низком, наоборот, крепкий рекомендуют.       — Хорошо, будем считать, что у вас низкое. Вот, возьмите. Но, возвращаясь к тому, что случилось, — как вы на это смотрите? Филипп ещё больше потерял в вашем мнении? — вам ведь он никогда особенно не нравился…       — Распущенность — и ничего больше, — заворчала Лидия Васильевна. — Оба хороши: одному вместо работы только бы погулять, а другая при живом муже с молокососом связалась и радуется.       — Ну и что? — холодно возразила Света. — Почему человек должен отказываться от удовольствий, если он может себе их позволить? Если у меня есть деньги на булочку с маслом и пачку чая, глупо грызть сухарики и запивать их водой. Если Лиля может купить себе дорогие вещи, незачем ходить в сером ширпотребе. Если ей удалось заинтересовать красивого парня, нет никакой нужды ронять по вечерам слёзы в тарелку и ждать мужа.       — А когда он вернётся…       — А когда он вернётся, вовсе не факт, что тогда всё откроется. И из того, что даже если всё откроется, совсем не следуют жуткие сцены и драмы: как Лиля не будет горевать, если в Москве Саша кого-нибудь и уложит в постель, так и Саша, памятуя о своём поведении, закроет глаза на шалости второй половины.       То, что Света собиралась додумать позднее, как-то само собой и быстро сложилось у неё в голове в стройное целое. «Все хороши, все пекутся о собственных интересах, смотрят друг на друга волком и связываются между собой только тогда, когда их это устраивает, да и то на время; только зависть и неприязнь стабильны, особенно у тех, которым уже ничего не светит, причём под эту неприязнь всегда стараются подвести порицание, моральные нормы — в общем, сделать её уместной и праведной. Пусть изощряются, пусть цапаются друг с другом, ссорятся, а я буду смотреть, как они впустую тратят время. Они меня будут развлекать в перерывах между теми делами, которые я должна осуществить. Заоблачные высоты мне не нужны, как и занебесные красавчики. Я должна найти нормального мужчину: без претензий, без особых внешних данных, но с парой умелых рук. Беспокойное время тем и хорошо, что наряду с волнениями поставляет и новые возможности. Надо всё разнюхать, разузнать, засунуть будущего мужа на хорошую работу, обеспечивающую и его, и меня. Скопится немного лишних денег — я подправлю у пластического хирурга линию бровей, а после и вовсе заживу припеваючи в своё удовольствие, и будет просто здорово, если всё это образуется ещё до того, когда Марина закончит вздыхать по Филиппу, до того, когда Лидия Васильевна уйдёт на пенсию, до того, когда сам Филипп спорхнёт на более выгодное место, и до того, когда Лиля постареет. Будут знать, как заниматься глупостями и на меня внимания не обращать».