***
Еще одной проблемой, с которой Грейвс сталкивается после своего возвращения, становится отношение к нему других авроров. Нет, они от него не отворачиваются, не вздрагивают и не топят его в неприязненных взглядах. Вовсе нет. Просто в какой-то момент Персиваль вдруг со всей ясностью осознает, что тепло из этой связи между начальником и подчиненными ушло. Тепло и едва уловимая нотка доверия. Да, они все еще без раздумий готовы прикрыть ему спину, да, он шагнет под смертельное за каждого из своих авроров. Но той тонкой нити, наполненной редкими рассказами о семье, разделенными дежурствами и домашним печеньем, той тонкой нити между ними больше нет. Вместо нее колючая проволока из стыда, вины и кровоточащего сожаления об утерянном прошлом. Все чаще Грейвсу кажется, что эта проволока змеей обвивается вокруг его шеи. Все чаще ему хочется на ней удавиться.***
Серая зима сменяется на такую же невзрачную весну, а на душе у Персиваля по-прежнему разлагающееся ничто. Его не спасают ни увеличившиеся объемы работы, ни взятые на дом отчеты, ни новые мантии. За выбором последних он проводит добрую половину дня, в конце концов, останавливаясь на непонятного серого цвета материи. Продавец чуть не плача уговаривает его выбрать иссиня-черную или хотя бы стальную мантию, но он упрямо оплачивает четыре уже отложенные и выходит из душного помещения. На черные мантии и белоснежные рубашки у него тоже теперь аллергия.***
Что удивительно (учитывая историю их знакомства) единственным человеком, не вызывающим в нем волну раздражения и желчи, оказывается Порпентина Голдштейн. Она одна не провожает его сочувственными взглядами, не заглядывает заискивающе в глаза, не вздыхает, печально понурив голову, в ответ на резкий оклик или замечание. Иногда ему кажется, что Голдштейн вообще на него больше не смотрит. Никак. И от этого почему-то неприятно ноет где-то за ребрами. Но Грейвс не может позволить себе быть слабым. Только не сейчас. Поэтому он выбирает срывать злость и раздражение на других, перестает отчитывать Порпентину за малейший недочет и заваливает ее подчас бессмысленными, но такими необходимыми для его внутреннего спокойствия поручениями. Голдштейн начинает мелькать перед его глазами, одним непрекращающимся движением возвращая его к жизни. Постепенно выпадая из нее сама. То, что что-то не так, Грейвс понимает не сразу. Зима и весна превратились для него в калейдоскоп из кошмаров, завалов на работе и непрекращающегося потока жалости от окружающих. Тина на этом фоне виделась ему оплотом тишины, спокойствия и нормальности. Осколком прежней жизни, который он порой судорожно сжимал в руке, ощущая, как кровь стекает по запястью. Но за окном висит горячее июньское солнце, секретари как из аврората, так и из всех ближайших отделов, давно переоделись в цветастые, порой совершенно безвкусные платья, а Голдштейн стойко продолжает сходить с ума от жары в своих мешковатых серых костюмах. Не то чтобы он за ней следит, но определенно уверен в том, что даже в ее гардеробе нашлась бы парочка платьев на подобную погоду. Загадка брючного ада, как про себя нарекает сложившееся безобразие Грейвс, заставляет того обратить более пристальное внимание на свою подчиненную. Увиденное его не радует. Впавшие щеки и неумело замаскированные круги под глазами не должны так естественно смотреться на лице еще молодой девушки. Когда-то едва заметно сгорбленные плечи, придававшие Голдштейн вид нахохленного воробья (но в подобных сравнениях Грейвс не признался бы и под веритасерумом), словно окончательно сдались под напором давящего на них мира. Порпентина выглядит так, как будто сама попала в плен. Но выбраться из него так и не смогла. Открытие бьет Персиваля по только зажившему самообладанию, и швы расползаются быстрее любых змей. Если адское пламя пожирает его прошлое, то в своих объятиях оно плавит настоящее Тины.***
