Вопрос доверия

      

— Изуна, а твой ребёнок… Это нормально, что он красноглазый блондин?       — Конечно, брат, какие вопросы! Ведь то, что у ребёнка Мито и Хаширамы шаринган — тоже нормально?       

             Неделя выдалась — хуже некуда. Юми задержалась — её едва не схватили и ей пришлось долго путать следы, шпиона Нара пришлось тихо убить самой, Изуна не появлялся уже месяц, и ей пришлось передавать отчёты с кошкой, ослабляя наблюдение за окрестностями, сенбоны от крови отмывались плохо — не успевала закончить, увидев из окна мельком знакомую личность.       «Вот только его мне тут и не хватало», — поморщилась Акеми, судорожно пряча сенбон в канзаши, а канзаши — в причёску. Внеплановый визит Тобирамы был достойным завершением мерзкой недели. Да и экономическая ситуация к радости не располагала: резко возросли цены на рис, на красители для тканей, буквально на всё. Особенно страшно — на медикаменты и благовония, в том числе и на предметы роскоши, наиболее важные для их профессии. С чем-то девочки справлялись сами, мальчишки-прислужники тоже помогали, но если черепицы тупо нет — её и не переложишь. И вечные сквозняки.       Сенджу выглядел плохо даже с учетом хенге, ученицы провели его, оставили с ней наедине, ушли — нечего мешать наставнице. Акеми села к чайному столику, принялась заваривать чай, зелёный и крепкий — пусть отогреется, в себя немножко придёт, а то ляпнет лишнего, вздумает прирезать, чтоб не болтала… Не нужно ей такого счастья. Драться с Тобирамой — ха, она здраво оценивала свои возможности. Подло напасть в чётко выверенный момент — ещё куда ни шло, но если нападёт он — хорошо, если она успеет это заметить. Да, даже в таком состоянии, когда было видно, что он плывёт и вот-вот, кажется, оступится. Оступится, ха! Она достаточно знала о его способностях из рассказов Изуны, чтобы здраво оценивать эту слабость. И то, что в таком состоянии он пришёл к ней — тоже. Но из рассохшихся сёдзи по-прежнему еле заметно тянуло мокрой, стылой и собачьей осенью, и привычные жесты сотворения чая не успокаивали, как и враг за спиной, сбивающийся на неслышную шинобью поступь и с прорывающимися всполохами колкой чакры. Устал Тобирама, играть так безупречно, как она, — не может.       Она закончила с чаем, обернулась, желая подать ему чашку — не так давно он стал принимать чай из её рук, важный и ценный жест доверия, протянула руки с чашкой — и в этот момент он чуть покачнулся назад, и с него слетело хенге. Этот всплеск чакры от развеявшегося дзюцу заставил его резко распахнуть до того прикрытые глаза, рука рефлекторно метнулась к поясу, и рефлексы уже самой Акеми сработали быстрее даже её разума: бросить чашку, шарахнуться назад и в сторону, активировать додзюцу, успеть уклониться — брошенный им кунай срезал только прядь волос, не поцарапав тела, но было уже очевидно — ей не жить, если не сбежит сию же секунду, и спиной не повернуться, гендзюцу сплелось само — слабое, но способное задержать хоть на чуть-чуть, сенбон скользнул в руку из прически.       А второго куная в лицо так и не последовало. Сенджу замер — и не потому, что не мог разрушить иллюзию, сощурился — вглядываясь, решая что-то. И Акеми продрало холодом вдоль позвоночника. Одноручная печать, контроль чакры уровня Тобирамы позволял ими пользоваться более чем успешно. Как её сенбоны — вроде оружие, что не особо страшно, ибо поражающая степень невелика, но при дрессуре Учих своей разведки — более чем страшное.       Осталось так же замереть и попытаться придумать что-то, что позволило бы не спастись, нет, но хотя бы не сдать всю сеть куноичи, подруг и настоящую семью.       Да что ж ей так не везёт-то в этот мерзкий день, начавшийся с разбитой чашки и сломанной шпильки!       Активное додзюцу, хотя и тянуло чакру, помогало размышлять куда быстрее и чётче. А решение следовало принять до того, как прибежит кто-то из учениц. Большинству хватит ума не соваться, но не всем. Значит — отвлечь, сбить с мысли. И — чем йокаи не шутят? — можно обернуть дело очень удобным для себя образом.       Деактивировать додзюцу, воткнуть сенбон обратно в причёску и медленно — ни единого резкого движения — опуститься на колени обратно к опрокинутому столику.       — Может всё-таки чаю, Тобирама-сан? На улице отвратительная погода.       — Да что вы говорите, Учиха-дзин, — голос тот тоже менял, и эта маскировка тоже слетела вместе с хенге, — чаю, блять. А как всё хорошо начиналось — массаж, потрахаться, отдохнуть, — закончил даже капельку тоскливо Сенджу. Шевелиться, доставать ещё один кунай, убирать ещё один труп, трясти и куноичи, и наверняка её товарок, и попавшегося в медовую ловушку придворного было более чем лениво.       День у Тобирамы был тем ещё, как и неделька в принципе, спал он давно, ел примерно тогда же, чакры потратил на три обычных резерва, почти как у Хаширамы, умудрился пообщаться с Даймё — Ками, он бы предпочёл побыть макиварой для Учих, чем ещё раз повторить эту встречу в ближайшие пару месяцев! — и мечтал только о том, чтобы пришедший дождь застал его только в тепле и под крышей.       — Можно и так, — смешок выходит нервным, но лицо уже спокойное, улыбка привычная, голос не дрожит. — Массаж, потрахаться и отдохнуть.       И да, Акеми серьёзна, потому что клиенты в такую пору не лишние, а без неё и её заработков заведению, без учёта разведки, шпионок и убийц, просто девчонок, проданных когда-то, тех, за кого она сейчас отвечает, станет совсем плохо, и — в конце-то концов — потеря одного источника информации, пусть и ценного, стоит шанса сохранить сеть и прочие источники.       К тому же, хотел бы убить — уже убил бы. Но нет, разговаривает, к оружию не тянется, в голосе тоска, на лице — желание отдохнуть крупным шрифтом…       Значит, лень ему пока убивать подвернувшуюся Учиху. А она не намерена упускать такой шанс выжить. И, чего греха таить, у самой — те же желания в тисках обязанностей их выполнять. И совершенно гаденькое нежелание выдавать его на руки младших девчонок, простых гражданских, знаком уважения к его великодушию. Потому что Тобирама-сан — это один из немногих клиентов, чьё присутствие не вызывает скуки или гадливости. Потому что выбирая меж ним и теми, кого, если хочешь жрать, придётся принять вместо него, она вцепится в Сенджу. Даже с шансом, что всё закончится плохо.       О том, чтобы это «плохо» было только для неё, — она позаботиться сумеет.       И это такая глупость — не планировать поиметь информации с раскрывшегося и явно ошибающегося врага, такая несусвестная дурость, но поимеет она разве самого Тобираму. И на данный момент это будет удачей. И плевать ей, в чём потом попытаются её упрекнуть.       — А можно и иначе. Горячая полная ванна — в моих покоях за ширмой с павлином.       Она набирала её для себя, надеялась отдохнуть и немного — на явление в ванну Юми, когда пришёл очень не вовремя Сенджу. Стоит ли её жизнь горячей воды для уставшего шиноби? Юми не придёт, не дура — Тобираму видели, она знает его маску. А Сенджу — до сих пор не дёрнувшийся, даже на ноги поленившийся встать Сенджу — хищник опасный, но — она знает — вполне приручаемый. И отдавать его кому-то иному будет куда большей глупостью.       