Развилка

      Оживлённо болтая, в комнату вошли Лилия Андреевна и Света, сразу же принявшаяся раскладывать горячие пирожки по столам.       — Какие новости на первом этаже? — поинтересовалась Лидия Васильевна, оторвавшись наконец от бумаг.       — Да никаких. Все кроют Горбачёва на чём свет стоит — и поделом: полностью с ними согласна.       — Так кроют поделом, потому что вы с этим согласны?       «А Марина с успехом может заменить Свету по части ядовитых выпадов, — подумал Филипп, — все женщины таковы. Чему удивляться?»       — Поделом, потому что это глас народа. Я не против частного предпринимательства — наоборот, считаю, что его давно надо было ввести. Но когда кондитерская фабрика или целый квартал в Москве за копейки уходит неизвестно кому — это слишком.       — А что ты хочешь? — устало возразила Лидия Васильевна. — Раньше покрывали на тысячи, теперь — на миллионы. Вот и весь сказ.       — Ну и написали бы вместо «гласность и перестройка» «грабёж и обдираловка в десятикратном размере» — по крайней мере честно.       Марину нехорошие нововведения не занимали: она беспокойно перебегала глазами с Филиппа на Лилию Андреевну, читала во взгляде одного непонятное ожидание чего-то; в поведении другой, кроме равнодушия к сему ожиданию, не прослеживалось ничего подозрительного. Лилия Андреевна с видимым удовольствием расправлялась с пирожками и чаем:       — Светка молодец! С пылу с жару отоварилась.       — Фирма! — ответствовала та, налегая на свою долю.       «Мне надо было отказаться от плана, предложенного ею насчёт Марины, — думал Филипп. — Может быть, она ничего конкретного не имела в виду, а просто проверяла, соглашусь я или нет на какие-то меркантильные намерения, и, убедившись в моих прагматичности, эгоцентризме и в чём-то там ещё более мерзком (ну да: в сделке с совестью), решила со мной не связываться. Ну и я не буду, и совершенно напрасно копаюсь в чужой душе и психую. Никто из них не стоит ни малейшего волнения».       — Когда же вы едете осматриваться? — равнодушно спросил Филипп.       — Не знаю, я в Москве часто бывала и примерно представляю. Прежде надо Сашу отправить. Да ты не волнуйся: библией я тебя обеспечу.       Лилия Андреевна посмотрела на Филиппа ясным безгрешным взглядом; Марина напряглась; Света, которой надоело разыгрывать тихую паиньку, озвучила вопрос, вертевшийся на кончике языка у Филиппа, забывшего все свои соображения минутной давности:       — И только?       — Нет, Света, ты решительно несносна. Пойду курить в гордом одиночестве, — Филипп действительно рассердился и, выходя, довольно громко стукнул дверью.       — Одно хлопанье дверьми. Туда-сюда, пирожки, сигареты… Никто работать не хочет, — проворчала Лидия Васильевна.       — Кому нужны ваши отчёты? Всё равно везде развал и бессмыслица. Тоска зелёная… Поблудить, что ли, в самом деле. — Лилия Андреевна дополнила зевок грациозным изгибом и отправила в корзину смятую промасленную бумажку.       Неделя, на которую Лилия Андреевна отсрочила Филиппу вручение библии, хотя та преспокойно лежала у неё дома, не востребованная интересом мифической племянницы, подходила к концу, а женщина всё ещё не могла решить, как же ей себя вести при предстоящем визите парня. Золотое правило Каренина легко смывалось более авантюрным и, следовательно, более влекущим «если нельзя, но очень хочется — значит, можно», но Лилии Андреевне было неясно, очень ли хочется ей на самом деле. В Филиппе не было того защитного лоска благоустроенности и привычного комфорта, который делает из любого мужчины глыбу льда, давно зачерствевшую для каких бы то ни было чувств, и безусловно повышает ценность победы; с другой стороны, именно отсутствие этой брони являло его беззащитным и притягательным: пальцы теплели, предвкушая больше наслаждения в проскальзывании под вязку простого джемпера, нежели в расстёгивании безукоризненной