В четвертый раз перечитывая отчет о произошедшем во вторник задержании, Грейвс недоуменно хмурится и устало трет лицо. На бумаге — все до зубного скрежета логично и просто. В голове — полнейший хаос и ни грамма понимания происходящего. Чутье мужчины буквально кричит о том, что бар — всего лишь прикрытие для какой-то более масштабной операции. Но какой? «Думай, Персиваль, думай. Что именно выпадает из цепочки? Конфискованные зелья? Слишком легко задержанные подозреваемые? Их всяческое желание обойти вопрос о причинах, побудивших использовать именно этот тип заведений?» Грейвсу требуется еще сорок минут, копия двух отчетов о проведенных допросах и полчашки мерзкого на вкус чая, чтобы понять, что делать дальше. Единственное, что необходимо решить, это кого отправлять с обыском. «Мартинса? Нет, для этой работы нужен кто-то с более гибким умом. Деккера? У этого и без того полный завал в делах. Голдштейн? Утром девчонка выглядела хуже некуда. С другой стороны, интересное дело может помочь ее встряхнуть. Решено. Пусть будет Голдштейн и… Дернби с Волландером. Мозги мозгами, а грубая сила тоже может пригодиться». Грейвс знает, что нужно вызвать подчиненную и проинструктировать, но невольно медлит. Картина, увиденная всего пару часов назад, до сих пор стоит перед глазами. Когда Персиваль входит в отдел, все уже на месте. То тут, то там раздается шелест перебираемых листов, под ногами носятся от стола к столу юркие бумажные мышки, а в воздухе стоит негромкий гул множества голосов. Тину он замечает не сразу. Двигаясь в сторону своего кабинета, он обходит ее стол и останавливается спустя несколько шагов, неожиданно осознав, что так и не услышал от нее привычного «доброе утро, мистер Грейвс». Резко оборачиваясь, он задевает взглядом стоящую перед ней кружку, стопки неразобранных отчетов и лишь затем замечает сидящую за столом девушку. Тина выглядит… паршиво. Другое слово ему на ум не приходит. Тусклые, небрежно уложенные волосы, блеклый серый костюм и смотрящие в никуда глаза. На мгновение Грейвсу хочется подойти, схватить ее за плечи и трясти, трясти, трясти, пока не вытрясет из этой бесцветной тени прежнюю Голдштейн. Он даже делает два шага к столу, протягивая руку, но вовремя останавливается и, схватив первый попавшийся отчет с верхушки одной из стопок, быстро удаляется в свой кабинет. Прежде чем закрыть за собой дверь, он оборачивается. Издалека Тина напоминает изломанную куклу. Грейвс с силой зажмуривается, пытаясь прогнать высеченный на сетчатке образ. Бездумно потянувшись за тем самым отчетом, он в первый раз осмысленно его читает. Перед глазами давно знакомым почерком Тины кратко обрисованная ситуация пьяного побоища в «Слепой свинье». Персиваль усмехается. Только у Голдштейн сухое изложение фактов может перейти в историю, достойную отдельной книги. Аккуратно свернув уже изрядно помятый от бесконечного перекладывания отчет, Грейвс проводит ладонью по лицу. И замирает. Кончики пальцев пахнут чем-то неуловимо знакомым. Рука сама тянется за отложенной бумагой, и он подносит ее к лицу, вдыхая пропитавший ее аромат пыли, выпечки (опять ела на рабочем месте!) и… кофе? Крепко сжав зубы, Грейвс с напряжением ожидает очередного погружения в затхлое прошлое. Секунда. Вторая. Шестнадцатая. Проходит полных три минуты, прежде чем он позволяет себе поверить, что на этот раз приступа не будет. Совсем. Невольно