Тот откинулся, прикрыл глаза, прекратил прятать чакру, пристально рассматривая знакомую-незнакомую женщину. Кажется, даже чуть кривит губы в полуусмешке, чего под хенге никогда не было. «Девчонки наверняка перепугались», ― фоново думает Акеми, разливая чай в новую чашку. Но тех, кого незнакомая чакра толкнёт на глупости, остановят Учихи. Сложно не понять, кто тут, и представить, что он может сделать с теми, кто не вовремя сунется.       Шиноби изучал её, а она, нет-нет да поглядывала краем глаза и сравнивала образ и реальность. Вблизи, в спокойствии разглядеть противника не менее ценно, чем скрестить с ним клинки. Действительно глаза алые, у засечек на лице разошедшиеся края, словно их и не лечили, и сам он намного органичнее смотрелся именно таким.       Как ей нравились дни, когда Тобирама приходил, так и смотреть на самого него оказалось приятно.       Вопреки этикету и здравому смыслу, она взяла в руки только наполненную чашку, и с нею в руках двинулась навстречу острому взгляду, аккуратно обойдя и осколки, и лужу разлитого чая. Не отдавать — значит рисковать, да, Изуна-но-данна?       Протянула её. Не стала делать глоток сама. Как она поверила, повернулась спиной, заваривая новую чашку — так и тут. В чай она ничего не добавляла, хотя — могла. Бред? Да пошли они все, кто так подумает.       — Тобирама Сенджу, — прикрыв глаза, сказал мужчина, беря в руки чашку, не касаясь пальцев Акеми.       — Акеми Учиха, — поклонилась она, и, лишь распрямляясь, заметила, что глоток чая он уже выпил.       Строго говоря, она не считалась членом клана и не имела права на фамилию — со дня, когда перерезала глотку маленькой Хаюми и до дня Хики-Икаи. Но кровь и долг оставались с ней и сейчас, так что она не так уж и сильно кривит душой. Да и Учихи — это всегда носители додзюцу. И пробуждённый шаринган автоматически возвращал её в клан, давал все права и обязанности. И её Учихи — её куноичи, её девочки, их клановый дом — бордель, место для советов — каменная подвальная кухня, библиотеки — сутры со знаниями. И если одна ветвь воюет, вторая ветвь клана может быть… немного другой?       Некоторое время он молча пьёт чай, она наслаждается возможностью греться чакрой. Стихийная-огненная подошла бы лучше, но и просто разогнать кровь — помогает. И сквозняк уже не так раздражает, и не тратить концентрацию на то, чтобы скрывать чакру, — приятно. Как тяжёлый груз, который был настолько привычен, что его давление ощутить можно, лишь сбросив и осознав, насколько без него легче. Она продолжает краем глаза поглядывать на удивительно-спокойного шиноби, изучать его и… ну да, любоваться. Есть на что. Сейчас проявлять инициативу — скорее дурная идея, ещё не тот уровень понимания партнёра. И ни малейшей уверенности, что то, что она знает о его вкусах сейчас — правдиво. Подождать — благоразумнее, а своё предложение она уже озвучила.       Тобирама никуда не торопится. Допивает чай, встаёт и не сходя с места раздевается, оставив одежду опасной горкой лежать на полу. Ему не нужно оружие, чтобы чувствовать себя вооружённым, он сам — оружие. Ничуть не стесняясь собственной длинной наготы, покрытой следами бурной жизни, Сенджу идёт к указанной ширме, демонстративно её за собой не закрывая. В конце концов, ему обещали массаж.       Акеми следит, чуть прищурив глаза, профессионально рассеивая взгляд и не тревожа направленным вниманием. Она похожа на свой призыв, мелкую чёрную кошку, этим выжидающим любопытством, чуть склонённой набок головой — кажется, вот-вот дёрнется из причёски черное пушистое ухо. И когда он уходит, она развязывает пояс, стряхивает с плеч кимоно, гладкая, тяжёлая ткань стекает с кожи и падает на пол, складываясь ровными складками. Шпильки на ткань падают бесшумно, отпуская волосы свободно рассыпаться по плечам, спине и груди. Не стянутые в причёску, они слегка вьются, их крупные волны подчёркивают женственные формы. Рукавом нижней юкаты она стирает с лица косметику — от пара и воды она всё равно бы расплылась, ещё и воду испачкала бы — привычно-лёгким движением оставляет юкату лежать поверх одежды, сложенную аккуратно, шов к шву. И да, когда она раздевается сама — она всегда делает это так, но нечасто клиенты-шиноби позволяют ей такую роскошь. Ведь тогда в рукавах сложенной одежды легко спрячется почти любое оружие. Впрочем, Сенджу ли бояться её оружия? Она улыбается этой мысли легко, едва приподнимая уголки губ, но эта улыбка находит отражение и в глазах. Она отворачивается от одежды и горки шпилек под юкатой, и едва ли не беззвучно идёт следом за Сенджу.       В её собственной ванной, откинув белую голову и закрыв глаза, уже лежал Сенджу, раскинув руки. Лёгкую улыбку Акеми удержать не удалось — ведь наверняка под водой широко расставил ноги, привычно, удобно. На шорох прикрытой ширмы Тобирама только лениво приоткрыл глаз, оглядел Акеми, явно довольным взглядом, и погрузился в воду чуть ниже. И еле-еле заметно уголками губ улыбался. И кто говорил про кирпич-но-дзюцу, когда у него такая живая мимика? Даже специальных навыков не нужно, чтобы понимать — доволен, расслаблен, спокоен. Ассоциации с хищником только усиливались. Надо будет обдумать, с каким именно, но после.       Ванна была рассчитана на одного человека, но, право слово, она не имела ничего против нахождения там же Тобирамы. Одна из лучших альтернатив для встречи без масок. Она опустилась на колени рядом, медленно коснулась его плеч, отслеживая реакцию. Приручая хищника, не следует спешить, так что медленно, плавно, позволяя проследить и удостовериться — просто массаж, не попытка навредить. Нет, она не параноик, она просто хочет жить и соблюдает технику безопасности при работе с сильными шиноби!       Потому момент, когда чужие плечи с твёрдыми от усталости мышцами под пальцами ощутимо дёрнулись, Акеми сразу уловила и убрала руки. По затылку было не понять, была она недостаточно аккуратна, задела ли старую рану или дело в чём-то ещё. Сенджу пояснять не спешил. Она пригляделась, не заметила ничего необычного, но решила на всякий случай обойти пока руками ту точку и вернулась к массажу. Ещё немного полежав спокойно, Сенджу опять дёрнул плечом, но на этот раз решил пояснить.       — Иди в воду, пока горячая, — тихо говорит Тобирама, от влажности и жара его голос звучит тише и бархатнее, но без приглашающих ноток. Ей предлагают посидеть в ванне, в конце концов, сложный день тут был не только у него.       