рубашки, заключённой в удавку дорогого галстука. Подобие почти материнских чувств проснулось в Лилии Андреевне, она изощрялась в своих фантазиях так прилежно, что последние сомнения наконец отпали. Муж уехал — ситуация сама разворачивалась к ней лицом. Завтра вторник — она вбросит своё приглашение, а там — будь что будет. Если мальчишка не оробеет слишком сильно, пойдёт на сближение сам. Ей надо будет только уверить его в том, что любые обязательства и с той, и с другой стороны излишни, никто никому ничего не должен обещать, каждый должен принимать всё, не требуя никаких объяснений. Нежелание, отход, прекращение, другая связь безусловно возможны. Короче говоря, максимум свободы и минимум ответственности.       Сорок лет, прожитых ею, думала Лилия Андреевна, позволяют ей смотреть на вещи более холодно. Конечно, она ясно представляет, что очарована красотой Филиппа, но она ясно представляет и то, что это очарование не может быть вечным. Она не рассматривает Филиппа компенсацией за то, что у неё понемногу начинает выступать живот, опадает грудь, и разрыв, отделяющий её возраст от времени ухода на пенсию, неуклонно суживается, но поймать в уже рискованные для авантюр годы юное цветение и выйти из этого приключения, когда страсть естественно утихнет, с достоинством и в своих собственных глазах, и во мнении окружающих почётно. Обретение ещё раз утвердит её как женщину и личность — вот что несёт Филипп помимо наслаждения тела. Добавляется также извечное женское любопытство: как поведёт себя этот красивый парень, как он во всём разберётся, что она увидит, когда покровы спадут, до каких пределов дойдут его и её чувства, как быстро иссякнут? Кроме того, ничего прямо не подтверждая, но храня интригующее молчание, изредка прорываемое лёгкими намёками, Лилия Андреевна даст понять Марине, что в игре такого рода молодость и добропорядочность отнюдь не абсолютные величины. Из всего этого следует, что игра стоит свеч — решено: завтра она выступает!       До знаменательного вторника у Филиппа состоялось ещё одно свидание с Мариной, которое принесло весьма сомнительные впечатления, впрочем, легко предвидимые: Марина охотно целовалась, позволяла Филиппу распускать руки, хоть и пыталась делать при этом недовольную мину, но после надолго погружалась в нудные рассуждения о том, как редка нынче благовоспитанность и часты неприличные поползновения. Когда Филипп втолковывал Марине, что поползновения могут оставаться пристойными, даже если пойдут гораздо дальше того, что представляли только что, девушка краснела как аленький цветочек и нежным голоском просила пощадить её скромность и перестать хулиганить. Филипп чертыхался про себя и отвечал, что холод одной стороны, вероятно, приведёт к тому, что и с другой тёплые чувства трансформируются в чисто рассудочное обожание, хоть и философское, и благонравное, но ни к чему не взывающее, ничего не требующее, никуда не ведущее и, следовательно, быстро выдыхающееся. Марина вздыхала и говорила, что настоящая любовь безвозвратно ушла в прошлое; Филипп замечал, что, если она окончательно туда канула, не грех отправить ей вдогонку и все ей сопутствующие догмы: лучше пусть спокойно отомрут, а не виснут на плечах, выхолащивая всё живое, и не плесневеют в мозгах, оглупляя умы.       Марина простодушно полагала, что её любовь должна вызвать в Филиппе готовность самопожертвования и позволить ему заклеймить свой девственный паспорт; Филипп считал, что его страстные порывы должны смести ветхозаветные условности, доставить обоим массу удовольствия и сделать из Марины полноценную женщину без всяких плёночек, почитавшихся разве что при царе Горохе. Филипп выигрывал, потому что неизведанные ощущения, влёкшие Марину к грехопадению, манили её тем сильнее, чем быстрее сгущался сумрак, чем таинственнее и прекраснее темнели в нём серые глаза, и не задевали Филиппа