El impio

В том же тысяча девятьсот восемьдесят шестом году, волею судьбы и долга разделённого пыльной полосой командировки в Латинскую Америку, у доктора Алана Риккина родилась дочь. Одинокое отцовство стало тяжкой долей, но не превратилось в непреодолимое препятствие, которое бы сломало или до инвалидности подкосило его. После прохождения всех стадий принятия горя, наблюдая за собой как за подопытным кроликом и пациентом, будучи своим же собственным врачом и другом, Алан, за месяц постаревший лет на десять, мужественно решил, что предстоящее ему единоличное воспитание дочери — точно такой же эксперимент, каких он ставил уже тысячи. Ставил, проводил и осуществлял в своей лаборатории блестяще, безо всяких соглядатаев, помощников и советников. Теперь лабораторией стало всё вокруг, а область его обязанностей и ответственности расширилась на ещё одну жизнь и ещё одну судьбу. Алан Риккин не умел думать мелко, он всегда мыслил глобально и, укачивая на руках маленькую милую Софию, которая быстрее всего на свете научилась улыбаться папе и хватать его за одежду слабыми, но постоянно ищущими его одного пальчиками, строил в своей голове её светлое, яркое будущее. Моля бога, чтобы данное ей имя, стало пророческим и путеводным. С самых ранних лет София Риккин была окружена наукой, хрупкой бумагой древних манускриптов, стрёкотом пишущих машинок (а позже — лэптопов) и стерильной пластмассово-стеклянной белизной. Первое, что открылось Софие о мире: её папа работал много и упорно. Его кабинет напоминал рай клептомана или тайный схрон антикварщика, заставленный аппаратурой и обложенный книгами, словно последний бастион знаний. Там всегда горел свет, и когда София появлялась на пороге, чтобы пожелать отцу спокойной ночи, то скромно топталась на пороге, не смея самовольно и без спроса нарушить это таинство, пока отец не поднимал голову от работы. Заметив дочь, он сдёргивал очки, быстро тёр сухие глаза и, раскинув руки, приглашал её к себе. Самое обидное во всей этой летящей в объятия радости было то, что даже покачивая Софию на коленях, обнимая её одной рукой, и коля щетиной в скулу, отец не отвлекался от своего занятия. Щебеча о своём детском и девчачьем, краем уха София слышала, как пальцами свободной руки он переворачивает страницы или щёлкает по клавиатуре. На все её вопросы и восклицания летело сухое «Угу» или «Хм». А когда, требуя внимания к себе уже более агрессивно и настойчиво, София принималась ёрзать и пихать в папу игрушкой, тот с убийственно-серьёзным и одновременно разнесчастным видом заглядывал ей в лицо, вздыхал и с улыбкой говорил, что уже поздно и пора спать. Обычно София надувала губы и ворчала, не пора ли спать ему, на что отец только посмеивался, ерошил ей волосы и несильно, но настойчиво подталкивал в спину. Если София не желала униматься, отводил её в комнату и укладывал под одеяло, иногда даже присаживался на краешек кровати. На минутку. Очень редко. Довольно быстро София (всё-таки она была умным ребёнком) привыкла чаще видеть гордую и тонкую спину отца, чем его красивое лицо, с серыми, наполненными звёздной пылью, асбестовыми глазами. Эти глаза были созданы не для того, чтобы смотреть на скуку и быт — они мечтали о великом и готовились скреститься взглядом со вселенной, а то и с богом. София была послушной дочерью и никогда не делала ничего нашального, что могло бы расстроить отца или отвлечь и помешать ему делать его несомненно важную работу. Настолько важную, что он шёл на жертвы, не задумываясь о цене. По началу и по незнанию София относилась к этому отчуждению болезненно и ревновала, таская свою ревность за неполученное внимание на привязи, совсем как любимый игрушечный паровозик. Тот грохотал, шумел и скрипел передним правым колесом, но очень скоро перестал быть важным. Игрушки вдруг стали малы, и именно в это время в комнате Софии появился первый книжный шкаф, который ей было доверено наполнить самостоятельно. Взрослея и плавно совершенствуя свою личность, обучаясь в частной школе и посещая кружок естествознания (куда в один счастливейший миг её за руку привёл отец, а потом пробыл с ней в музее и в библиотеке целый восхитительный день!), София пришла к неожиданному выводу: всё то, что сопутствует её усложнению, — атмосфера, звуки, запахи — приводит её в восторг. Настоящий, искренний и такой чистый, что это волшебное ощущение хотелось бы длить всю жизнь. Тогда София ещё не знала, что это возможно. Тогда ей просто нравился запах типографии, и кружил голову въевшийся в древние, неподъемные тома прах старины, сдёрнутый пальцами, которыми она с нежностью, уважением и трепетом водила по корешкам. Она беззаветно влюбилась в тот уютный дух библиотеки, который разливался от высоких арочных окон, жил среди пыли тяжёлых штор и, неосторожно тронутый, плясал на свету, который неслышно шагал по коврам и мистическим шёпотом перелистываемых страниц подсказывал