Соглашается Акеми не раздумывая и с удовольствием. Вода не успела остыть, да и Сенджу, хоть и не мастер катона, но, как и все шиноби, — горячий. Даже просто чакра отменно греет воду. И — расслабиться, позволить телу растечься в естественной позе без следа напряжения. Заставлять тело расслабиться — важная часть её навыков, давить интуицию, которая призывает быть настороже, не доверять, не расслабляться, быть готовой в любой миг сорваться с места. Доверие, спокойствие, лёгкая улыбка и тёплая вода, откинуть волосы за спину, чтобы не мешались и не скрывали тела. Пусть смотрит. И удивительно — но в какой-то момент действительно получается расслабиться. Когда рядом стабильный источник чакры, когда не надо прятать свой. Пусть сейчас это Сенджу Тобирама, они в элитном борделе в кадке с водой, и непонятно, выживет ли она по итогам этой ночи — ей хорошо, и она не скрывает довольного вздоха. Расслабляются сведённые мышцы в глубине, смывается напряжение и даже биджев неотмывавшийся сенбон прекращает быть занозой в мыслях. Ей спокойно и тепло. И она продолжает разглядывать Сенджу из-под ресниц, в который раз благословляя их длину. Под длинными ресницами хорошо прятать взгляд, при желании — можно спрятать даже активное додзюцу — но это сейчас ни к чему. Просто смотреть и греться, и ни о чем не думать.       Тобираму наблюдение — а не чувствовать деликатное внимание он не может — кажется, совсем не напрягает. Он тоже лежит, глазам с неактивированным шаринганом видно, как некоторые мышцы на его теле непроизвольно подёргивает, и тоже отдыхает. Разговор начинается сам, ненавязчиво и очень непривычно к знакомому образу. Они оба — не такие, каких играли.       — И как тебя занесло?..       — Не все рождаются сильными, — она пожимает плечами, безмятежно улыбаясь. — Так я могу быть полезна.       Она слишком хорошо знает, что здесь, в борделе, ей много лучше, чем когда-либо могло бы быть в клане.       Тобирама лишь пожимает плечами, он и не ждал подробностей, да и вопрос-то был о другом.       — Я считался слабейшим в своём возрасте. Но самой-то нравится?       Она молчит некоторое время, обдумывая. Это далеко не самый простой вопрос. Многое можно сказать, но как сказать так, чтобы и не солгать, и не сказать лишнего?       — Мне нравится не быть бесполезной. Нравятся многие аспекты моей профессии, хотя, определённо, не все.       Тобирама на ответ только фыркает, осторожный-опасливый. Он помнит Сачико-сан, жену погибшего шиноби Сенджу, вынужденную оставаться в Лесном Клане с маленьким ребёнком. Бесправную, беспомощную, без подруг и поддержки вынужденную подбирать слова в опасении сказать что-то не то. Птичьи права, вежливость и регулярная слежка — кому и что говорит. Уверенная и алоглазая Акеми не была такой же испуганной и дышащей через раз, но параллели…       Тобирама слишком хорошо помнил, каково это — выжить только потому, что брату, что старше всего на пару лет, не всё равно, и не собирался что-то говорить на эту тему насмешливого и сочувствующего. Это было не нужно, и не вовремя.       Она легко улыбается. Сейчас ей не требуется даже натягивать эту улыбку на лицо, она приходит сама. Она знает — с её талантами альтернативой ей было кладбище. И только оно. Суитон первой и единственной стихией — это было бы очень смешно, если бы не накладывало на неё столько подозрений.       Тобирама ловит эту улыбку. Естественно, множество всего осталось за кадром, несказанного, прошлого, важного. Но совершенно не тяготящего, и он смеётся. Легко, не обидно — ему приятно видеть эту улыбающуюся женщину напротив, ему хорошо, и этого достаточно. И его смех достаточно заразителен, чтобы она тоже засмеялась, чёрные глаза распахнулись широко, не то в удивлении, не то в чём-то ином. Отстранённо она замечает, что разница в годах, всегда чётко ощущавшаяся в общении с её данна, сейчас не чувствуется, а ведь они ровесники. Выглядеть старше своих лет — не всегда комплимент, но здесь и сейчас — да, и ей немного жаль, что его нельзя озвучить так, как ей бы хотелось.       А Тобирама фыркает, вопреки всем традициям с головой ныряет в воду, чтобы тут же мокрым подняться, потрясти головой, разбрызгивая капли и так же заразительно отфыркиваться. И нет, заинтересованный взгляд на свою грудь Акеми всё равно поймала. И даже не испугалась шагнувшего к ней прямо в воде шиноби. Но вот от лёгкого вскрика, когда он подхватил её на руки, вынимая из воды, не удержалась. А Сенджу легко и спокойно, энергично, словно и не он сейчас лежал почти с чакроистощением, шагал в сторону покоев, кося из-под мокрой чёлки, что выглядело бы жалко… у кого-то другого.       — И куда вас, Госпожа? — всё так же без поддёвки и вторых смыслов, удивительно, но реально — и она, одной рукой придерживаясь за плечо (привычка, да и так удобнее), второй махнула в нужную сторону. Одна из самых тёплых комнат, возвышение, мягкий футон — всегда лучше поддержать здоровье, чем простыть и потом лечиться. На стене на креплениях — её кото, любимое, украшенное, столик с каллиграфиями, гордо именуемыми «подарком неизвестного поклонника», шкаф — одежда, косметика, в потайной нише — оружие. Её гнёздышко, уютное, тёплое. Обычно она не тащит сюда клиентов, но Сенджу — не «все» и не «обычно».       Нести Акеми на руках — легко и приятно. Что там того веса? Даже меч у ани-чана тяжелее. А тут ещё и удобно. Пригласили его в сердце сердец, то место, что всегда остаётся сокрытым — личное, тёплое, уютное, всё несло на себе отпечаток личности Акеми. Да и скрывать что-то уже не было смысла, оставалось только идти шаг за шагом ближе друг к другу. Внимательно осмотревшись и не скрывая собственного интереса, Тобирама рухнул на пол, скрестив лодыжки — не на футон, не на подушки для сидения, а на пол, который был чист и тёпл — ровно как и любил сам Сенджу. Женщину из рук он так и не выпустил, разве что чуть сильнее начал полыхать чакрой, чтобы обсохли побыстрее. Полотенец он не любил. А Акеми на руках пригрелась, голову на плечо опустила, будто так и надо. И капли с тела поползли вниз, собираясь в аккуратную, педантично-круглую лужицу. Опознав в этом движении одну из базовых тренировок на контроль суитончакры, Сенджу несколько удивился: вот чего от Учихи не ждёшь так это суитона в стихиях, но не удержался и закрутил её водоворотом. В конце концов, был же у Мадары ветер! А о следующих уровнях стихийных тренировок узнать можно не только у него.       Она пронаблюдала за водоворотом с улыбкой, вытягивая воду из длинных волос. Сушить их долго, а так — быстрее. Стихийные ниндзюцу ей не покорятся, но применять стихию в быту она научилась, пусть это и стоило энного количества нервов и времени.       — Не-не-не, со мной такого не надо, или потом будешь сама расчёсывать, — тут же всполошился Тобирама. Не то чтобы он думал, что опытная таю не расчешет его встрёпанную шевелюру, просто он был лучшим суитонщиком клана и изредка обязан был заниматься с молодёжью. А суитон — лучшая стихия на контроль. А тренировки маленьких чакропользователей оставляют свой след, пусть даже такой смешной.       А после таких техник его волосы всегда вели себя своевольно. Поудобнее переместив колено под спину женщине, он погладил чужие волосы рукой и уткнулся в них носом. Всё-таки так — намного лучше, чем под хенге и с не-Учихой… а ещё куноичи — это не гражданская шлюха, довольно усмехнулся Сенджу.       