Развилка

      Вернувшись домой, Лаура не успела раздеться, как дверь стукнула вторично.       — О, быстро! Тебе не терпелось снова посмотреть на свой подарок?       — Нет, просто, — Марио поцеловал мать, — свидание выдалось коротким. Я предложил ему в кафе посидеть, но он отказался.       — А, он надеялся минимум на ресторан и сильно расстроился — это изобличает его чревоугодие, — рассмеялась Лаура.       — Ты лучше скажи, как он тебе?       Сев за стол, Лаура постукивала пальцами по дереву.       — Красив, но не охмуряющ. Хуже, чем на фотографии. Здесь одно из двух: либо он фотогеничен, либо за то время, которое прошло с осени, изрядно подурнел.       — Правда? Ты серьёзно говори: я ему собираюсь в любви признаваться.       — Сегодня?       — Завтра.       — А тебе не кажется, что, если подождать до твоего возвращения из отпуска и посмотреть на него новым, отвыкшим взглядом, в нём не обнаружится ничего влекущего? Ещё подурнеет, ты избавишься от первого очарования, нагрузишься новыми впечатлениями, оценишь предмет страсти справедливо, умудрёнными, пресыщенными глазами, и необходимость признаваться отпадёт — она ведь тебя тяготит.       — Неопределённость, нерешённость тяготит ещё больше. Если богу будет угодно, чтоб любовь быстро прошла, это всё равно поймётся через месяц. Тогда, в апреле, я успокоюсь и остыну — отсутствие страсти, освобождение от неё компенсирует унижение, которое я получу в случае возможного отказа. Но я тебя спрашивал не только о внешности. Что ты прочла в его глазах? Каков он в отношении ко мне? Что-то похожее на теплоту просвечивает?       — Увы… Прости, но он сух, себялюбив и приземлён.       — Ты не смогла определить так много за такое короткое время.       — А ты забыл, что у женщины интуиция досказывает недостаточность факта. Сколько ты ему заплатил?       — Три тысячи.       — Мне кажется, что много, если учесть, что практически за безделье, а по его жёлчности видно было, что он надеялся на гораздо большее. Вообще, он так уверился в своей красе (кстати, бывшей), что у него на этом комплекс переоценки личности сложился. Дохлое дело, но, раз решил… Признавайся, будь готов к печальному исходу, но сильно в голову не забирай. Всякая любовь конечна и по истечении срока удивляет только тем, что когда-то могла так занимать…       Часа через два Марио позвонил Филиппу.       — Привет ещё раз. У меня к тебе небольшое дельце.       — Какое?       — Небольшое, часа на два. Нам надо встретиться и поговорить.       У Филиппа неприятно похолодело внутри: похоже, ситуация принимала такой оборот, которого он всячески желал как можно дольше избегать.       — Насчёт чего?       — Насчёт перспектив.       — О каких перспективах говорить, — Филипп разыграл удивление, — когда ты всех в отпуск отправил и сам туда же собираешься?       — О перспективах, простирающихся дальше конца отпуска.       — А, ну тогда это не к спеху. Через недельку-другую…       — Нет, мне надо знать заранее.       — Ты меня удивляешь. Ну говори.       — Это не телефонный разговор. Ты завтра вечером свободен?       — Ну что тебя надирает? Завтра выходной, хоть на следующей неделе…       — Идеально, если завтра выходной. Понедельник — день тяжёлый, понедельник и далее — рабочая неделя, к её концу меня уже здесь не будет.       — Ну и прекрасно. Вернёшься — поговорим.       — Я же сказал, что мне надо знать заранее, — продолжал настаивать Марио.       — А почему ты об этом днём не сказал?       — Не хотел: мне показалось, что ты был слегка раздражён.       — Не я, а ты, не днём, а сейчас, не слегка, а изрядно.       — Послушай, не надо уворачиваться. Я завтра за тобой к шести заеду…       — Я не могу, мы в гости идём.       — Тогда днём.       — Мы с утра уезжаем, нас на дачу пригласили, — изворачивался Филипп.       — Хорошо. Скажи куда — я подъеду, заберу тебя на два часа и отвезу обратно.       — Твоя настойчивость напоминает назойливость и становится просто неприличной.       — Значит, ситуация того стоит.       — Что ты в выходной день меня эксплуатируешь, когда в этом уже нет никакой необходимости? Ты не понимаешь, что я настроился на абсолютный отдых?       — Понимаю и, чтоб сделать его абсолютным, отниму от его начала два часа — после над тобой не будет висеть никаких незаконченных формальностей.       — Боже, как пиявка…       — Так завтра в шесть. Пока.       Филипп поболтал трубку на пальце и сморщился. Наверное, завтра ему предстоит выслушать эти извращенческие признания. Конечно, можно просто улепетнуть из дому — на нет и суда нет, но, судя по этой настырности, Марио от него не отстанет и всё равно допечёт. Тьфу, как не ко времени! Мог бы взращивать свои желания сокровенно в глубине своей души ещё полгода — так нет, прут наружу! Ну ладно. Всё, что ни делается, делается к лучшему. Услышит «нет», потом уберётся в свою Италию, найдёт там что-то себе подобное, успокоится и вернётся сюда в добром расположении духа. И к Филиппу больше не пристанет, так как всё будет ясно, и выгонять с работы не станет, так как будет благодушен и радужно настроен.       Филипп счёл уместным сохранить в предстоящем разговоре тон недоумения, в котором, кроме усталости, явно читалась бы и досада, — всё это он подаст на фоне общей холодности; Марио же, озадаченный, но в целом понимающий упорство, проявленное Филиппом, и нежелание беседовать на неприятные темы, тоже не скрывал своё недовольство — не было ничего удивительного в том, что встреча началась с препирательств.       — Ты по-прежнему не в духе?       — Естественно. Идут выходные, я в гости собирался, а тут какие-то разборки, да ещё тогда, когда все работы закончены.       — Насколько мне помнится, я тебя никогда ни о чём не просил, и один раз ты мог бы пойти мне навстречу, не прибегая к отговоркам.       — Я просто уверен в том, что встреча пустая и никому не нужная. Куда мы едем?       — Ко мне на дачу.       Филипп вперил в Марио подозрительный пристальный взгляд, пропавший даром: Марио смотрел на дорогу.       — Зачем?       — Разговаривать.       — Это я понимаю; зачем на дачу, а не в ресторан?       — В кабаках шумно, музыка играет, официанты бегают и люди кругом, а мне надо поговорить в спокойном тихом месте с глазу на глаз.       Филипп презрительно фыркнул:       — Ну и приготовления! Там же холодно!       — Я включил отопление и заказал обед.       — А если я не голоден?       — Съем один. Я думал, что ты обычно обедаешь после шести, когда с работы приходишь.       — Сегодня работы нет.       — А привычка может остаться.       — Чтобы не терять время зря, можем и здесь поговорить. Машина — место тихое и спокойное, и мы здесь с глазу на глаз.       — Я же веду.       — Можешь съехать на обочину и остановиться.       Марио чуть не сказал Филиппу «заткнись», но удержался.       — Ты мне перечишь намеренно, показательно, специально. Ты заранее решил принимать в штыки то, что я тебе скажу? Может, немного гибкости и благоразумия всё-таки не помешает?       «„Перечишь“?! Да кто ты такой? Ты мне будешь говорить о гибкости и благоразумии, чтобы я охотнее подстилался под твои интересы?» — Глаза Филиппа начали метать молнии, но и он, как Марио прежде, сдержался.       — Ты меня собираешься воспитывать и наставлять на путь истинный? Ты слишком много на себя берёшь: говорил о просьбе, а перешёл к нотациям и обвинениям в тупости.       — Отсутствие благоразумия не тупость, а нежелание оценить всё в комплексе и сделать правильный вывод, пусть в чём-то и компромиссный. Ты опять намеренно искажаешь мои слова в худшую сторону: ведь понятно, что я бы с тобой не связался, если бы считал тупым.       — Да, но в октябре в тебе не было этого желания поучать. Ты воображаешь, что после тесного общения с бандитскими сливками нашего родного Благина стал настолько опытным, мудрым и прозорливым, что все должны тобой восхищаться, слушать во все уши, смотреть во все глаза, со всем соглашаться и исполнять твои предначертания.       — Я не бог. Это он расчерчивает, а я только предполагаю. Кстати, как и ты. Отсюда вывод: не ошибись.       — Взаимно.       — Принято.       Марио горько усмехнулся про себя. Совсем недавно он представлял, как ласково скажет Филиппу: «Доверься мне. Я хочу держать твою руку. Я хочу быть с тобой». Он не хотел оплетать Филиппа хитроумно скроенными сетями, ставить ему жёсткие условия — хотел просто дать понять, что тот ни о чём не пожалеет, хотел просто дождаться, когда из борьбы несогласия с пониманием последнее, проигрывая поначалу, всё-таки возьмёт верх и создаст непрочную, зыбкую, но реально существующую основу для дальнейших отношений. Но Филипп отпирался зло, возражал агрессивно и, похоже, ни на какие компромиссы идти не желал. Взор Марио погас, он уже ни на что не надеялся, вёл игру автоматически, по инерции, из простого желания покончить с неопределённостью, оказаться перед фактом и развязаться. «Мы уже подъезжаем. Сколько мне осталось? Два часа, полтора, час? Час — и больше я тебя не увижу? Но почему не увижу? Потому что после „нет“, которое мне предстоит услышать, лучше всего уйти, оборвав всё сразу и кардинально. Если мы будем продолжать встречаться далее, в апреле, когда я вернусь, это будет тянуться, манить, мучить, звать, обещать и так же ничего не давать в итоге, как оказались пусты и эти четыре прошедших месяца. Что ж ты так? Зачем ты так? Ведь я же…»       — Проходи. Здесь ты ещё не был.       — И не думал, что доведётся. Андрей сюда скоро заявится?       — В отличие от тебя, он меня слушает…       — И повинуется. Раз сказано сегодня не соваться, значит, трепаться будем без него. Итак…       — Садись. Есть будешь?       — Разве за компанию. Вы летом здесь живёте?       — Не всегда, но круглый год бываем наездами.       Филипп оглядывал скромную обстановку небольшого помещения, подчёркиваемую отечественным видео и простым магнитофоном, вывезенными Марио, когда городская квартира пополнилась импортной аппаратурой.       — Практически городская застройка, даже лес вокруг какой-то цивилизованный — где же Сара тут медведей хотела найти? У тебя, часом, не такие же сумасбродные мысли в голове?       Марио почувствовал, что все его желания захватывает и влечёт — мягко, властно — на дно пропасти неведомая сила. Скоро они сольются с мраком, растают в кромешной тьме. Его вдруг отпустило, странное ощущение освобождения от гнёта последних месяцев было почти что физическим. Душа вырывалась из заточения, с уст спадали засовы, тело перестали натирать ржавые кандалы; вся эта груда железа, уже ненужного, сбрасывалась в ту же пропасть и еле слышно звякала на далёком дне. Улыбка, осветившая лицо Марио, была лёгкой, беззаботной, блаженной. Он пил красное вино и прикрывал глаза по мере того, как поднимался бокал и запрокидывалась голова. Филипп силился разобраться, но ничего не понимал в неожиданной смене настроения — оставалось ждать и…       — Наоборот, мои мысли приземлены и предельно разумны. Я хочу держать тебя за руку. Я хочу быть вместе с тобой. Я люблю тебя и хочу делить с тобой постель. — Марио поставил осушенный до дна бокал на стол, он смотрел на Филиппа и продолжал улыбаться как прежде — мило, безмятежно, обворожительно.       — Дошли. Потому и не хотел, что нечто вроде предвидел…       — Я знаю, что ты меня не любишь. Я не заставляю тебя изображать любовь, которой нет, и лгать там, где без этого можно обойтись. Театр мне не нужен, я его не почитаю. Просто согласие и немного теплоты. Это то, что не будет стоить тебе больших усилий. Теперь от меня… Я не буду клясться тебе в верности, говорить о любви до гроба, следить за тобой, ревновать, в чём-то ограничивать. Я просто говорю, что за то время, пока мы с тобой будем вместе, ты ни о чём не пожалеешь.       — А почему ты не будешь клясться мне в верности и говорить о любви до гроба? — Филипп намеренно ушёл и увёл Марио от «ни о чём не пожалеешь»: он решил вернуться к этим словам после, своими вопросами вызвав Марио на более обстоятельный и детальный ответ. — И пышнее, и вышибить слезу можно попробовать, и красноречие потренировать. Так сказать, происхождение обязывает: кажется, Цицерон был великим оратором и из твоих краёв.       — Культурное наследие античности мы сейчас обсуждать не будем. А насчёт верности…       — Подожди, — перебил Филипп. — Заметь — так, на полях, — когда ты говорил о литературе и прочем, к мясу не относящемся, тебя интереснее было слушать, и ты был для меня приятнее, чем теперь. Ну, валяй о верности.       — Ни верность, ни любовь до гроба я тебе не обещаю, не верю ни в то, ни в другое, ни в своё постоянство, не знаю будущего, и тебе это…       — И снова остановись, и снова заметь…       — «Так, на полях…»       — Нет, дотошнее… Тебя никто не тянул за язык оповещать меня о своём постоянстве, вернее, о его отсутствии, — ты сам на это пошёл. Это делает честь твоей откровенности, но, что касается остального… Даже если предположить невозможное, предположить, что я буду серьёзно рассматривать вероятность нашего… ээ… совместного проживания… или там эпизодических встреч, — Филипп потягивал вино, смеривал Марио победительным взором и раскачивался на задних ножках стула, не боясь свалиться: дуга, описываемая им, была короткой, так как упиралась в бочок серванта, — то меня естественно остановит то, что спустя пару месяцев ты переключишься на другой предмет и в постели с ним будешь вспоминать обо мне примерно так же, как говорил со мной об Андрее.       — Андрей — совершенно другое дело. Он типичный потребитель, и я никогда не питал иллюзий в этом отношении.       — А во мне тебя привлекло высшее образование, сочетаемое с высокими духовными запросами? — ирония в тоне Филиппа перешла в откровенную издёвку.       — Это никогда не бывает лишним, но главное — внешность.       — Аа… мои дивные серые очи лишили тебя покоя, отдыха и сна. Настолько, что тебя не покоробит моя переквалификация в проститутку. Как-то это мало вяжется с… что там у тебя не было лишним?       — Не надо сгущать краски и мазать чёрным обычную ситуацию. Миллиарды людей делают работу, которая им отвратительна, миллиарды женщин выходят замуж без грамма любви, миллиарды мужчин женятся таким же образом — никто их не записывает ни в рабы, ни в проститутки, это обычная практика.       — Тебе, однако, счастливо удалось её избежать. Только почему тебя не мучат угрызения совести, когда ты подписываешь на это других?       — Потому что я тебе сказал, что всё, что зависит от меня, что я смогу для тебя сделать, я сделаю.       — На два месяца до какого-нибудь Вити, Коли, Жени?       — Подогрей выше — продлится дольше, с твоей физиономией это будет нетрудно. Ты будешь обеспечен работой, причём можешь выбрать наиболее привлекательный вариант: у меня кое-какие планы по расширению, будешь жить в собственном доме, ездить на иномарке, отдыхать в Латинской Америке. Бабы, золото, кабаки, шмотьё, жратва, вино, сигареты, рулетка, если запустят, — всё это тоже будет.       — О, синьор Левитин — подпольный миллионер… Ты не хочешь составить квазибрачный контракт? Итак, за один твой оргазм мне причитается… в рублях посчитаешь или уже полностью освоился с валютой?       — До подпольного, как и явного, миллионера мне далеко. Если бы я имел это в руках сейчас, я бы предложил тебе замок в Германии, виллу в Венесуэле, остров в Атлантике, бриллиантовые колье и актрис из Голливуда по вызову. У меня этого нет, но, если ты согласишься сейчас, я постараюсь этого добиться…       — Для меня, да? Ты себя сначала этим обеспечь, а не стреляй по случаю баксы у Евгения, миллионер в прогнозе. Если бы меня интересовала карьера наложницы, я бы к Маргарите нанялся, которая явно больше тебя преуспела.       — Вряд ли она влюбится в тебя в будущем, если этого уже не состоялось: женщины её склада вспыхивают мгновенно. С тобой разве что будут играть…       — А у тебя по сравнению с Маргаритой огромное преимущество: уже влюблён, уже готовый вариант. В коробочке с розовой ленточкой.       Филипп сделал абсолютно правильный выбор: он уже до Нового года, не понаслышке знал, что представляет собой уровень жизни завмагов, цеховиков, крупного криминала, владельцев рынков и прочих неокооператоров всех мастей. Правда, к Марио прилагалась тётка в Италии, но её приезды в Союз были эпизодическими, а подношения предназначались для всей семьи, и состричь с них что-либо покрупнее для себя лично было задачей проблематичной; скромная шестёрка, на которой разъезжал Марио, принадлежала его отцу и проигрывала элегантным чёрным «Волгам» Евгения и его дружков; аппаратуру, одежду, сигареты, в принципе, можно было достать и в Благине: город был портовый, и ассортимент комиссионных магазинов регулярно обновлялся. Воротилы процветали, Филиппу были известны и старый, и новый адрес Маргариты; при наличии мозгов, в ценности которых Филипп не сомневался, несколько умных приёмчиков могли сделать его таким же, как и Марио, частым гостем в апартаментах Евгения, а там… Несомненно, к его друзьям прилагались скучающие жёны и, что ещё полезнее, взрослые дочери, мечтающие о замужестве, — надо было только выбрать наиболее приятный вариант. Филипп рассчитывал, что может получить желаемое через три-четыре месяца, через полгода, в крайнем случае — год-полтора-два. Куда спешить и зачем связываться с Марио? Напрасно он мнит себя центром Вселенной и из кожи вон лезет, чтобы охмурить красавца Филиппа, — Филипп и без него устроится прекрасно.       Выпитое вино дурманило голову, Филипп чувствовал себя на коне, его так и подмывало припечатать Марио фразами побольнее, сразить доводами поязвительнее, разбить все его фантазии — только сознание того, что он ещё зависит от Марио, удерживало его, но это сознание меркло, вело куда-то туда, в апрель. Завтра лишь второе марта, пока Марио будет в отъезде, пока будет скучать прелестная Маргарита, Филипп может навестить её со вполне разумеющимся вопросом «как обустраиваетесь на новом месте?», по количеству чёрных «Волг» у её подъезда он может определить, сколько дружков Евгения околачивается в его кабинете, он может войти к ним и предложить свои проекты… Эскизы составить легко, рекомендации будут сидеть в том же кабинете и в соседней комнате… А что? Почему бы нет? Можно сыграть на опережение и поставить Марио, когда тот вернётся, перед свершившимся фактом, да и такое ли мудрёное дело аренда участков под строительство? Он ещё сам откроет