прямо в сердце, что ещё не читано и на полки с какой тематикой нос ещё не сунут. Она влюбилась так, будто упала в омут, и чувства её оказались взаимными. София решила, что ни в чём не уступит отцу — её вечному вдохновению, идеалу и беде. Он обязательно заметит её старания и неизбежно оценит их. Цель была поставлена, средство (та самая жадная и ненасытная любовь к знаниям) готово. Результаты не заставили себя ждать. Отличные успехи в учёбе, активное участие в дискуссионных клубах, вдумчивые и тщательные подготовки стендов к школьным конференциям (особенно Софие удался стенд по теме Инквизиции в Испании, который даже был специально отмечен комиссией). София настолько привыкла к своим победам везде и всюду, настолько устала скучать на занятиях и настолько откровенно ей надоело обставлять всех по учёбе, что предложение отца сдать экзамены средней школы экстерном и перевестись в особенное учебное заведение, где он преподавал и занимался серьёзной наукой, было расценено как награда. И как признание её высоких достижений. Когда Софие исполнилось пятнадцать, отец стал разговаривать в ней, как с равной. В восемнадцать назвал коллегой, а в день её совершеннолетия первый раз попросил совета. О лучшем подарке София и не мечтала, пока не получила его — обращение отца не в форме утверждения, а в форме вопроса. Штатным работником Абстерго, посвящённым во многие тайны мира и своей собственной судьбы, София Риккин стала в неполных двадцать три года. Отсутствие гордости и тщеславия, зато преобладание творческого азарта и мечты о том, как бы схватить недостижимую цель в руку, разложить на молекулы и доказать её сущую элементарность, возвело Софию в ранг ценнейших сотрудников и раскрыло перед ней многие возможности, о доступности которых она даже понятия не имела. Истинный размах империи Абстерго и цели корпорации, охватывающие не города, страны и континенты, а весь мир, не дробя его на составляющие, а целясь прямо в суть, в смысл, в единицу бытия каждого человека, открылся перед Софией не скоро, но к моменту откровения она уже и сама поняла многое из того, чем её пытались поразить. Ей предложили возглавить научную группу, которая уже несколько лет трудилась над грандиозным проектом, однако София отказала, сославшись на то, что на данный момент её первой задачей является всецелая помощь отцу. Её собственный проект появился на базе научных разработок доктора Риккина и пока витал в качестве идеи и не обсуждался ни с кем, кроме, собственно, доктора Риккина. В те годы, пока София росла, преуспевала и превращалась в его блистательный образ и подобие, Алан Риккин параллельно и тайно растил ещё одно чадо. Потерянное, бедное, глупое и бестолковое, заранее, тысячами ночных звёзд начертанное, что пропащее, но всё равно со жгучим, едким стыдом, досадой и обречённостью признаваемое за «своё». Настолько своё, что отпустить его из памяти, из сердца и из жизни, разделённой шириной и глубинами Тихого океана, жаром и пылью проклятой Мексики, было невозможно. Тот крючок, за который Алан зацепился, всё ещё был с ним, всё ещё ныл в нём и ржавел, осыпаясь песком, но не исчезал. Каллум Линч рос, падал всё ниже и превращался в кривую насмешку, в пародию на человека и очевидную ошибку природы. Разумеется, после побега грязный отпрыск ассасинов был найден. Одинокий растерянный мальчишка без документов, денег, связей и способностей постоять за себя — лёгкая добыча для всесильного Абстерго. Даже мысли о том, что надо прятаться, что опасно, что домой нельзя, у него не возникло. Благо, он был достаточно напуган, а на этом предсказуемом чувстве можно играть и выигрывать. Куда ему идти, от кого бежать, зачем бежать, что вообще происходит, как быть дальше? Ответов у него не имелось, его не искал никто, кроме агентов Абстерго, он был не нужен никому, кроме одного лишь Алана Риккина. Судьба молодого мистера Линча была предопределённой и решённой парой подписей доктора в приказах. Найти, установить наблюдение, представлять отчёты каждый день. Каждый божий день то того самого дня, когда древняя проклятая кровь не проснётся в нём и не позовёт его душу в ад и темноту. Вне наблюдения со стороны Абстерго (и той незримой помощи, которую оказывали Каллуму ловкие агенты, вовремя отводя беды и опасности), он был обречён на голодную смерть на улице. Это в лучшем случае. Пёстрая Тихуана в Нижней Калифорнии — не лучшее место для девятилетнего мальчика. Правдами и неправдами его удалось пристроить в приют, откуда Каллум сбежал через три года в поисках лучшей доли и растреклятой свободы. В следующем приюте он пробыл до шестнадцати лет, но тоже сбежал. На этот раз со скандалом и полицией, но вовремя пресечённые официальные власти не стали его искать. Каллум сопротивлялся с самого начала, он упорно не желая стоять на том пути, куда его направляла призрачная рука Абстерго. Доктор Риккин не стал останавливать этот эксперимент