На его реакцию она улыбнулась несколько удивлённо:       — Я и не собиралась. А расчесать и просто так могу, если хочешь, — и прижмурилась от руки на волосах.       Приятно, что и говорить. И намного лучше — что без притворства. Немножко побыть человеком, а не крашеной куклой. Человеком, которого можно гладить, с которым можно разговаривать и смеяться.       — Дапрдленнхчу, — неразборчиво пробурчал в волосы женщине Тобирама. Это было приятно, но перепадало более чем редко. В своём виде он по женщинам не ходил, а когда получалось так — было не до ленивых расчёсываний. Идея «а может нахуй всё просто по массажу и потрахаемся» всё больше и больше раскрывала свою восхитительную сторону. Тобирама легко сжал Акеми в руках, тут же ослабляя хватку, начиная ненавязчиво гладить по спине. Не склоняя к чему-то, не соскальзывая рукой на приятные ягодицы, а просто проявляя поддержку и наслаждаясь кожей под руками. И, не удержавшись, легко почесал меж лопаток.       Учиха на это совершенно беспардонно замурлыкала. «Переобщалась с призывом», — с ноткой веселья подумала Акеми. — «Скоро на птичек охотиться начну, да…»       И стала прикидывать, как бы извернуться в руках так, чтобы и самой дотянуться погладить, и спину из-под рук не убрать.       — И почему раньше так не делала? Тебе идёт, — одобряюще хмыкнул Тобирама. Чуть вибрирующая под руками плоть живого человеческого тела вызывала желание расплыться в довольной улыбке. Впрочем, прижать её к себе покрепче он себе позволил, перекладывая голову женщины себе на плечо и утыкаясь носом в ложбинку на чужой шее. Так же очаровательно мурлыкать он не мог, но довольство испытывал сравнимое. Это было чуть забавно, чуть интересно, и, Ками-сама, почему он раньше до этого не додумался?       — А я делала, но не при всех, — фыркнула она, запуская пальцы в ещё не просохшие до конца белые волосы и аккуратно и бережно начиная их разбирать. — Кошки порой отличные собеседники, — и чуть прогнуть спину, делая контакт кожи к коже ещё более полным.       — Но не при мне, — чуть возмущённо фыркнул Сенджу, и потёрся носом о чужую кожу. — А я люблю кошек, — честно признался он, почёсывая шею Акеми, — только их у нас не так уж много. А ты?       — И я люблю, — улыбнулась она, — здесь их много. Мы их кормим, даём им приют, а они приходят выслушать и помурлыкать.       — Кошка, которая не любит кошек, вот что было бы странно, — легко усмехнулся Тобирама, подтягивая Акеми повыше и подхватывая под бёдра для большего удобства.       — И, коварный вопрос — а ты так же любишь молоко, как кошки, или всё-таки сможешь им со мною поделиться?       Акеми тихо засмеялась, думая о том, что Сенджу и в маске был приятным собеседником, а уж без неё — вцепиться и не отпускать, и как его в родном клане ещё никто не разглядел?       — С тобо-ой? — чуть протянула она. — С тобой поделюсь.       — Чуть позже, — лениво откликнулся Тобирама, откидываясь на спину и роняя на себя Акеми. Потискать женщину, которая об этом всё равно никому никогда не расскажет, а если и расскажет, то всё равно никогда не поверят? Ко взаимному удовольствию!       Обняв тихо фыркнувшую таю, Сенджу приступил ко вдумчивому поглаживанию боков.       — Вроде и молоко любишь, а рёбра одни… Нет, не подумай плохого, чудесные рёбра, и всё остальное, но мне тебя покормить хочется.       «Возможно с рук. И не только», — озвучивать он не стал. Это само собой входило в «чудесно потрахаемся».       Акеми уткнулась ему в грудь лбом и тихо захихикала.       — Покорми-ить… Покормить можно, но мне придётся встать. И пройтись вниз за чем-то, чем можно кормить.       Смех Акеми был крайне заразителен, Тобирама не удержался и присоединился.       — Какой кошмар! Но мы поступим по-другому.       Подняться и привычно закинуть на плечо женщину было легко. Но не через плечо, а именно сидя. Чего бы и не потаскать в хорошее настроение?       — Мы дойдём до моего о-бэнто в свитке. Собран дома, неделю назад запечатан в надежде на скорое возвращение, но ничуть не изменился во вкусовых качествах. Отведает ли Госпожа предложенную ей скромную пищу?       — Урр? — лукаво приподнятая бровь, весёлая улыбка. — Это будет очень, очень любопытно! — она помолчала с полсекунды и добавила: — И наверняка вкусно — не просто же так Сенджу в среднем кило на десять тяжелее…       И осторожно поболтать ногами в воздухе, не задевая — хочется же, как девчонке мелкой, сидеть, хулиганить по мелочи, смеяться — и раз уж можно, отчего бы и нет?       На пол в лотос Тобирама рухнул всё так же с Акеми на плече. Для равновесия и удобства приходилось, конечно, чуть помогать чакрой, но на общем фоне такие затраты вообще не были заметны.       — А у тебя вообще редкая возможность оценить, как готовит глава Сенджу Ичизоку, — всё-таки похвастался Тобирама, выуживая из подсумка маленький свиток и легко подкидывая его в руке. — Госпожа, помимо наших габаритов, рискнёт оценить нашу еду? Предпочтёт ли она делать это красиво, — выразительно покосился на низкий столик, — или предастся простолюдинско-походным традициям? Хаси, увы, одни, — извиняющийся тон совершенно не сочетался с пальцами, что легко поймали и тут же отпустили мелькающую женскую пяточку.       Жгучее любопытство наверняка отразилось у неё на лице, она даже не думала его скрывать.       — Нет-нет, такую пищу надо вкушать краси-иво! — она спрыгнула-таки с его плеча, прошла пару шагов до одной из стен, сдвинула маленькую, сливающуюся со стеной ширму, скрывавшую полочку с посудой, быстро и аккуратно расставила посуду по столику.       Столик, традиционный, расписной, изящный и, как и всё в этом месте, чрезвычайно уместный, был смерян ехидным взглядом. Особенно ножки.       — А теперь, Госпожа уж простите за то, что предстанет пред вами, — довольных, хвастливых ноток на любопытную мордашку Акеми Тобирама не пожалел. Одним движением расстелил свиток и подал чуть чакры. Ани-чан… любил готовить. Брату — особенно. В общем, Акеми-чан совершенно не подозревала, к чему готовиться, иначе бы достала пару столиков.       Наблюдая за выражением лица Учихи, Тобирама подумал, что провернуть это стоило уже ради этой вот мордашки, на которой отражалась непередаваемая гамма эмоций. А столик, как ни странно, выдержал — ножки не подломились — но вот места на нём не хватало категорически.       А Акеми меж тем думала, что если старший Сенджу брату собирает в дорогу еды столько, что ей она могла бы пару недель половину своих нынешних учениц кормить и себя не забывать, и это для них норма, то разница в габаритах становится удивительна с другой стороны — что ж так мало-то? Или расход энергии такой большой? На что бы? Данна-то не сильно плотнее её самой питается, а сил тратит вряд ли меньше, чем тот же Тобирама… Акеми, будучи девочкой умной и учёной, сама не заметила, как начала прикидывать примерные пропорции. Но её совершенно коварнейшим образом прервали щелчком по носу!       — Эй!       — Если Госпожа будет сидеть с такой задумчивой мордашкой, я не сдержусь и буду хихикать. А как она будет жить, зная, что я на такое способен? — подразнил её щурящийся Тобирама. Зрение что ли плохое, скользнула мысль, но тот уже посерьёзнел: — Попробуй, Акеми-чан. А что не съедим — останется.       Всё-таки с провизией у Сенджу и в худшие годы могло быть лучше, чем при дворе даймё.       Акеми легко улыбнулась, отбрасывая в сторону мысли. Зрительная память у неё и без активации шарингана работала отлично, пропорции посчитать успеет. Как и позавидовать втихомолку, а пока стоит взять наконец палочки и утащить вон тот особенно вкусно выглядящий кусочек.       Тобирама легко нахмурился. И даже чуть сознательно приотпустил — чакру, ощущения. Не яки, но суть шиноби.       — Стоп. Не думай. Вообще. Ладно?       Она медленно вдохнула, на выдохе аккуратно отложила палочки. Сенджу прав, нельзя. Думать о серьёзном, работать с последствиями, и какой к биджу анализ информации, она всё ещё легко может не пережить эту ночь. Только искренность и никаких мыслей о долге и делах.       А раз искренность… Успокаиваться самой будет и дольше, и… неправильно.       Два шага вокруг столика, опуститься на колени совсем рядом, взять ладонь в ладони и уткнуться лбом в плечо. Закрыть глаза.       Их хорошо дрессировали переводить запоминание и отслеживание в фоновый режим, чтобы в постели даже самый внимательный мужчина видел — любовница думает только о нём и о том, что он делает с ней, а не о каких-то серьёзных вещах. Весь анализ — потом. И рефлекс, завязанный на тактильный контакт, должен надёжно выдернуть её из трясины анализа и раскладывания увиденного по полочкам.       Тобирама очень осторожно обнял в ответ. Погладил по волосам, ему безумно нравились эти густые, чуть вьющиеся локоны. Подул в затылок, скорее из озорства, и просто обхватил за плечи. Тихо, чтобы всё её внимание сосредоточилось на голосе, начал:       — В детстве, когда доверять кому-то было легче, один мой брат делал одну странную вещь. Когда случалось плохое, он меня обнимал и окутывал чакрой, представляешь? Просто в кокон, — Сенджу тихо хмыкнул и легко потянул за длинную прядь волос, вьющихся по спине.       — А потом проблемой стало просто взять из чьих-то рук еды.       Помолчали.       Тобирама большим пальцем гладил ключицу Акеми, задумчиво глядя куда-то в пустоту. Потом перевёл взгляд на женщину, подхватил пальцами за подбородок, заставляя поднять голову и посмотреть ему в глаза. Помнил, что шаринган у неё, помнил про то, что именно мастера гендзюцу считались лучшими в шпионаже. Но ведь дело было не в этом?       — Прекрасная Госпожа позволит покормить её, останется на моих руках?       Она медленно кивает, чуть прикрывает глаза. И тихо признаёт:       — Для меня это «потом» было всегда.       И она ничуть не шутит: когда она надела маску? Когда она впервые поняла, что не нужна родителям, что от неё избавятся, как только сумеют? Даже перед Юми ей пришлось учиться маску снимать. Её третий Сити-Го-Сан тогда ещё не наступил.       Ослабив хватку, он ведёт подушечками пальцев по контуру её лица, очерчивает брови, соскальзывает на шею и прислоняется лбом ко лбу.       — Это помогает сохранению жизни. Но рискует превратить выживание в существование.       Две секунды на размышление, сказать или промолчать.       — Да. Превращает. Это сложно… Но не невозможно.       И опустить взгляд — не смущение или недовольство, но попытка довериться. Убрать подальше оружие, как спрятаны под юкатой сенбоны.       Подбородком Тобирама коснулся затылка Акеми, толкая её к себе на грудь. Снова, захочет покушать — отстранится. А обниматься — близко, без страха сенбонов или иллюзий — как признаться в любви к женским романам. К их чести, зачастую более чем хорошим.       — Нет ничего невозможного. Как бы ни казалось иначе. Даже когда кажется, что приложить соответствующие усилия нереально… это не повод не попробовать.       Услышь кто эти слова… проверяли бы его сенсоры. Но… чрезмерные усилия — это действительно не повод не пробовать, даже если потом он будет думать и проверять, что за бред творил и чем опоили.       Она точно знала, что может. Может открыться, довериться и снять маску. И пусть то, что творится нынче в её покоях, за гранью всех вероятностей и прогнозов — тем оно ценнее и тем сильнее оно западает в душу. А потому — обнять за пояс, прижаться к груди и молча сидеть. Слушать ровное сердцебиение и наслаждаться блаженной пустотой в голове и теплом вокруг.       Рассеянно гладящий по боку Акеми Тобирама задумчиво смотрел на женщину в своих руках. И, кажется, впервые видел в ней человека. Не просто постепенно наливающийся деталями образ, а нечто цельное, просто сразу. Так видят врагов, но сражаться с Акеми он не хотел. Он сам положил оружие, он устал от войны.       А под рукой скользили рёбра. Задумчиво хмыкнувший Тобирама перехватил Учиху — удивительно, Учиху! — поудобнее и подхватил палочками кусочек удивительно жирной речной рыбы, избавленной от костей заботливым старшим братом.       — Госпожа, это еда. Еда, это Госпожа. Итадакимас!       Она улыбнулась, повернув голову к еде, выговорила «итадакимас», прежде чем взять кусочек. И да, с чужих рук, и после она утверждала бы, что просчитала все варианты и могла логически доказать, что кусочек не отравлен… Но просто взяла. Не задумываясь. Не обдумывая, не просчитывая, не анализируя. Просто поесть с чужих рук. И воспринять человека отдельно от тени его фамилии. Ведь недаром же представляясь оба поставили на первое место именно их, а не воюющие кланы?       Тобирама хмыкает и легко касается чужих губ своими. Только затем, чтобы снова подхватить со столика кусочек чего-то розового (рыба? мясо? дичь? птица? или опять эксперименты ани-чана в ботанике?) попробовать первым — и лишь потом угостить Акеми. Явно не чтобы показать, что не отравлено. Дышать одним воздухом. Есть одну еду. И, наевшись, поблагодарить, коснуться щеки лёгким поцелуем и не думать о том, что взгляд в глаза может быть воспринят не так. Потому что хочется, потому что приятно, и радужка — ровная, чёрная, ни единой алой искры.       Чуть подождать, убедиться, что он тоже наелся, и тихо напомнить про обещанный массаж. И не потому, что обещан, а потому — что хочется. Прикоснуться, помочь расслабить уставшее тело. Ванна — это хорошо, но ванна — это мало!       На это Акеми подхватили на руки и потащили обратно — в логово, на этот раз — на руках. И, уронив на её же футон лицом вниз, резко сели на её попу.       — Сможешь не дёргаться? — прямо на ухо мурлыкнул, словно сшаринганив её интонации, Тобирама, шевеля дыханием волоски на висках.       На плечи легли прохладные, покалывающие чакрой пальцы.       Акеми фыркнула в подушку, прижмурилась. Это было крайне непривычно, но почти-кошачье любопытство легко брало верх. А потому — расслабить плечи под чужими руками, растечься расслаблено и отдыхать. И любопытно сравнить с тем, что умеет сама.       