прелестью запретного плода, так как уже были ему известны. Филипп выигрывал, потому что не подводил под любовь никаких условий и в общем-то низкого желания захомутать; более того: если бы Марина сдалась, и дело дошло бы до явных последствий в виде её округлившегося живота, то, вероятнее всего, Филипп женился бы на Марине, так как некоторый набор понятий об ответственности у него всё-таки имелся. Филипп выигрывал, потому что легче любил и любил не одну: кроме Марины, у него были разовые интрижки и изрядная доля азарта и интереса в отношении Лилии Андреевны. Марине доставалась лишь часть чувства, у неё же самой был единственный свет в окошке: думать о ком-либо ещё ей было просто противно. Филипп выигрывал, потому что был красивее, старше, опытнее, сдержаннее, видел перед собой цели реальнее и Марину держал более в уме, чем в сердце. Филипп выигрывал, но, подобно преимуществу в футбольном матче, его превосходство не перерастало в качество и выражалось только в том, что в этом обоюдном лавировании он чувствовал себя спокойно, а мысли Марины частенько полнились смутными подозрениями.       — Племяшка наконец отчиталась, — сообщила Лилия Андреевна Филиппу во вторник утром, — так что можешь заехать ко мне. Снабжу, как и обещала, божьим словом.       — Здорово! А когда вас не затруднит?       — Да хоть после работы. Саша уехал, я на машине — вместе и отправимся, чтобы лишний раз на автобусе не трястись.       — Всегда готов!       — А интимный ужин планируется? — подколола Марину Света.       — А как же: розы, свечи, шампанское, — объявила Лилия хорошо рассчитанным тоном, который одинаково подходил и для легкомысленной шутки, и для серьёзного намерения.       — По мне, так розы не потребуются: Филипп и так уже цветёт, — не унималась Света, которую только подстёгивали злые взгляды Марины, нервно покусывающей губы.       Марина не знала, как себя вести. Можно было ядовито осведомиться у Лилии Андреевны, действительно ли она рассчитывает на что-то серьёзное с парнем, который на двадцать лет моложе её, но саму же Марину поднимут на смех и скажут, что она не понимает шуток; можно было выйти из комнаты, пригласить Филиппа последовать за ней и спросить, собирается ли он совершить позорящий его поступок с одинокой старушенцией, но этим она уронит своё достоинство, а Филипп тоже может отшутиться, да ещё бросить пару комплиментов по поводу фигуры и внешности Лилии (он и так без всякой причины частенько этим занимается) или, что хуже всего, ответить, что он здоровый парень и никому не возбраняется искать у другой женщины то, в чём отказано одной. Да, смешно вызывать Филиппа «на минутку»: он может просто-напросто не выйти, а какие реплики станет подавать Светка насчёт Марининого беспокойства, а как будет ухмыляться сама виновница! В конце концов Марина решила подкараулить подходящий момент ближе к перерыву и наставить Филиппа на путь истинный, но в успех своего плана она не верила, потому что Филипп весело закончил:       — И даже затмевает свечи. Посему я приглашаю вас на перекур, чтобы обсудить марку шампанского.       — Благими намерениями мостят дорогу в ад, а ведь начинали с библии… Пошли, спустимся в круг первый…       Марина оторопело посмотрела на Филиппа. Она ожидала, что он хотя бы из уважения к ней будет более сдержан, а он… Но, может, всё это на самом деле не всерьёз? — тогда вовсе незачем себя накручивать…       Лилия Андреевна неизменно щекотала Филиппу нервы; он находил в ней много качеств, заставляющих не только забывать о её возрасте, но и выгодно отличающих её от его ровесниц: те шли на контакт с Филиппом, как и с другими, только более охотно, а Филипп мог заложить голову, утверждая, что бог наделил Лилию большой разборчивостью, не помышляющей о всяких, а отмечающей немногих избранных; она рассуждала, как, по его мнению, должна была рассуждать всякая порядочная женщина: и не окружая себя охлаждающей и отпугивающей непогрешимостью, как Марина, и не вешаясь на шею любому, как дешёвая шлюха; за ней не надо было ухаживать, водить на танцульки, толкаться по кинотеатрам, угощать мороженым, дарить цветы, что тоже было немаловажно, учитывая стеснённость в средствах; наконец, Филиппу, хоть и смутно, но представлялось, что Лилия не пойдёт в своём увлечении так далеко, что будет раздумывать о разводе с мужем и желании впоследствии заарканить молоденького красавчика. Филиппа вели прелесть новизны и здоровые инстинкты, а красота, значимость и достоинства предмета покорения возвышали его в собственных глазах. Можно ли было назвать это любовью или хотя бы влюблённостью — таким вопросом он не задавался, да и Лилия, случись ей догадаться о его мыслях, обнаружила бы в себе сходную лёгкость взгляда на положение вещей.       — Кстати, марку шампанского обсуждать не стоит: у меня в баре стоит пара бутылок — на месте разберёмся.       — Что же, вы откажетесь и от букета цветов?       — Конечно. — Лилия равнодушно пожала плечами. — Я всё равно бо́льшую часть дня провожу на работе, а до выходных они завянут. А что это ты заговорил о цветах — разве у нас романтическая встреча?       Филипп прикусил губу, Лилия Андреевна лукаво улыбалась: её интересовало, как парень попытается развернуть ситуацию.       — А если я скажу, что близость красивой женщины заставит меня потерять голову и…       — Ты уверен, что я не смогу её найти и прикрутить на место? Или не захочу сделать это?       — Изо всех сил хочу, чтоб вы не захотели. Вы верите в силу мысли?       У Лилии Андреевны на языке вертелась похабщина, Филипп беспокойно сжимал в кулак свободную от сигареты руку, чтобы не провести ею по крутому бедру собеседницы. Лилия перехватила движение его руки; зажиматься на пролёте ей совсем не улыбалось, и она поспешила перевести разговор в нейтральное русло:       — Я верю в то, что всё взаимопереходно: материя, пространство, энергия, время. Если поместить мысль где-то на границе материального и духовного в нас, то и она может быть осязаемо действенна, так что пара нежных взглядов в сторону Марины тебе не повредит.       — Мне совсем не хочется…       — Да ладно, твои прекрасные глаза от этого не испортятся. Ты не ангел, но и она не святая. Она хочет обеспечить себя семьёй, и это достигается через ограничение свободы того, кто ей нравится, то есть она вредит ему ради собственной выгоды. В отношениях с ней ты свободен от каких бы то ни было моральных обязательств, так как она ещё раньше от них отказалась, точнее — не рассматривала вовсе. Так и играй с ней ради собственного удовольствия, или интереса, или любопытства.       — Однако вы замужем…       — Знаешь… времена и люди в целом не меняются, но нынешние взгляды и условия жизни претерпели существенную трансформацию по сравнению с бытовавшими ранее. Я вышла замуж двадцать лет назад, когда у людей были те же понятия, но другие возможности и амбиции.       — Неужели вы не видите сегодня никаких перемен?       — А где они? В масштабе людской мерзости — да, согласна, но в общем всё остаётся по-старому. Гласность, демократия… В чём это выражается? Подняли гроб, который больше тридцати лет пролежал в земле, и поносят его содержимое, чтобы молчать про то, что шайка меченого ублюдка творит со страной. Какое мне дело до того, сколько красной икры сожрал Ленин в голодном восемнадцатом году, — объясните, почему сейчас я её покупаю втридорога. Почему ты с высшим образованием сидишь на ста двадцати рублях, а автослесари в нашем гараже на одной халтуре зарабатывают вчетверо больше?       — Об этом легко забыть, если надеяться на компенсацию иного рода.       Филипп был выше Лилии на полголовы, она подняла на него глаза, сосредоточенно следившие во время монолога за дымком сигареты.       — Ты прав, никто из них не снискал к своей персоне такого повышенного внимания. Каждому своё. Да здравствует чистая красота и да провалится наш гараж вместе со своим начальством! Ну, возвращаемся к трудам праведным… Про Марину не забудь!       Филипп поднимался вслед за Лилией, лаская взглядом линию её бёдер, откровенно очерчиваемых облегающим платьем. С ней всё так просто! Она легко переводит вину на других, подставляя под это разумные обоснования. Марина действительно в него влюблена, но это совсем не мешает ей думать о своих собственных интересах, она, наверное, даже радуется, что одно совпадает с другим, более того: судит его, отделяющего чувство от быта.       — Выбрали шампанское? — поинтересовалась Света.       — И не подумали. Мы занимались более высокими темами: политикой и нравственностью.       — Нравственностью? — пренебрежительно переспросила Марина. — На прошлой неделе вы декларировали такие нравственные нормы…       — Что все их с удовольствием примут, что бы при этом ни говорили, — рассмеялась Света.       — Каждый мыслит в меру своей испорченности, — парировала Марина.       — Но каждый определяет её дозволенный уровень сам и вовсе не должен сверяться с чужой шкалой, — тихо произнёс Филипп.       — Эт точно, — вздохнула Лилия Андреевна. — Смотрю я вчера «Твин пикс», и один там рассказывает: «Было когда-то два вигвама: Белый и Чёрный. В Белом вигваме всегда светило солнышко, щебетали птички, журчали ручьи, распускались цветы, зрели прекрасные плоды — мерзкое было место. А вот Чёрный…» Презрения ко всему гладенькому и чистенькому нам не избежать — это показывает хотя бы отображение нашего сознания. Раскольников хочет убить, Гобсек — нажиться, в детективах и боевиках, как бы примитивны они ни были, аферы, грабежи, убийства следуют одно за другим. Человеку претит однозначно белое, но — странное дело! — в силу своего эгоизма, упиваясь чёрными фантазиями, никто не хотел бы стать их жертвой, так же, как и любуясь по телевизору тиграми и львами, мы абсолютно не захотим повстречаться с ними один на один где-нибудь в пустыне, а ведь предположить то, что лев нас съест, если будет голоден, — вполне естественная вещь: так устроен мир, так судила природа. Если кому-то и запрещать питаться мясом, то прежде всего двуногим: мы ближе всех к обезьянам, а они предпочитают растительное, лопают апельсины, бананы, орехи, кокосы. И мы должны есть то же самое, так нет: мало того, что лопаем, ещё и разводим, откармливаем, издеваемся, пользуясь тем, что мы сильнее. В общем, чернота сопровождает нас повсюду, мы её творим, ею пользуемся, её расписываем. Тот, кто съел в жизни хотя бы один кусок колбасы, стои́т ничуть не выше любого фашиста и определённо ниже фашиста-вегетарианца: те убивали хотя бы себе подобных, а мы — заведомо слабейших, беззащитных. Не надо провозглашать высокие моральные принципы: это всё равно что красть и, умиляясь себе самому, с каждого ворованного миллиона покупать тёплые носочки бедной старушке.       — Так вы заделались вегетарианкой? — ехидно осведомилась Марина.       Лилия Андреевна по своему обыкновению передёрнула плечами.       — Нет, я просто признаю свою сволочную сущность.       — Ну и слава богу, а то Филиппу на ужин пришлось бы довольствоваться огурцами и капустой, — вроде бы разряжая напряжение, Света на самом деле лишь перевела его в другую плоскость.       — А с чего ты озаботилась меню? — перешла в наступление Марина. — Вежливый человек останется на пороге, возьмёт книгу, поблагодарит и откланяется, отказавшись даже от чаю, чтобы его поведение не выглядело двусмысленным.       — Это слишком сухо и, следовательно, невежливо — моё нежное сердце глубоко оскорбится.       — Лилия Андреевна, не бойтесь! Для того, чтобы это точно не произошло, сегодня мы оставим Филиппа без обеда.       — Ну и вид у меня будет, если, войдя в чужую квартиру, я начну сразу нехорошо коситься на буфет!       