и дал Каллуму право сделать собственный ход. Ожидаемый шаг в черноту был сделан просто и с полной готовностью стать частью болота, и когда доктору донесли о том, что мистер Линч примкнул к городской банде, тот даже бровью не повёл. Лишь уточнил род занятий, а получив ответ, долго вздыхал, ходил по кабинету кругами, напряжённо курил и хмурился. Разбойные нападения, грабежи, наркотики. Он-то надеялся на угоны автомобилей, незаконное пересечение границы с США или вандализм, а тут — пожалуйста, сразу все прелести беспорядочной жизни на самом дне общества. Там и до СПИДа недалеко, если уж начнёт колоться или, не дай бог, заниматься сексом чёрте с кем! Мистер Линч рос несносным, буйным и своенравным. Опасным и неуправляемым, но отнюдь не идиотом. Получая сведения о его проделках, Алан приходил в озлобленное отчаяние, сродни такому, как если бы его собственный сын катился по наклонной, а он не имел ни сил, ни возможности остановить это безобразие. Скрученное за спиной бессилие и вынужденное бездействие (потому что предпринять было нечего, а наблюдать за тем, как Каллум Линч потешается над ним, слишком больно) изводили доктора Риккина. Он говорил себе: если изъять парня из этой среды сейчас, то они — Абстерго, его проект, он сам — ничего не получат. Молчаливая и очень упрямая кровь Каллума сама по себе ничего не значит. Ей нужно правильное обрамление. Поэтому и только поэтому мистер Линч продолжал вольно беспутствовать, гореть ярко, искря своим безумием даже через океан, и исправно разбивать доктору Риккину сердце. Это сердце, впрочем, заботливо собирала обратно в целое умница София. Настоящая отрада и поддержка — не чета этому отъявленному негодяю, подлецу и псу. То, что он знает о Каллуме Линче всё, давало ощущение власти над его жалкой жизнью — от этого ощущения доктор Риккин внутренне открещивался, отказывался и искренне не хотел этой ноши. Но внешне принимал свою ответственность и все сопутствующие ей чувства как рабочую обязанность, как духовную неизбежность. Он всегда был слишком увлечённым и оттого беспокоился о ходе своих проектов сильнее нужного, и потребовалось несколько вдумчивых бесед с собою, чтобы не принимать близко к сердцу последние новости о Каллуме. Беспутно-яркая юность наоставляла на нём шрамов и сечек, наверное, в какой-то момент он должен был бы притормозить и зацепиться за идею ценности своей жизни, но нет. Мистер Линч ни в какую не желал быть человеком хотя бы внешне, поэтому его порча изнутри лишь набирала обороты и зарастала горькой полынью и сорняками всё гуще. Он принимал участие в подпольных боях без правил, но даже вне клетки с не меньшим (а то и с большим) удовольствием ломал челюсти, носы и руки любому, кто на него косо взглянет. Звериному характеру нигде и ни с кем не будет покоя — это знал доктор Риккин, об этом не догадывался Каллум Линч, пытаясь прижиться, но нигде не находя себе места. Лесной волк, с вечно голодными ржавыми глазами и мечтой о вое на щербатую луну, лишь цветом шерсти похож на домашнюю лайку. Да и оскал хищника так просто не спрячешь. То, что рано или поздно мистер Линч всерьёз спутается с дурной компанией, было таким же ясным фактом этого мира, как заход солнца. То, что он когда-нибудь попробует курить дурь или колоться, или заведёт подозрительных знакомых, — тоже. Даже обязательно, учитывая образ его неприкаянной жизни. Наркоманы, проститутки, драгдилеры, сутенёры, убийцы, гомосексуалисты — вот кто его окружение. А сам он обманщик, вор, лицемер, жестокий, злой и глубоко неправильный человек. Такому не место в нормальном обществе и это известно, общество непременно даст ему массу возможностей (лёгких к покорению соблазнов) проявить себя и попасться, чтобы появилась верная причина для его изгнания. Для избавления, исцеления через уничтожение. Этого прекрасного мига пришлось ждать долгих тридцать лет — Каллум Линч, его кровь, агрессия и безудержное стремление к насилию, попались в две тысячи шестнадцатом году и были приговорены к казни. Доктор Риккин знал это всё наперёд, знал, что всё кончится именно так, он был зол и безутешен заранее. Ему хотелось, чтобы Каллум Линч попал в его руки и в его опыты чистым, а не вымаранным улицей и ошибками до неузнаваемости, что было, конечно, невозможно. Да и не нужно на самом-то деле, ведь весь эксперимент заключался именно в той грязи, которую мистер Линч сумеет вобрать в себя. Того искристо-белого невинного ребёнка, о котором иногда горевал доктор, разглядывая трофейный медальон семьи Линчей, уже не существовало. Он сгинул в песках Мексики, умер от одиночества, тоски и разбитого сердца. Вместо него в той коже, которая Каллуму Линчу не принадлежала никогда, потому что изначально она являлась всего лишь пробиркой доктора Риккина, растёт и зреет грех. И вот он — настоящий, чистый и густой настолько, что погрузив в него руки можно потерять их, никогда уже не вытащив обратно.