сжавшийся кулак превращает некогда сносный отчет в комок бесполезной бумаги. «Надо будет переписать», — отстраненно отмечает про себя Персиваль и кладет испорченный лист в верхний ящик стола. Он осторожно поднимается с места и подходит к шкафу, в котором хранит гостевой сервиз и который служит ему баром. На верхней полке стоит большая закрытая пачка дорогого кофе, избавиться от которой не позволило лишь его положение. Проще было оставить, чем объяснять нередко бывающим у него высокопоставленным гостям, почему на полках один только чай. Взмахом руки зажигая огонь под неподалеку стоящим чайником, Персиваль трясущимися руками вскрывает пачку. В нос тут же бьет аромат молотых кофейных зерен, и волосы на затылке становятся дыбом. Видения, однако, не спешат приходить. Все еще слегка дрожащими руками он берет с полки кружку и насыпает в нее кофе. Большую часть. Остальное едва заметной пылью оседает на пол. Чайник, наконец, закипает, и, погасив огонь, Грейвс заваривает напиток. Неуверенно смотрит на стоящий на той же полке сахар, но все же решается и со вздохом кладет себе две полные ложки. Для того чтобы заставить себя отпить, ему требуется еще полторы минуты и ехидное «бравый аврор боится заваренных зернышек» от собственного внутреннего голоса. Грейвс медленно подносит кружку ко рту, вдыхает исходящий от нее аромат и, зажмурившись, делает маленький глоток. Обжигающая терпкость оставляет на языке ощущение сладкой горечи и давно забытое чувство умиротворения. Уже смелее он отпивает еще раз и открывает глаза. Приступ все не приходит. Тогда Грейвс подносит кружку ко рту и в четыре огромных глотка допивает кофе до дна. Пять минут спустя, когда он отправляет Голдштейн записку с просьбой зайти к нему, на столе перед ним стоит новая свежезаваренная кружка. Обожженное небо кажется сущей мелочью.***
Спустя несколько минут раздается робкий стук, и в кабинет входит Тина, аккуратно прикрыв за собой дверь. Взгляд у нее уже осмысленный, а не та бездонная пропасть, что была с утра. «Слава Мерлину», — думает Персиваль, пытаясь понять, с чего начать. В итоге он решает, что обрисовка дела не повредит, и коротко излагает уже известную ему информацию. Он успевает дойти практически до конца, когда вдруг осознает, что за весь свой монолог он так и не поймал взгляд Голдштейн. Тем же тоном заканчивая уже начатое предложение, он начинает пристально смотреть на стоящую перед ним девушку, отмечая движение ее глаз: со стопки отчетов на карандаш, с карандаша на папку с этим самым делом, с папки на кружку. В эту секунду Тина вдруг едва уловимо вздрагивает и судорожно переводит взгляд на чернильницу. Странно. В ответ на увиденное у Грейвса внутри что-то сжимается, словно его подсознание смогло вынести из произошедшего больше, чем он сам. Но разбираться в происходящем сейчас кажется ему неуместным, да и сроки действительно поджимают, поэтому он решает проанализировать все позднее. В данный момент необходимо привести в чувство Голдштейн и отправить ее группу на задание. Морщась про себя от заведомо резких слов, он чуть громче, чем до этого, произносит: — Я так понимаю, детали дела вас не интересуют. Или мне только кажется, что вы совсем меня не слушаете. Мисс Голдштейн, потрудитесь объяснить, что с вами сегодня происходит? И прекратите сверлить взглядом мой стол, он что, чем-то вас оскорбил? В ответ девушка лишь вздрагивает и прикусывает нижнюю губу. Глаза она так и не поднимает. Грейвсу хочется выть. Громко, срывая связки. По-волчьи. Потому что то, что он читает на лице Голдштейн, как нельзя точно отражает его собственные чувства полгода