El impio

Этот марафон, длиною в тридцать лет, начался в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году, в Мексике. В пыльной, иссушённой, причудливо изрытой отвесными каньонами, рассечённой грядой гор (столь крутых и отвесных, что только орлы, широко раскинув крылья, могут ими любоваться) и с ленцой разлёгшейся под солнцем прекрасной смуглой Мексике. Душная и непроглядная от песочной взвеси дорог толком она никак не запомнилась доктору Алану Риккину. Он был и слишком занят своими мыслями для любования окружающим миром, и слишком утомлён дорогой, чтобы обращать на неё больше внимания, чем того позволяли тёмные очки. Спасибо, просёлочной щербатой дороге, на выбоинах которой автомобиль с упругой подвеской подскакивал мягко, но всё же ощутимо, эти очки то и дело съезжали на нос, а Мексика, пользуясь моментом, так и лезла в открытые глаза. Доктор Риккин возвращал очки на место несколько досадливым (а, может, нервным) движением пальцев, потом сжимал кулак и прятал обратно подмышку. Зажав себя в кольцо из собственных рук, думать было проще, будто бы всё, что есть, и всё, что надо, автоматически концентрировалось в центре головы. В машине было тихо, душно и сухо, но быстрее, чем доктор Риккин попросил бы прибавить кондиционеру мощности, это было сделано одним серьёзным и верным человеком из сопровождения. А в самого доктора через зеркало заднего вида был брошен взгляд, изучающий и вопросительный одновременно. Доктор лишь коротко кивнул, «Благодарю Вас» прилипло на сухой шершавый язык. Всю дорогу ехали в сосредоточенной тишине, не трогая радио, не ведя переговоров с другими сопровождающими или между собой, ничто и никто не имело права мешать доктору Риккину пребывать наедине со своими мыслями с комфортом. Молчание прервал писк навигатора, который возвестил, что они прибыли на указанное место. Данные разведки были предельно чёткими, но события, которых они священно касались, разворачивались слишком быстро и непредсказуемо. Непредсказуемо для всех, кроме многоумного доктора Алана Риккина, разумеется. Он был слишком осведомлён о природе ассасинов, изучил повадки этих фантастических тварей и, можно сказать, с маниакальной тщательностью, препарировал их в своей светлой, чистой и идеальной, словно прозекторская, голове. Возможно, чтобы не пошатнуть многочисленные шкафы и случайным, неосторожным движением не разбить ни одну склянку с открытием ДНК веры или генов орлиного зрения, доктор Риккин был удивительно спокоен, когда операция по поимке мальчишки, ассасинского отпрыска, провалилась. Может быть, его внешней собранности так же способствовало то, что в некотором роде стоило назвать удачей, ведь ему удалось пленить отца этого неугомонного и слишком шустрого для преследователей ребёнка. А показывать папаше, что давший дёру парнишка — просто сын для него и сорвавшийся с крючка ценный носитель генетической памяти для жадных тамплиеров — досада и поражение, значит, дать ему слишком много информации. О которой тот станет непременно думать, день и ночь крутить да вертеть под разными углами, пока, наконец, не сложит в голове удобную его страху картину, стоящую совершения мести или любой другой опасной глупости. Пусть лучше думает, что он важен, и забудет про сына для его же блага. Информация — слишком ценный дар, чтобы раздавать её кому попало, особенно непосвящённым, особенно врагам, которые даже не догадываются о том, что они враги. Древние как кровь, война и солнечная, золочёная пыль, замкнутые в единый хрустальный шар. Пыль Мексики тоже была древней и вечной, судя по складкам на одежде, куда она, гонимая беспокойным ветром, ловко набилась с мечтой о поездке в Европу. Выбравшись из машины, доктор встряхнулся и, придавая себе вид деловой и важный, хищно повёл плечом, и медленно обнажая взгляд, снял очки. Перед ним, силой и численным превосходством поставленный на колени в горячий песок, предстал Джозеф Линч. Треклятый капюшон с его головы сдёрнули, но не так-то просто было сдёрнуть с него личину отважно храбрящегося глупца. Он рычал и плевал в лицо шумные гадости, бугрил мышцы и пытался застращать проклятьями, но всё это бахвальство отскакивало от начищенного (только лишь досадно запылённого) доктора Риккина, слишком гладкого для любой грязи и слишком высокого, чтобы смотреть так низко под ноги. Отскакивало, не причиняя вреда, не оставляя следов и даже не вызывая никакой реакции в ответ. Некоторые слова говорятся вслух только лишь затем, чтобы не было того самого вида молчания, которое всеми слабыми, бедными и безраздельно глупыми расценивается как собственное поражение в выдуманной ими войне. Доктор дослушал это сбивчивое и в конце захрипевшее обиженным, злым, но всё-таки пойманным за шкирку койотом, тявканье. После чего окинул покровительственным и покоряющим (и немножко дозорным) взглядом окрестности, пощурился на веснушчатое солнце Мексики, испытывая ребяческое желание пригрозить ему пальцем. Только оно теперь и ведало, где сбежавший мальчишка, потому что в этой дикой стране от этого дикого солнца никуда не деться. А раз так, то Абстерго сам станет солнцем, и точно так же станет заглядывать в любые окна, просачиваться под любые двери, забираться в любые глаза, делая ресницы рыжими и роняя на кожу капли расплавленного янтаря, огня и света. Света прозрения и света истины. Это только у ассасинов истина — ничто, для тамплиеров она — всё. Доктор Риккин дал знак своим людям и те, крепко прихватив обездоленного и униженного мистера Линча, уволокли его в машину, которая проделала сотни километров, и теперь возвращается немного с не тем грузом, но всё равно с хоть какой-то добычей. Один из тех, кто осматривал дом, вручил доктору Риккину свою находку — какую-то побрякушку на цепочке, но доктор, не заинтересовавшись, рассеянно сунул её в карман и тут же забыл. Все двигатели были заведены, и караван из чёрных автомобилей готов к отбытию. Алан Риккин с удовольствием отвернулся от Мексики, от её жара, зноя, сухих, голодных до воды трещин в земле и тяжёлой духоты вместо воздуха, от нецивилизованного, грубого, сплошь заросшего дикими колючками, раздолья и людской темноты, не знающей краёв. Но всё-таки ему было непросто покидать это место, он чувствовал себя уязвлённым и пропустившим удар. Конечно, удар этот нисколько его не пошатнёт, не поменяет планов, лишь несколько усложнит алгоритм их выполнения, добавив пару лишних пунктов до неизбежного триумфа и обязательной, без сомнений полной победы. Но ничего, так даже интереснее. Он справится. Ведь он всегда со всем справляется.