Легко промяв плечи — не сдерживаясь, сжимая пальцы на чужих мышцах и коля странной смесью медицинско-суитонной чакрой, ведь родственная должна доставлять хорошие впечатления, Тобирама активно приступил к делу. Да, он привык к непробиваемым Сенджу и боевому массажу, разминающему забитые в боях мышцы, да, он был болезненным и не распространённым по технике, ведь контроля чакры уровня его и брата не было почти ни у кого. Но это было уважением с его стороны. Признанием. И желанием, конечно, похвастаться — смотри, как я могу! Учиха оценит это по достоинству, когда распрямится и почувствует не прошедший день, а жизнь, какая она есть. Крутили Акеми легко, во все стороны, проминая и руки, ладони, с незабитыми от печатей сухожилиями, стопами, ягодицами — никакой эротики. Полноценный массаж, разве что напоследок Сенджу не удержался от удовольствия и вдоволь огладил не сопротивляющееся тело.       Тело мурлыкнуло, перевернулось и село, очень ловко-привычно, чуть склонив голову и в кои-то веки заметив за собой этот обычно рефлекторный жест. Акеми прогнула спину, довольно жмурясь, проверяя обновлённую подвижность суставов. И, поймав его за руку, потянула ложиться, мягко придавила ладошкой плечи. Ладошкой, окутавшейся тоненьким слоем бледно-зеленой медчакры.       Да, она тоже умеет делать массаж с чакрой и знает основы ирьедзюцу!       Сопротивляться? Зачем? Мужчина доверчиво и легко скользнул следом за деликатным жестом. Смотри. Сканируй чакрой, как работает организм легендарных Сенджу, если хочется. Или гладь и ласкай. Делай, что доставляет удовольствие, а сам Тобирама…       Сам Тобирама самодовольно-провоцирующе щурился на женщину.       Акеми улыбалась, но на провокации не поддавалась. Промять уставшие мышцы, чуть больше усилий, чем привычно, но вполне в рамках. Плечи, спина, ноги, руки — эротика? Какая эротика? Сначала — расслабить, так, чтобы ни одна мышца не осталась забитой и напряженной. И вносить по пути поправки на незнакомое тело, что и крепче, и крупнее привычного, но всё те же мышцы и сухожилия. А от взаимного доверия — лечь под ладонь с чакрой, не дёргаться и не мешать — что-то тёплое ворочалось внутри, разгоняло по телу волны тепла.       Но просто погладить и скользнуть-лечь рядом — только закончив массаж, доделав важное и приятное дело.       Шевелиться после взаимного удовольствия не хотелось, и Тобирама обнял её покрепче. Запустил руку в волосы и символично погладил чужой затылок. Двигаться не хотелось, но поговорить?       — А у тебя чакра не колется, — признался Тобирама в том, что вертелось в голове с самого начала.       — И не жжётся, — согласно кивнула она. — Ровно одна стихийная склонность — вода. По чакре легко определить стихийные склонности. При некотором опыте — даже порядок проявления стихий.       Пригреться у почти-горячего бока и рассуждать о теории чакры и её природе — чем не замечательная идея?       Тобирама даже почесал за ухом смахивающую на кошку Акеми.       — Но и у меня, и у аники тоже — суитон. И это никогда не мешало, — мужчина поморщился, — особенностям. А у тебя…       Ненадолго замолчав, Сенджу тяжело вздохнул       — Прими комплимент, от, без скромности, одного из лучших сенсоров, что можно найти в мире, — твоя чакра почти не ощутима, совсем не колется, и… совершенно необычна. Даже медицинская, если у человека нет стихийной, колется, — пробормотал в сторону Тобирама.       — Суитон, райтон, дотон, — педантично уточнила Акеми с лёгкой улыбкой, — Думаю, то, что тебе кажется необычностью — побочный эффект постоянного сокрытия чакры. Это — то, что вбивается крепче, чем ручные печати боевикам. Ну и способность не колоть чуждой чакрой очень полезна в том, чтобы помочь расслабиться, слегка подлечить.       — Не обидел? — чуть приподнялся на локте Тобирама, вглядываясь в лицо Акеми.       — Нет, — она и улыбалась, и отвечала вполне искренне. — Это интересно — узнать, как оно выглядит со стороны. Картина мира и теория чакры, составленная только с одной точки зрения, не может быть полной… А ведь этим толком никто не занимается, всем не до того! — сама того не заметив, она тоже приподнялась, разговор зацепил ту тему, о которой она могла говорить много и со вкусом.       Чуть помявшись и полюбовавшись вдохновлённым лицом Акеми, Тобирама всё-таки спросил:       — Может, тебе будет любопытно просто об этом поговорить? Сравним, что чувствуют сенсор и тот, кто максимально отгораживался от чакры… между нами? И, если будем записывать… то пусть оно будет под именами двух авторов, не важно, кому достанется после наших смертей?..       Акеми улыбнулась так мечтательно, что ответ в общем-то был совершенно очевиден, но она его и озвучила:       — Да. Это будет очень, очень любопытно. И обсудить, и сравнить, и записать. И я даже знаю, куда его можно деть, чтобы оно сохранилось под именами авторов.       — Значит, Госпожа даёт своё позволение и на повторный визит к ней? — и тут же посерьёзнел. — Знаешь, я действительно хочу это написать. С полной отдачей. Пока — могу рассказать как вижу, показать… не так я хорош в гензюцу, — чуть извиняюще улыбнулся Сенджу, — а потом… я бы хотел, чтобы ты прочла мои заметки о чакре.       — Приходи, — улыбнулась она и тут же посерьёзнела.       — И да, написать. Прочитать твои заметки — это… Я ценю это, — она прижала ладонь к сердцу. — И… политическая ситуация склонна к переменам не только среди гражданских. Может быть, когда-нибудь такое совместное авторство никого не удивит.       — Женщина, с чего мы начали и к чему пришли!.. Я всё больше убеждаюсь в твоей исключительности, — глухо фыркнул Сенджу, и снова вернулся к серьёзности. Ладонь легла на грудь — небольшую, правильной формы, в которую он уткнулся лбом поверх руки. Как обещание, да?       — Всё меняется. И начинается с того, что такое авторство будет существовать.       Было очень странно прийти к придворной шлюхе, найти куноичи Учиху, а остаться — с Акеми. Ситуация менялась, как ветер в штормовой день, но на плаву остаться можно было, только удержавшись за руки.       Она обняла его голову, чуть погладила, зарывшись пальцами в волосы. Это был очень, очень странный вечер, но Акеми в мыслях поблагодарила их общую несдержанность. Ведь если бы не она — они бы так и не узнали этой стороны друг друга. А оно стоило, может, и не всего, но очень, очень многого.       И чуть наклонить голову, поцеловать в макушку, тепло-тепло. Выразить то, что прячется под кожей и в эмоциях.       Долго сидеть не удалось. Ванна, еда, массаж — а ведь планировали оба несколько больше! Тобирама потёрся затылком о чужую руку в волосах, довольно фыркнул и опрокинул Акеми на спину.       — Госпожа позволит некие вольности скромному мне, припадающему к её ногам в смиренной мольбе? — вопреки почтительным словам, руки Сенджу бесцеремонно подтаскивали женщину поближе, ведь они оба так привычно игнорировали отсутствие одежды. Она улыбалась, обнимая его за плечи и ловко подтягиваясь ближе, кожа к коже. Эта игра радовала её, и эта забавная почтительность в сочетании с бесцеремонностью действий. И, да, они оба этого хотят — так зачем отказывать себе в удовольствии?       