назад. Неуверенность. Страх. Боль. От количества застывшей боли на ее всегда таком подвижном лице у него скручивает желудок. Но добивает его не это. Взгляд. Обреченного на смерть, гордо шагающего к эшафоту бойца. И смирение с неизбежным. Единственное, что останавливает его от желанного магического выброса («Рвать, крушить, метать», — требует истерзанное сердце, — «за нее, за себя, за нее»), ее слабое покачивание головой. Она словно пытается его успокоить. «Ничего, все в порядке, не переживай, просто продолжай». Он давит в себе магию, ощущая легкий привкус крови из прикушенного от напряжения языка. И продолжает: — Я хотел бы, чтобы вы провели обыск в том баре на тридцатой авеню. Что-то там нечисто. Возьмите с собой Дернби и Волландера. Вернетесь — отчет мне на стол. Все ясно? — Да, сэр, — раздается в ответ, и ему ничего не остается, кроме как добавить сухое: — Тогда свободны. Тина слегка кивает и быстрым шагом направляется к выходу. Она уже нажимает на ручку двери, когда Персиваль, сам не понимая зачем, едва слышно произносит «Голдштейн». Девушка замирает. Но ладонь с ручки двери не убирает. — Голдштейн, — негромко повторяет Грейвс, не в силах выдавить больше ни слова. В кабинете повисает тишина. Грейвс судорожно ищет хоть что-то, что можно было бы произнести и не выглядеть при этом еще большим дураком. Как назло в голове лишь идиотское «извините за испорченный отчет» перекрываемое только еще более безумным «вы не пробовали носить зеленые рубашки, мне кажется, они бы вам пошли». Тина прерывает тишину первой: — Да, сэр? Так ничего и не придумав, он решает просто проигнорировать вопрос и сделать вид, что последние две минуты лишь плод воображения самой Голдштейн. Тина едва заметно переминается, явно намереваясь покинуть кабинет. Грейвсу кажется, что из груди вышибли весь воздух. Он вдруг ощущает себя невероятно уставшим. Единственное, на что его хватает, это тихое: — Будь осторожна. Но вместо ожидаемого «так точно, сэр» он получает рваный выдох и судорожный кашель. Вскочив, он в четыре шага преодолевает разделяющее их расстояние и, не давая себя и секунды на размышления, кладет руку на спину дрожащей девушки, легкими движениями стараясь ее успокоить. Голдштейн лишь прикрывает глаза, явно заново открывая в себе способность дышать. Приступ проходит так же неожиданно, как и случился, но Грейвс не спешит убирать руку. Стараясь не думать о горячей коже под тонкой тканью блузки, он, едва касаясь, скользит ладонью по всей ее спине, от лопаток до поясницы, выводя небольшие круги. Тина никак не выдает своих чувств о происходящем. Лишь глубоко вдыхает, все так же продолжая стоять с закрытыми глазами непозволительно близко к нему. Непозволительно восхитительно для него. Последняя мысль заставляет его остановить движение ладони. Убрать ее он заставить себя пока не может. Сглотнув, Грейвс негромко произносит: — Голдштейн, откройте глаза. В ответ Тина лишь мотает головой и еще сильнее зажмуривается, напоминая Персивалю маленькую девочку, упрямо не желающую ложиться спать. Откуда в нем такие сравнения, он не знает, но решает применить другую стратегию: — Тина. Посмотри на меня. Сокращенное имя срывается с языка быстрее, чем он успевает об этом подумать, а вот строгий тон, на который он настраивался, выходит скорее измотанным, чем угрожающим. Мерлин, за что ему все это? «За неприличные мысли о приличных девушках», — ядовито отвечает внутренний голос, но Персиваль на это лишь мысленно усмехается. Поток общения с самим собой прерывают широко распахнутые глаза предмета обсуждения. Тина открыто встречает его взгляд и, видимо, что-то в нем находит, потому что