Разговор в таком духе, к великому неудовольствию Лидии Васильевны, продолжался до перерыва. Марина вся извелась и к обеду додумалась только до того, как застать Филиппа одного: она просто подождёт, когда он пойдёт в туалет, выйдет на лестницу, якобы чтобы спуститься на первый этаж, но отсчитает лишь три ступеньки вниз, а потом развернётся. Туалет помещается рядом, Филипп выйдет, она его увидит, поднимется на площадку и окликнет. Но, что будет дальше, Марина не представляла. Как же она отговорит Филиппа от визита или, на худой конец, сагитирует сделать его абсолютно благонравным? Филиппу ничто не стоит сказать, что она не имеет никаких прав, а он — никаких обязанностей по ограничению своих поступков. И, вообще, будет ли он ограничивать себя, если бы они уже?.. Филипп вообразился Марине почти посторонним, отстоящим далеко и высоко, непонятным — и оттого ещё более прекрасным и завораживающим. Она чуть не плакала, искусывая губы: не ухватить, не настоять, не навязать свои условия. Из чего же они сделаны, эти парни, особенно самые красивые?       Марина так ничего и не сказала Филиппу: и смелости не набралась, и в своих силах не была уверена, да, кроме того, люди уж так устроены, что, когда им пытаешься втолковать нечто полезное, из упрямства, из противодействия специально сделают наоборот. Она поступит иначе: придя с работы, будет постоянно звонить Филиппу домой, и, если он появится и ответит только поздно вечером, впредь получит соответствующее отношение. Да, именно так: это и достойно, и по заслугам. Достойно — её, по заслугам — ему. И Марине удалось принять равнодушный вид, что сразу же было замечено Светой:       — Марина смирилась и подумывает об уходе в монастырь. Филипп, с тебя передача: пряники и конфеты.       — С тебя — ведомости, с АХО — копирка, а с меня не пряники — мудрое слово божье. Марина, никто тебя не забудет. — Филипп не думал о Марине и не следовал совету Лилии Андреевны, он весь был в том, что вскорости его… ожидает или нет?       Он почти бессознательно коснулся её плеча, когда помогал надевать пальто. Лилия Андреевна обернулась, выражение её глаз было непонятно, а лица — серьёзно. Филипп смешался было, но тут же приободрился в душе, стараясь не выдать этого во взгляде: он знал, что лицо Лилии обычно хранило лениво-насмешливую гримаску. А теперь…       — Та-та-та-там! — пропела Света начало знаменитой симфонии Бетховена. — Лилия Андреевна, берегитесь: завтра Марина вызовет вас на дуэль.       — Как это глупо! На её месте я бы сначала дождалась приезда мужа и послала бы ему анонимное письмо. Хотя он по возвращении будет занят совсем другим, да и ранее не был замечен в скучных склоках… Да, пожалуй, дуэль предпочтительнее. — Лилия Андреевна уже обогнула машину, отперла дверцу и, усевшись, разблокировала противоположную. — Кому здесь в библиотеку? Садитесь, ваше величество.       — Спасибо. А почему так официально? — Филипп снова пасовал: Лилия Андреевна вернулась к тону лёгкого подтрунивания над ситуацией.       — Чтобы подчеркнуть важность момента.       — Звучит возбуждающе. А вы давно водите?       Разговор продолжал крутиться вокруг малозначащего и тогда, когда Филипп вслед за Лилией Андреевной вошёл в квартиру и с интересом огляделся. Обстановка являла результат удовлетворённых претензий восьмидесятых: у стены стояла «стенка», в ней помещались цветной телевизор и новенький блестящий двухкассетник, книги слева и хрусталь справа; у противоположной стены, ближе к окнам, занавешенным велюровыми портьерами, дремал изящный диван с прилагающимися к нему креслами и журнальным столиком; на ковре посередине комнаты помещался обеденный стол, увенчанный увесистым вожделённым томом.       — Узрел предмет желаний? Располагайся, можешь полистать, пока я на стол накрывать буду. А не хочешь голову загружать — отложи, включи что-нибудь лёгкое. За музыкой я особенно не слежу. — Лилия Андреевна расставляла фужеры. — Так, стандартный набор: «АВВА», Джо Дассен, «Modern Talking».       — Совсем неудобно получается: мало того, что в гости напросился, так вы ещё и хлопочете из-за меня. Давайте лучше я вам помогу, хоть хлеб нарежу.       — Не волнуйся. Какая разница, две тарелки ставить или одну? Кстати, для ужина рановато. Предлагаю переделать трапезу в обед, добавив закуску и суп. Идёт?       — Идёт, а всё-таки вооружите меня хотя бы половником.       — Идея! Открой бар, выбери напитки, а потом включи маг и что-нибудь поставь — вот тебе целых два занятия.       На Филиппа нашло странное чувство. Пожалуй, первый раз в своей жизни он оказывался в ситуации, где ещё ничего не было сказано, ничего не решено, ничего не определено, а вместе с тем возможно — всё. Почти женское ощущение лёгкого дурмана, как от первой затяжки, поглотило его, и ему нравилось плыть в этом состоянии, но обыкновенный голод возвращал его на грешную землю, он плавно приземлялся, и ему так же приятно было вибрировать в мягком вечере от хмеля к реалии и обратно. На память приходили безобидные заигрывания на давнишних днях рождения, когда он ещё маленьким мальчиком бегал от тётки к двоюродной сестре, то вырывался из их объятий, то поддавался им и непрестанно хохотал. Бесхитростные мелодии сменялись проникновенными пассажами Тото Кутуньо — его прельщало и то, и это: наверное, у квартиры Лилии Андреевны была очень хорошая энергетика.       Филипп немного пришёл в себя лишь тогда, когда женщина вошла в столовую с салатом.       — Разобрался уже? Оливье жалуешь или как?       — Из ваших рук что угодно. Вам никто не говорил, что в вашей квартире удивительно уютная атмосфера? Мне, например, даже раннее детство вспомнилось.       — Да. Не могу сказать, что я особенно увлечена эзотерикой, но всё, что приобретаю, идёт ли речь о квартире или паре туфлей, должно меня располагать к себе, а не настораживать. И прочие дела… Встаёшь и смерть как не хочется идти, куда надумала вчера, — не иди: всё равно ничего не выйдет, оставайся на месте, сиди спокойно и не высовывайся.       — Наверное, это зависит и от характера: ведь всегда найдутся люди, которые сочтут, что действовать так — значит идти на поводу у складывающихся обстоятельств, и попытаются их переложить, изменить.       — Ну да, они будут дёргать то за одно, то за другое обстоятельство и ничего не переложат. Эти самые обстоятельства не произвольный набор каких-то данных, а достаточно прочная сетка, все элементы которой соединены между собой довольно жёсткой связью. У них ничего не получится, только даром потратят силы и время. Я и сама очень упряма, но не до такой степени, чтобы творить очевидные глупости. Ладно, всё это лирические отступления. За что выпьем?       — За ваш ум, делающий интересным любой разговор, и за вашу внешность, которая всегда к вам располагает. Это те обстоятельства, в коих ничего не хочется менять.       — Ну, и обобщая — за этот вечер, он тоже вписывается в этот комплимент.       — А я в него впишусь?       — А почему будущее время? Разве тебя не устраивает уже сложившаяся ситуация?       Филипп глубоко вздохнул, лихорадочно соображая, как проложить дорогу в то самое будущее, о котором он осведомлялся.       — Вечная неудовлетворённость — результат наличия отвлечённого мышления. Музыка настраивает на лирический лад, вы не обеспечите меня хотя бы одним танцем после обеда?       — Сто лет не танцевала, но почему бы нет? Тур вальса не обещаю, площадь не позволяет…       — Так бы хотелось, чтобы она соединилась с уже сложившейся ситуацией для более тесного контакта, чем вальсирование.       