El impio

Весна в Мадриде была прекрасной. Цветы, погода, дни, ночи, дворцы, соборы, площади, рынки, фонтаны, музыка, люди — прекрасны. Девушки с зелёными глазами и бесконечными волосами из древесного ветра с запахом васильков и солнечного бисера тоже были прекрасны. Но в Мадриде не было таких девушек. В Мадриде остро, удушающе и отовсюду пахло их волшебными жжёными кудрями, пылью и ладаном. Мадрид был окурен Инквизицией, бруснично-горькой, алой и въедающейся в кожу. Подсвеченные святыми кострами низкие облака нанизывались на церковные шпили и, гонимые друг на друга ветром, сбивались в огромную пышную кучу, отчего сумерки наступали раньше и быстрее, а ночь казалась гуще черничного варенья. Затушенное очистительное пламя разносилось по Мадриду сверкающим поучительным пеплом, цеплялось за одежду и растаскивалось тысячами ног по мощёным каменным улочкам. Каждый горожанин уносил по чуть-чуть, но — спасибо ветру — быстро становился вновь свободным и беззаботным не только от чужого горя, даже от собственного страха. Истончаясь и становясь всё менее ощущаемым, ужасный огонь забывался, уступая место привычной полусонной тишине. Но только не для тех, кто носил другой вид огня в своём сердце и лишь благодаря этому жил. Агилар де Нерха был нечастым гостем в Мадриде. Мятежная истина, рыцарем которой он являлся, таскала его по всей стране, сверкая из любого мало-мальски затенённого угла. Убежища эти были чернее и непрогляднее тех дел, что замышляли тамплиеры, зато полностью отвечали требованиям священного кредо: действуй во тьме, чтобы служить свету. Мораль у ассасинов была не в чести, ею бывало поступались в угоду нужному результату, а совестливый и слишком идеальный для такой однозначной судьбы Агилар порою страдал, насколько глубоко ложь и грех укоренились в нём. Убивая жертву, он не мог не отпустить её без извечного «Requiescant in pace». Впрочем, больше стараясь соблюсти традицию католической церкви и обсыпать свою душу побелкой хотя бы так, нежели действительно желая казнённому мира и покоя после смерти. В какой-то момент Агилар устал сам себе отпускать грехи, не имея возможности никому рассказать, ни с кем поделиться, поскольку ни один собрат из клана подобными терзаниями отягощён не был, и отдал дело своего прощения в компетентные руки. Каждый раз бывая в Мадриде, Агилар де Нерха ходил в церковь. Но именно в тихой, светлой, по-райски одухотворённой и вечно широко распахнутой к людям обители его настиг личный ад. К которому имело смысл готовиться (учитывая то, чем промышляют ассасины), но не ранее собственной кончины. Да и как готовиться?.. На земном языке подходящих слов не найти да и нет их вовсе. Как нет ему ни оправданий, ни прощения. Впрочем, Агилар вовсе не прощение молил и не понимания искал, а лишь топил себя в новообретённом грехе и практиковался во всё более искусной лжи, потому что постоянно кривил душой, был бесчестным и испачканным. С олицетворением порока на земле Агилар столкнулся случайно. Но всё судьбоносное, как известно, происходит вовсе не случайно, лишь ловко прикидывается чем-то непримечательным и неважным, чтобы успеть вцепиться понадёжнее. Разум обманывается с разорительной простотой, вечно занятый мыслями, рациональный и многозадачный, а сердце чутким флюгером, наученным не пропускать веяния предначертанного, немедленно разворачивается по направлению к дыханию из свежей солёной лазури и тянется-тянется следом, отчего томительно и сладко ноет в груди. Этому внутреннему флюгеру, о наличии которого Агилар и не подозревал, он был обязан знакомству с собственным тупиком нравственности, куда влетел с разбегу и пребольно ударился. Но о случившемся ничуть не пожалел. Потому что к тому моменту в нём что-то откровенно разладилось, всё перестало быть не только так, как удобно, но и так, как надо, а потом резко, с ослепляющей хрусткой болью стало обратно правильно. Агилару будто вправили вывихнутую из сустава душу и поставили на удобное, но далеко не