У Акеми-таю было много мужчин, но очень и очень с немногими ей было хорошо. И он среди этих немногих был. Таю подавалась, прогибалась под руками, чувствовала, как скользит по коже чужая чакра. Секс — всегда секс, это физиология, эмоции, очень изредка — сознательные. А у шиноби ещё и чакра, которую сдерживай, прячь не прячь, но она всё равно — часть тела, которая отзывается, которая пронизывает каждую клеточку тела, и по которой можно ориентироваться так же легко, как ориентируются таю по мужским вздохам. Тобирама действительно был отменным сенсором, пусть эта ночь и грозила расцвести на коже синяками от слишком сильных ласк, но это пустяк, такой пустяк — их будет даже жаль сводить, и, может быть, она даже не станет этого делать. Потому что хорошо — до желания оставить на этой бледной коже много длинных следов от ногтей, цепляясь за плечи, до желания не жмуриться привычно — даже техника сокрытия чакры не скрывала алые проблески в глазах, что часто проявлялись в такие моменты. И вдвойне хорошо от того, что можно. Сегодня — можно.       — У Госпожи чудесные, красивые глаза, — судорожно шепчет Тобирама, бесцеремонно закидывая чужие ноги себе на плечи, слегка сумбурно, но он всегда находил шаринган красивым. Этот, алые вспышки которого чудятся сквозь чужие ресницы, особенно.       Под ногтями ходят размеренно чужие мышцы и кожа словно расходится, сама того желая, — Тобирама не шарахается от боли, но ловит губами чужие кисти, прикасается легко-легко, в противовес пальцам, грубо, почти насухо проникающим в женщину.       Она ловит это касание губ, подушечками пальцев — мягкими-мягкими, без следа обычных для шиноби мозолей — касается щеки, почти невесомо дотрагивается до шрама.       Она точно знает, что её глаза сейчас красны, но нельзя закрыть, нельзя не смотреть — потому что хенге, даже качественное, не передаёт львиную долю мимики, и оторваться от зрелища — невозможно.       Красивые глаза, да? Тогда смотри. Пока можно посмотреть, не опасаясь иллюзий, не опасаясь потерять разум в изощрённом гендзюцу.       Он усмехается — чуть кривовато, словно неумеючи, на лёгкую ласку, жмурится, замирает изваянием на долю мгновения. И ловит мягкие пальцы зубами, легко, игриво.       Шиноби могут перегрызть горло. А могут лёгким прикосновением расслабить или переключить мысли на что-то поинтереснее трупов, прошлых и будущих. Например, на того, кто рядом сейчас. И не осмысливать тучу сложных вещей, а просто смотреть и чувствовать. Ловить редкий момент.       И выгнуться, на пределе возможностей суставов, пока что сознательно, чтобы не потерять и крошки того жара, что расползается по телу, и которого всегда хочется больше.       Потому что эмоций в хорошем сексе даже больше, чем физиологии.       Чуть полюбовавшись всеми продемонстрированными изгибами, Сенджу перехватил Акеми за запястья, сжал одной рукой, наваливаясь сверху, буквально накрывая собой, почти урча.       Потому что кроме эмоций внутри что-то отогревалось и потягивалось, разворачивалось и довольно щурилось, пока Тобирама рукой направлял себя, оглаживая женские ягодицы и хоть как-то придерживая столь неустойчивое равновесие. Она не постеснялась длинно мурлыкнуть, хотя звук прервался резким вздохом, почти картинно прикушенной губой. Хотелось податься ближе, но поза достаточно сильно ограничивала подвижность. В голове — блаженная пустота. Жарко, твёрдо, глубоко. Акеми хотелось извиваться в удовольствии, не томно стонать, а выгибаться и тереться грудью, ноющими сосками, запрокинуть голову и вцепиться при этом ногтями в спину Тобирамы. Было так… ритмично, желанно, почти зудяще, что воздух стыл в лёгких, казался слишком густым, чтобы можно было им дышать, вырывался мелкими, резкими выдохами, обжигающими губы. И чужие губы на шее, кончики волос, щекочущие кожу, дышать ничуть не помогали, только добавляя остроты ощущению лёгкого удушья.       Когда и зачем они скатились с футона на пол, она почти упустила, но, кажется, на мягком одеяле стало слишком жарко. Тобирама распластал её по полу, что вроде должен был быть холодным после прогревшегося одеяла, но плавился под их жаром. На шее у неё жглись следы слишком жёстких поцелуев, на бёдрах наверняка расплывались десятки следов от крепких пальцев, а сама она могла только хватать воздух ртом, пытаться облизать пересохшие губы и ловить чужой язык, изредка проходящий по губам.       Член в ней двигался медленно, давая ощутить себя, проникая и отстраняясь, и именно там были ощущения. Помимо головы, заполненной туманом и сплетённых в замок пальцев рук, которые без своей легендарной силы сжимал сын Сенджу.       Но и так соскользнуть в блаженное ничего не удалось. Со стоном, почти рыком, Тобирама, привстав на колени, затащил на себя Акеми, не выходя из неё, замирая полусидя, чуть изогнувшись, чтобы глубже войти. Перехватил руки за локти, свёл за спиной, удерживая прямо.       — Двигайся, ну!..       Она глубоко вдохнула, коротко усмехнувшись на выдохе, и послушалась, воздух казался отчаянно вкусным и почти обжигающе холодным. Движения плавные, медленные, чуть качнуться в стороны на полпути, напрячь-расслабить снова мышцы внутри — легко, привычно, удобно, смотреть чуть сверху вниз, заполняя пустоту в голове мелкими бессмысленными деталями — там напрягшиеся мышцы, тут проступившая капелька пота, отчётливо изменившийся от жара оттенок кожи. Алые следы на коже от ногтей. Сомкнувшиеся на соске губы, влажная дорожка поцелуев от груди к ключице, чужая грудь, к которой, чуть изогнувшись, можно приникать всем телом. Висок с прилипшими белыми прядками — снежными, которых так легко коснуться губами, пусть даже от этого заломит крепко стиснутые руки.       И всё это — не торопясь, желая подольше растянуть удовольствие, прочувствовать и уловить каждое движение, каждый момент вот этого всего. Кажется, чуть быстрее — и эмоциональная перегрузка накроет с головой, заставит туман в голове превратиться в нечто взрывоопасное.       Выпустив руки из захвата, Тобирама подхватил Акеми под ягодицы, сжал, задавая свой ритм, чуть быстрее, чуть резче толчки, вскидывая и опуская. На руках у него выступили вены, но сама Акеми распласталась по нему, обняла руками, положила голову на плечо, думая только об одном: дышать. Сжать, запустить руки в волосы… сил не было, было слишком жарко. Так давно, так давно не было чего-то подобного. И на резком вздохе, попытке выгрызть немножко воздуха пересохшими губами, накрыло почти страхом, от того, что ниточки сознания, позволявшие в любой момент стряхнуть сладкое наваждение, с треском, слышимым только внутри головы, лопались. Исчезали. Но оставалось только крепче сжать руки, позволить эмоциям взять верх и всё-таки зажмуриться. Дрожание пальцев. Ощущение влаги меж бёдер. Рука на талии, рука на бедре. Давление обхвата. Мокрые мотающиеся касания меж грудей. Слёзы в уголках глаз. Мир дробился, мир кружился калейдоскопом, и, кажется, кто-то звал по имени.       