кооператив и утрёт нос этой институтско-итальянской семейке с их полушубками и CD-плеерами! Нет, не надо язвительных доводов, Филиппу даже жалко Марио: он так смешон, так неудачлив! Они распрощаются мирно, а продемонстрировать свой успех время всегда найдётся…       — Знаешь, что я хочу сказать… Конечно, я тебе благодарен: ты предложил мне нормальную работу, помогал с транспортом, был внимателен на Новый год. Я не знал, с чем это было связано, и принимал это. Я не знаю, как бы поступил, принял бы или нет, если бы был осведомлён о твоих чувствах. Но… что сделано, то сделано, что принято, то принято. Мне нужна была работа как средство самовыражения и как свобода: деньги, достаток, удовлетворение желаний, возможность не считать копейки. Свобода, независимость прежде всего, а то, что ты мне предлагаешь, — просто рабство. Какой же смысл в деньгах, если они приходят через лишение свободы? Мне тратить их будет и не в радость, и некуда, и некогда, на мне всегда будут висеть эти постельные обязанности, да ещё извращенческие. Извини, ищи своё счастье в другом месте.       — Твоя свобода насчитывает сто шестьдесят восемь часов в неделю. От неё не много убавится, если я отниму из этих ста шестидесяти восьми два часа. Мало, но мне хватит, — теперь Марио говорил серьёзно, — а твоя свобода от этого практически не уменьшится.       — Это твой расчёт, а у меня другие соображения: окунуться в дерьмо можно за секунду, отмываться от этого целый час, а память о сей прелести останется на недели и месяцы. — Желая или не желая, Филипп провёл между собой и Марио слишком жирную красную черту, которая не только разделила их, но и удалила Марио от него. Филипп даже немного протрезвел, увидев по потемневшим глазам Марио, как больно задел его, а наживать себе врага было незачем. — Извини. Я не хотел быть так резок, но твоё упорство не оставило мне другого выхода, да и неожиданно это всё. Если бы ты сказал мне о своих намерениях заранее, за два дня или хотя бы вчера, я бы привёл свои доводы в менее жёсткой форме.       — Ценю твою деликатность, но она мне не нужна, и то, что я сделал, сделал специально, включая и небольшой подогрев спиртным: у трезвого на уме, у пьяного… Я увидел и услышал твою непосредственную, естественную реакцию. Я оповещён, информирован. Мне явилась истина без всяких уловок, и я благодарен тебе за это, удовлетворён, потому что всё расставлено по местам. Собирайся, я домой тебя отвезу.       Филипп поднялся, где-то на дне сознания оставался неприятный осадок. Марио не заслуживал такого отношения, прежде Филипп не позволял себе оскорблять его пристрастия. Прежде, до того момента, когда он стал их предметом. Чувство неловкости, из-под которой проглядывало понимание своей вины, не уходило и вгоняло Филиппа в дискомфорт, он опять готов был сорваться, но холодный вечерний воздух ещё более прояснил голову. Теперь Филипп сознавал, что все его замыслы, так ярко сиявшие каких-нибудь десять минут назад, — лишь замыслы, а их воплощение — когда это сбудется, сбудется ли? С чего Евгению его привечать? Маргарита тоже горда, они скрытны, осторожны, не доверяют даже собственной прислуге, отсылают её, хотя она, наверное, несколько месяцев или лет уже находится в доме. Реальное, что Филипп имеет без Марио, — сто двадцать рублей в месяц в конторе, которая дышит на ладан и не сегодня завтра может быть расформирована, упразднена, ликвидирована. Филиппа мучил вопрос, не так ли он далеко зашёл в стремлении обуздать Марио, что тот, униженный, оскорблённый, проигравший, не колеблясь ни минуты, выпрет Филиппа из кооператива. «Вздор, пустяки, — успокаивал себя Филипп. — В нём половина южной крови, такие люди горячи и отходчивы. Он может забыть, тем более что скоро уезжает; я могу извиниться, сказать, что был слишком резок сгоряча, под градусом. Сейчас его не надо спрашивать о планах в отношении меня. Через пару дней он утихомирится, всё утрясётся и пойдёт в привычном режиме. К Маргарите, конечно, стоит зайти: кашу маслом не испортишь, а вот с Лилей советоваться нет смысла: сейчас же взовьётся, как узнает, и будет только корить и осуждать. Ничего, всё в норме, по крайней мере с одним развязался: от приставаний Марио избавлен».       — Ты можешь высадить меня у ближайшей станции метро, я доберусь. — Филипп смешался, поймав пристальный взгляд Марио, и сконфуженно добавил: — Я ничего не имел в виду, просто, если перегружен…       Марио молчал всю дорогу и только в конце неожиданно спросил:       — А если бы у меня был миллиард долларов, ты бы согласился?       — Не надо оперировать мнимыми величинами.       — Да или нет?       — Да, если это тебе понравится. Моему «нет» ты всё равно бы не поверил.       — Угу, но мне миллиард не нужен. Я как-то смотрел телеочерк о самых богатых и поймал себя на том, что сперва обращаю внимание на цифры и только потом читаю фамилии и обозреваю фотографии. Примерно то же самое будет с каждым: миллиард — слишком большая сумма, больше всего остального в человеке, им владеющем. Человек оказывается лишь приставленным к нему, сопровождающим этот миллиард. Это неудобно, его надо хранить, оберегать, умножать — в общем, всё время беспокоиться. Так что он мне не нужен. И ты его не стоишь.       Они уже доехали до дома Филиппа, Марио остановился и, резко перегнувшись, открыл дверцу справа. Филипп вышел, бросил сквозь зубы «пока» и пошёл к арке. Машина тронулась с места, едва он ступил на тротуар, хотя раньше Марио всегда ждал, когда фигура приятеля скроется во дворе. Филипп дошёл до чёрного хода и закурил, не поднявшись ни на ступеньку. Что он скажет матери, что она прочитает на его лице, как ему вести себя сегодня и что он будет делать завтра, Филипп не знал. Чёрт бы побрал этих геев!       Марио решил не заезжать домой, а вернуться на дачу. Ему не хотелось вести никчемные разговоры, притворяться перед отцом, подпадать под жалость матери, уходить от их взглядов в свою комнату, ему не хотелось никого ни видеть, ни слышать. Надо было только позвонить и сказать, чтобы его сегодня не ждали. Марио порылся в кармане с мелочью — на его счастье, двушка нашлась. Только бы сейчас не попасть на отца! Впрочем, мать тоже не лучший вариант: обязательно начнутся расспросы. Что за день сегодня!       — Мама, привет! Я сегодня на даче останусь, вы не ждите…       — У тебя настроение неважное…       — С чего бы?       — По голосу определила. Как дела?       — Плохо.       — Ладно, потом поговорим. — Вероятно, Лаура не хотела упоминать имя Филиппа, не хотела своими вопросами в присутствии мужа наводить его на подозрения, чреватые и долгими комментариями, и негативными моральными оценками. — Отдыхай. Кстати, тебе Костя звонил.       — Что сказал?       — Хотел тебя, но я ответила, что ты можешь поздно прийти. Он тебя на свадьбу пригласил.       — Какую свадьбу?       — Само собой, собственную, со Светой. В среду. Нас тоже, но у отца двухчасовки с вечерниками, так что пришлось отказаться, а насчёт тебя я сказала, что обязательно передам. Они у Светы будут отмечать, у её родителей квартира больше. В общем, телефон и адрес я записала. Сходи, если хандра не пройдёт, а в четверг уже уедешь — и времени скучать не останется.       — Хорошо, наверное, пойду. Ну пока, папе привет.       — Целую. Не грусти.       «Значит, мне придётся встретиться с ним ещё раз. Это уже не моё желание — это судьба, — думал Марио, ведя машину. Сразу после объяснения с Филиппом, отвозя его домой, Марио стал убеждать себя, что ещё одно, последнее свидание, должно состояться. — Это не малодушие, я ничего от него не жду, я не люблю его. Вернее, не хочу. Вернее, не могу. Вернее, не должен. Мне просто надо посмотреть на него. Надо увидеть, как он будет себя вести, как он будет держать себя со мной, надо услышать, что он скажет и каким тоном, надо догадаться, что он отныне затаит в своих глазах. Это не любовь, не капитуляция, не постыдное отступление, не влечение, несмотря ни на что, не унижение — это интерес, простое любопытство. Я думал заехать к нему на работу в среду или в четверг, перед самым отъездом. Мол, приехал попрощаться. Или сказать „до свидания“. И всё. Ничего такого в этом нет. Простое любопытство. И если сначала я сомневался, только ли в нём дело, не кривлю ли я душой перед самим собой, то теперь очевидно, что нет. Богу угодно столкнуть нас ещё раз. Зачем, для чего? Оставлять ли его теперь в кооперативе? Зачем, для чего? Чтоб с замиранием сердца ждать „а, может быть…“? Нет, сейчас об этом не стоит. Я слишком подавлен, всё вокруг слишком черно. Думать об этом сейчас — блуждать во тьме, без цели, без смысла. И завтра понедельник. Доживём не до него, а до вторника. Но как? Господи, как мерзко! Что я тебе сделал? Что я сделал ему?»       Исчезли многоэтажные дома, вместо них рвались высоко в небо, теряясь вершинами в ночи, стройные корабельные сосны. Навстречу неслись заборчики, низкие уютные домики, но их очертания стали колебаться, двоиться, изгибаться, размываться. Бешено стучало сердце; Марио опомнился только тогда, когда выехал к небольшому озерцу. Он вышел из машины и растерянно огляделся. Сработала память детства: Марио вспомнил, как ребёнком, лет десять-двенадцать назад, оседлав велосипед, он нёсся от недавно отстроенной дачи. Направо, сотня метров, налево, ещё пятьдесят, направо и снова сотня. Он любил смотреть на это озеро и любил представлять, как озадачивает какого-нибудь опытного картографа: «Тут у вас только дома, а я знаю, что это неточно. Да-да, вы забыли один водоём. Ну и что, что масштаб не позволяет, ну и что, что озеро маленькое? Думаете, просто пруд, просто лужа? А вот и нет. Это только на первый взгляд, а на самом деле это озеро волшебное. Почему? Это тоже тайна. Нет, я вам не скажу, раз вы с ним так непочтительно обошлись. Я открою этот секрет только тем, кто любит».       «Любит, любит… Что это со мной? Почему это пришло оттуда, из кладовых памяти? Потому что я тогда был беззаботен и счастлив? Любит… Нет, не любит. И не полюбит никогда. „Окунуться в дерьмо“ — этим всё сказано. Незачем реветь. Что ты хочешь исправить своими слезами? Что ты делаешь здесь в ночи? Сколько предстоит прожить с этой болью? Отправляйся домой, там хотя бы тепло, там осталось вино. Можно напиться и попробовать уснуть. Но что это даст, если завтра снова вставать и жить до ночи уже не пару часов, а весь день? Только больше муки, больше, дольше».       Марио сел в машину и вернулся на дачу. Соображалось туго, мысли терялись. Да, он хотел напиться. Вот в этом доме, где они могли быть так счастливы вместе. Вот за этим столом, вот на этом стуле, где сидел тот, который не ответил, который насмешничал, издевался, оскорблял. Как безобразны эти тарелки с остывшей едой, эти бокалы, засохший хлеб! Никчемны, отвратительны, как и его голова, с которой что-то продолжает капать на скатерть. Здесь тебе, тупой кочан, и место. И всё правильно. Запрокидывался когда-то, смотрел на прекрасную звёздочку с неба, любовался — а теперь пригнись, упри лоб в скатерть, не дерзай больше. Вот и вся любовь.