природное место сердце, и теперь ему было приказано биться справа, а не слева. Очевидно, оно трепыхалось не на месте, но работало исправно и чётко, а это было главным, самым ценным и отныне навечно памятным. Сначала на него было просто приятно смотреть. Так со стороны отстранённо и затуманено смотрят на источник своих будущих бед, отдаляя неизбежное сближение. Все священники выглядят одинаково, но этот — был особенным. Из чёрно-белой толпы его выделяла, во-первых, фигура, которая не отличалась объёмностью, скорее запомнилась скрытой под летящими одеждами хрупкостью и тонкостью, гордой угловатостью плеч и подвижностью пальцев. Даже в том, как он просто вскидывал руку, случайно, на одно краткое мгновение оголяя запястье, было что-то особенное. Такое обманчиво-волшебное, ведь нравящийся человек всегда кажется удивительным и интересным, и в любых его движения невольно начинают мерещиться магические пассы, повторить которые с его же изяществом невозможно и не стоит даже пытаться, ведь он такой неповторимый, один единственный. И в наклоне его головы, уже тронутой серебром достойных лет, чудилась магия, а отблески свечей, запутавшиеся в волосах, представлялись божественным знаком, меткой самого Господа, отправленной страждущему в помощь, чтобы тот не упустил того человека, который «его», которого он безутешно искал всю жизнь. Агилар был заворожён, почти сражён: спокойствием, учтивой кротостью и мягкостью, смиренной иконописной улыбкой, тишком украденной им с губ падре, и своим собственным робким вдохом с привкусом ладана и мелиссы, когда этот необыкновенный человек шелестяще проплывал мимо. Долгое время Агилар не решался смотреть на него открыто. Лишь воровал его эмоции у других прихожан, более достойных его всецелого внимания. Преисполненный статной, приглушённой и хрупкой до острого приступа нежности (не объяснимой ничем, кроме полурелигиозного обожествления) красоты падре был словно создан для любования собою со стороны, чтобы даже не дышать на него, не затенять своим присутствием его неземного сияния. Не мешать ему быть идеальным музейным экспонатом, самым лучшим произведением природы, созданным по образу и подобию. При излишне долгом взгляде на падре Агилар беспомощно чувствовал, как поперёк груди распускается огромный пион, а угольчатые лепестки его набиваются в горло, лезут-лезут наружу вместо выдоха, и конца и края нет этой пытке! Злосчастный пион хотелось выцарапать, вырвать из себя! И, в изнеможении преломив колено, подарить ему. Наверное, Агилар так и не решился бы подойти, просто смотрел бы издалека, вздыхая и пряча глаза преступника в пол, моля небо то ли о том, чтобы таки пересечься с ним взглядом, то ли о том, чтобы этого никогда не случилось. Так и не определившись в конкретных желаниях, Агилар не уследил за собой и всё же наткнулся на столь желанный (и столь же пугающий) взгляд. Глаза у падре были серыми, умными и нисколько не потерявшими своей лукавой зоркости. На его внимание хотелось немедленно ответить, с улыбкой, выползающей на губы в обход приличий и потребности выглядеть достойно, подойти. Откликнуться, словно на чудной манок, вибрации которого улавливает только собственное послушное тело. На нужной нити была сыграна та самая мелодия, нужный нерв оказался затронут и с готовностью взволнованно затрепетал, а Агилар откликнулся, подошёл, улыбнулся. И кинул взгляд, который не успел сделать уважительным и смиренным, потому что был слишком разозлён на растерянного по дороге из семи шагов себя. Получилось с вызовом, почти что агрессивно, раскаяние в виде сумбурных слов последовало незамедлительно, но оказалось излишним. Магическая аура подарила падре талант к чтению мыслей и пониманию душевных колебаний. Молча он направился в сторону sedes confessionalis. Привязанный к нему нитью из шёлка и серебра Агилар послушно пошёл следом. Эта исповедальня станет его моральной погибелью и гробом. Ассасин рассказывал небылицы. Но делал это с нужным жаром