ее зрачки вдруг неуловимо («Если ты стоишь на приличном расстоянии, Грейвс», — сам себя поправляет Персиваль) расширяются, и с губ срывается едва слышный вздох облегчения. «Если бы он был поэтом, сказал бы, что она увидела в его глазах отражение вселенной». Мысль кажется настолько идиотской, что Грейвс не выдерживает и хмыкает. «Тоже мне, романтик нашелся. Еще скажи, что она смысл жизни в тебе нашла», — он качает головой и произносит когда-то ставшей присказкой фразу: — Ну хоть что-то не меняется, да, Голдштейн? Интонация выходит намного мягче, чем он рассчитывал, но при виде широкой улыбки девушки пожалеть об этом никак не выходит. — Так точно, сэр! — звонко отвечает Тина, и Грейвс не может сдержать ответной усмешки. Голдштейн смущается своего порыва и впивается зубами и в без того искусанную губу. — Вот и отлично. В мире должно быть какое-то постоянство, — сам себе бормочет Грейвс и, окинув Тину взглядом, кивает ей на дверь. — Надеюсь, вы не забыли про приказ, Голдштейн? — Никак нет, сэр, — все еще улыбаясь, отвечает Тина и открывает дверь. Грейвс смотрит, как она выходит, и чувствует, как на язык ложится одно единственное слово. Секунду он взвешивает его необходимость, но проигрывает сам себе и позволяет ему обрести форму звуков: — Удачи. Не дожидаясь от девушки ответа, Персиваль отворачивается и идет на свое место. Опустившись в кресло, он берет в руки отчет по делу об ограблении лавочки у Центрального парка и заставляет себя сосредоточиться на написанном. Он успевает пробежать глазами первый абзац, когда от двери раздается голос Голдштейн: — Мистер Грейвс, у вас в кружке… это кофе? Он поднимает на нее глаза, удивляясь про себя, как мог не заметить того, что она все еще здесь («Настолько ей доверяешь, Грейвс?» — раздается насмешливо в голове). Суть вопроса постепенно проникает в мозг, и он бросает недоуменный взгляд на напиток перед собой. С чего бы ей..? Не могла же она..? «Заметить?» — ядовито уточняет внутренний голос. — «Хреновый тогда из тебя наставник, если аврор, постоянно находящийся рядом с тобой и отлично знающий твои вкусы, за полгода умудрился не заметить изменившиеся привычки». Черт. Что еще она успела понять? Теряешь хватку, Персиваль. Соберись и отвечай на вопрос. — Если вам так интересно, то, да, кофе, Голдштейн. Осветившая после его слов лицо Тины улыбка окончательно добивает надежды Грейвса на невнимательность подчиненной. Он невольно бросает на нее взгляд, посылая ей безмолвное «как ты поняла?», но Голдштейн уже отворачивается и, не обращая больше на него внимания, прикрывает за собой дверь. Грейвс лишь усмехается и отпивает уже остывший кофе. «Надо будет купить пару пачек домой».***
На следующее утро аврорат встречает его нестройными приветствиями, кивками и одной робкой улыбкой. «Небесно-голубой ей тоже к лицу», — отмечает про себя Персиваль, поднимая уголок губ в едва заметной ухмылке. Вслух он произносит лишь: — Отчет о вчерашнем обыске мне на стол в течение часа, Голдштейн. Через двадцать минут на рабочем месте Тины оказывается неизвестно откуда появившийся небольшой букетик незабудок. И если Грейвс и в курсе личности отправителя, то у него слишком много дел, для того чтобы разносить подобные сплетни по всему конгрессу. Впрочем, Голдштейн не зря считается одной из самых одаренных среди его подчиненных. В конце концов, он лично об этом позаботился. Грейвс усмехается и аккуратно убирает в стол послание, минуту назад бывшее бумажной мышкой. Он берет перо и начинает писать ответ на очередное письмо из отдела закупок. Перед глазами у него выведенное почерком Тины, пахнущее кофе и надеждой «спасибо».