Любому другому Лиля бы ответила: «Какая пошлость!», любого другого она бы высмеяла, но Филипп был рядом, она сама на это пошла и она не хотела его терять, хотя иногда будто бы видела в его молодости и красоте какую-то червоточину. «Впрочем, что же мне сетовать: он берёт на себя инициативу, чтобы добиться того, чего и я хочу, и не слишком удачные фразы здесь извинительны. Любопытно, что в его сознании перевешивает: библия с обедом или всё остальное?»       — Кстати, до обсуждения более тесных контактов: твои родители не будут волноваться, что тебя до восьми дома нет?       — Нет, я им сказал, что, возможно, задержусь. Они высказали пожелание, чтобы не надолго, а я хочу совсем наоборот.       «Ему не стоит быть так явно навязчивым — это здорово расхолаживает. А, к чёрту все эти тонкости. Действительно, сто лет не танцевала».       — Либо ты слишком голоден, либо у тебя нехорошие намерения замучить меня танцульками до упаду.       Филипп покачал головой и возразил, уже с некоторой развязностью в голосе:       — От первого вы меня избавили, что же касается второго, готов упасть рядом с вами…       — Чтобы сравняться. И в этом случае твои намерения будут исключительно благими? — И Лиля расхохоталась. — Сомневаюсь: для этого ты слишком мало выпил.       Лилии словно передалась развязность Филиппа. Слетела усталость дня, отпали недавние сомнения, колебания, необходимость противодействия неловким приступам гостя. Она даже подивилась тому, что всего лишь минуту назад готова была придраться к его словам. Ей было легко, весело и беззаботно, и в этой безмятежности приятно было сознавать, что единственное — так, не дело, а забава, — что её волнует, связано с этим красивым мальчиком, сидящим рядом и ещё не до конца уверенным в… Что же произошло? Несколько глотков сухого красного заставили порозоветь то, что стоит перед глазами и лежит в душе? На смену более томной «You Can Win» пришла однозначно легковесная «Brother Louie»? Дёрнулся Филипп, утоливший один голод и думающий, что выйдет с другим? В сознании промелькнуло огорчённое лицо Марины, которое, Лиля не сомневалась, ей предстоит увидеть завтра утром. Ей, знавшей, что из анализа собственных переживаний, как правило, ничего хорошего не выходит, и потому не любившей ни копаться в своей душе, ни изучать её холодным взглядом, оставалось только пригласить Филиппа на танец, обронить при этом нечто вроде «я приглашаю — ты ведёшь» и после этого смотреть, как он будет переправлять своё временное приобретение в спальню. Так, в шутливых перепалках, двусмысленных комментариях, скатывавшихся к откровенным заигрываниям, и прошло время до десерта.       — «После обеда — зрелище».       — Откуда это?       — Что-то примитивное — кажется, из Дюма. Очередная песня как раз располагает к медленному ёрзанию по паркету, за ним и обсудим третье, не то я подам кофе, а выяснится, что ты предпочитаешь ликёр с сухофруктами.       — Интересное сочетание, а если я предположу что-то совсем неординарное? — Филипп уже встал из-за стола и, загибая угол к Лилии, чтобы предложить ей руку, снедал её истомлённым взором.       — Если это меня устроит, отложим десерт часа на полтора. Можешь не волноваться: курага не заплесневеет.       — Не буду. Пусть лучше поволнуется Марина и не без причины.       — Какая жестокость!       — Её оправдывает исключительная нежность, которую я к вам испытываю.       Лилия не успела ответить, что надеется на более плотоядные чувства, так как в подтверждение своих слов Филипп отправил свои руки из стандартной исходной позиции в увлекательное путешествие по близлежащим холмам и долинам и лишь некоторое время спустя, выводя ситуацию из затишья, в которое, как по команде, вместе погрузились оба, приглушённым голосом проговорил, желая расставить все точки над «i»:       — Если вам неприятно, не говорите ничего. Я буду сдерживать себя впредь.       — Тебе не обязательно сдерживать себя и ныне.       Лиля приникла к Филиппу, судорожно оттянув ворот его рубашки и зарывшись волосами и лбом в тёплую шею. Они обменялись первым поцелуем и устремились в спальню.