достоверности и уместной тенью скорби на лице, так что падре верил. Не торопил, никогда не перебивал, просто слушал, и получалось у него это с удивительным талантом, будто бы действительно данным ему и обожествлённым свыше. Только на третью их встречу Агилар услышал голос падре, до этого представляя, что тот нем и этим обосновывая всю невероятную чуткость и умение слушать других, столь сильно развитое в святом отце потому, что он лишён сомнительной радости слушать только себя. Голос падре идеально подходил сводчатым стенам храма, он звучал здесь исключительно правильно и по-особенному торжественно, придавая всему происходящему (даже самому обыденному и неважному) возвышенный тон. Когда он читал проповедь, казалось, очарованно заслушавшись им, даже пламя свечей плясало чуть тише, рассыпая вокруг него тихое светлое обожание, а лики святых на фресках мучились одухотворением чуть упоительнее и с более выраженной страстью к процессу. Потому что в нём самом была эта страсть, и бесновалось пламя, нисколько не фанатичное, просто достаточно горячее и яркое, чтобы делиться им с другими, не беднея и не холодея по всей изнанке собственной кожи. Так казалось, но так и было — Агилар урвал это знание без спроса, без дозволения, добившись истины напористой дерзостью и привычным, вросшим в него без шанса на исцеление, умением отнимать. После благословения ему была подана рука для целомудренного поцелуя в кольцо, но шальные губы скользнули мимо ободка из металла, кожи пальцев коснулось дыхание, а снизу, под ладонь падре влетела рука Агилара, приподнимая её ко рту и совершая-таки поцелуй. Ассасин почувствовал, как вздрогнули пальцы святого отца, но он не спешил отнимать свою руку, поднимать ресницы и вставать с колен для нового покаяния. Падре сохранял спокойствие, никак не выдавая своей взволнованности. Эта вольность останется только между ними (и большей частью осядет на агиларовой совести), как и останется совершенно, уже абсолютно точно неуместный, быстрый поцелуй в запястье, как раз туда, где расцветает акварельный узор из вен и куда лекари прикладывают два пальца в поисках искр жизни. Чтобы провернуть это достаточно быстро, нужно было полностью владеть и самим собой, и ситуацией. Собой Агилар не владел, действуя следом за порывом мыслей и желаний, а ситуация попустительски осыпалась в его управление, чем он воспользовался. Не сопротивление и не обозначенный протест (хотя бы движение пальца!) со стороны падре позволили всему этому богохульству совершиться, и остаться тонким остывающим отпечатком на его коже. Но ничего страшного — замолит. Таким людям, как он, очевидно даже Бог хочет всё прощать. Ведь именно Бог даёт им такую внешность, такие таланты и такую власть над людьми (их душами и помыслами), потому что втайне мечтает, чтобы они грешили чаще, чтобы это было неизменно очень красиво и очень печально. Восхищение Агилара постепенно утратило контроль со стороны разума, стало чем-то физическим, естественным почти как рефлекс и необходимым как дыхание. Он заболел самой опасной и разрушительной для личности болезнью, и даже чуть-чуть осознавал это. Разумеется, не было никаких томных, грустных, обречённых на невзаимность фраз, вроде «Я люблю Вас!..», не было никаких прогулок под луной, доверительных разговоров (даже в исповедальне) и никакого обоюдного согласия. Агилар, может, и не хотел бы этого, никогда так и не осмелился бы требовать да вот только действовал уже на инстинктах, человека внутри себя потеряв и позабыв о нём, когда заглядывал в серые глаза, слышал голос и в жадном прыжке подскакивал к руке, дозволявшей прикоснуться и пару минут водить пальцами по пальцам, чертить линии звёздных хиромантов и, отдавая, коротко, жарко, один раз целовать. Поначалу этого вполне хватало. Поначалу казалось, что нечто большее никак не может быть доступно простым смертным (к тому же самым отъявленным грешникам и богохульникам!). Этот роман виделся бедному ассасину обречённым на платоническое воплощение и вечный плен где-то в сокрытой от всего, что есть внутри, изнанке сердца. Тонкой иглой туда можно было бы записать имя падре, его чудесное волшебное имя — Родриго — чтобы никогда не потерять. Сейчас помнить его было жизненно-важным, со временем эта потребность исчезнет сама по себе, но если сделать её насильно необходимой, то она останется. Для этой росписи нужен был зацеп, требовалось кольнуть себя до крови, и потом этой кровью тщательно, в темноте и душевном непокое, старательно выписывать сложные готические буквы. Нужда быть отвергнутым, опозоренным и несчастным сделала Агилара до удивления смелым, таким, будто бы он уже всё, что мог, то потерял. Наверное, с похожим чувством идут на яркий, высотой до небес костёр Инквизиции. Однако святое пламя его отторгло, а вот адский котёл оказался более гостеприимным и, что скрывать, более уютным. Агилар поцеловал его первым. Вышло это как-то легко и, будто летяще вверх соскользнув с рук до губ в один смелый вдох, просто. Стоило подняться с колен, выпрямиться — и ростом он оказался выше падре, шире его в плечах и очевидно сильнее. Чёрное одеяние делало святого отца сгустком тени, которую хотелось широко зачерпнуть руками, чтобы потом, обмирая от восторга и трепета, зарыться в неё (и в него) как в мех, а белая окантовка вокруг шеи придавала его образу заарканенную строгость, которую так хотелось нарушить, растрепать, разворошить и по-варварски растрогать руками. Единственное, что немного останавливало припадок ярящейся грубости, — это стройность, опасная и волнительная худоба. Такого можно было бы сломать пополам, превратить в щепки одним неосторожным касанием. Ему не хотелось причинить вред, это казалось преступлением, но не трогать вообще никак — слишком сложным, непосильным испытанием для терпения! Выследив однажды падре в сумеречном саду, когда прихожане разошлись, а все прочие были заняты насущными делами, Агилар накинулся на свою цель орлом. Бесшумно схватил, сильно, но не до боли, вцепившись пальцами, накрыл плащом, точно тяжёлым морским прибоем, и готов был тащить в своё гнездо, если бы оно было, но вместо этого потащил в арочный проём, укрытый и от Луны, и от любых глаз сгустившейся вечерней тенью. И там, осмелев и ошалев, поцеловал. Придержав дрожащей от нетерпения рукой горло, едва вминая пальцы, чтоб перебить вдох и получить доступ к губам уже разомкнутым, которые не придётся ломать откровенной грубостью. Падре поддался. Со смиренным вздохом и опущенными руками, он даже не пытался сопротивляться, толкнуть в сторону или ещё хоть как-то попробовать защититься. В его глазах не было загнанности, возмущения или обречённости, лишь тающие в густом сером шёлке звёзды. Смотреть прямо было очень сложно. Агилар спешно закрыл глаза, чтобы не смущаться и случайно не отступить, уже делая невообразимые вещи своими губами и особенно руками, которые, расталкивая одежду, лезли к коже. В какой-то момент он был мягко перехвачен за запястья. Мгновенно все желания и ощущения сконцентрировались и растеклись щекочущим покалыванием по всей площади соприкосновения кожи к коже. По мере того, как падре тянул его руки вверх (и одновременно прочь от себя, чтобы остаться неприкосновенной священной реликвией), Агилар медленно поднимал взгляд и будто бы остывал. С покоряющей лёгкостью его укротили и очаровали, в крови больше не было искр, бури и пены, вся свирепая страсть схлынула, внутри воцарился штиль, а граница между лазурным небом и лазурным морем стала явной и чёткой. Его уравновесили и привели в чувства — в нужные и правильные, а не сплошь бесовские. И, что самое главное, Агилар со всем этим согласился. Преданно и заворожённо он наблюдал за тем, как падре, склонив голову, невесомо (даже, кажется, просто выдохнув горячий воздух из своей груди) поцеловал сложенные им в молитвенном жесте грязные и измазанные грехами, которые никогда не отмолить и не простить, руки ассасина. Но его простили. Его отпустили с миром и покоем.