Когда способность связно соображать к ней вернулась, она ещё посидела, как сидела, не открывая глаз. Структурировала тактильные ощущения, чувство чакры, слух, обоняние — открывать глаза совсем не хотелось.       Но пришлось — и открыть, и медленно поднять голову, уставившись на своё отражение в кусочке полированной доски. Увидеть — и сорваться в несдерживаемый, истеричный смех пополам со слезами.       Фоном скользнула мысль о том, что выглядит она непрофессиональной идиоткой, но тормознуть истерику не вышло.       Рядом раздался тяжёлый вздох и её — в который раз за вечер, Ками, её за прошедший год на руках носили меньше, чем за сегодня! — подняли на руки и понесли, кажется, в ванну. И что-то она слышала про суитон и катон, но утверждать не могла бы.       Послышался шум воды, что-то громко плеснуло, взметнулась чакра — много, рядом, бежать! — но чужие руки удержали, и опустили в подогретую — не горячую, воду.       Это помогло, вода всегда помогала, но сформулировать и выдать вслух, что же случилось, она так и не смогла.       Да и в целом ситуация казалась ей откровенно дрянной. Промолчать, не промолчать? Увидел ли?       А потом её просто начали мыть. Откуда Сенджу достал её собственный любимый шампунь, старенькую мягкую мочалку, только сам он и знает, но очень ненавязчиво и деликатно вспенили мыло, смывая все следы. Чуть извиняюще гладя следы, молча и, кажется, давая время подумать. Но не уходя, показывая, что — рядом.       Навалившаяся слабость была закономерна, как и ощущение выжатой до донышка чакры, но… К биджу, шанс на такой итог ночи просто не существовал. Но есть. И поймать чужую руку, прижаться щекой.       — Скажешь? — негромко подал голос Сенджу. — Или не говори, если не хочется. Ты этого хотела, я этого хотел. Значит, все было правильно, нужно и лишь так. Поэтому я не извиняюсь и не приму извинений.       — Эмоциональная перегрузка, — она чуть улыбнулась. — Слишком много всего и сразу. Давно так не было. Очень, очень давно…       — И я по-прежнему не извиняюсь, — чуть бледно улыбнулся в ответ Тобирама.       Обнял другой рукой легко, потянул к себе. Хочешь — отстранить, хочешь — обопрись и отдохни.       — А за что тут извиняться? — с вполне отчетливым непониманием уточнила она, устраиваясь поближе и поудобнее. — Мне несколько неловко от собственной несдержанности, но последствия… Да так не бывает! — с некоторым даже возмущением отметила она. — Не эволюционирует шаринган после двадцати, стройная теория, несколько поколений, множество подтверждений… И подлый выбивающийся из неё факт. И ведь не скроешь же… Ладно. Придумаю, как объяснить, — она фыркнула с неожиданным весельем, представив картину «сказать правду».       О чём думала она? Он о чём-то думал?..       — А покажешь? — с интересом разом вскинулся, подтянул её поближе Тобирама. На лице — интерес и детский восторг. — А я, конечно, не ани-чан, но тоже медик. Могу посмотреть! — Потом задумался, и чуть глуше пробормотал — а несдержаность можно и повторить, ещё хотя бы разок…       Она осторожно активировала додзюцу, разглядывая мелкие волны, расползающиеся по ванне. В воде отражались совершенно непривычные два томоэ, второго из которых вообще не должно было быть, но отчётливо видимая чакра тонко намекала.       — А повторить можно, да. Думаю, даже нужно, — тихий фырк, чуть изменившаяся в сторону хитринки улыбка.       Вглядывался Тобирама внимательно, но Акеми всегда могла отличить, смотрят на неё, оценивая в перезвоне монет, или восхищаясь, как восхищается мужчина женщиной. Тут было второе.       — Красиво, — и тут же разразился смехом. Акеми удивлённо подняла на него взгляд и прищурилась, пытаясь понять, что видит. — О да-а-а-а, я просто вижу эту картину! «Акеми-сан, а что у вас с глазами? Да так, потрахались удачненько… — На три пятнышка, Акеми-сан? — Завидовать нехорошо, Учиха-дзин! — А я не завидую, я место под вашей рукой присматриваю!»       Она весело рассмеялась, тоже представив эту картину.       — Да-да, что-то в этом духе. Нет уж, кого попало под руку тащить не дело, пусть сами крутятся.       — Я многого не знаю о шарингане, да, не могу оценить. Но я точно знаю, что так же о многом и не знают Учихи. И — чрезвычайно люблю делать то, что «в принципе сделать нельзя». Мы собирались поговорить о чакре? Нет ничего плохого, если поговорим и о шарингане, — Сенджу чуть помолчал, явно что-то прикинув про себя. — Обещаю не использовать и не передавать эти знания. Всё то, что получится сделать, тем, кто считал, что больше запятой у тебя не будет. А уж применение своим новым глазам ты явно найдёшь, — не улыбнулся, дёрнул уголком рта Тобирама, и, не дав ответить, поцеловал Акеми. Глубоко и очень медленно.       — Не стоит пока про применение. Поколение перемен… — задумчиво озвучила она после. Вопроса, верить его словам или нет, как ни странно, даже не стояло: использовать эти знания он не сумеет, по крайней мере сходу, а ещё… Она не скажет, что каждое предложение мира, которое присылает его брат, проходит через её руки. Что зачастую именно она подбирает аргументы против. И что в следующий раз она, пожалуй, поищет аргументы за. А после заключения союза… можно будет и легализовать его знания. — Это — эмоции. Эмоциональный всплеск, чрезмерно сильный для текущего состояния психики… как кожа, лопающаяся под давлением. Второе условие — достаточное для эволюции количество чакры. В юном возрасте мне не хватало чакры. В более взрослом — психика стабилизировалась и расшатать её до срыва стало намного сложнее. Бытует стереотип, что шаринган проклинает владельца ненавистью… Но вопрос только в силе, не в окрасе эмоций. Просто в нынешние времена передоз негативом получить намного проще.       — Ты умница, — чужая рука скользнула по волосам, прижала её чуть ближе, — если меня будет совсем неприлично распирать от самодовольства, можешь меня затыкать, — и очень выразительно покосился на её губы. Взгляд скользнул на грудь, и Тобирама снова поцеловал Акеми. На этот раз символично, и весьма скоро отстранился.       — То есть нервная система и триггер срабатывания… я посмотрю? — демонстративно зажёг Шосен на ладони Тобирама. Сенджу, поевший и отдохнувший, явно восстановился больше Учихи с действительно красивыми глазами.       Она достаточно спокойно склонила голову под руку. То, что Сенджу грыз исследовательский азарт, было вполне очевидно, и… Они вообще собирались совместное исследование чакры писать! Так почему только чакры?       И — про то, что он не будет использовать результаты исследования чакры, Сенджу не говорил! А она не говорила про шаринган. Детские обиды, конечно, давно остались в прошлом, да и не сожалела она о том, что её потенциальный гроб на кладбище пустует, но кто откажется вернуться с достижением? А пробуждение шарингана… Это будет как бы не лучшее, что она сделает для клана за всю свою жизнь, и как бы не важнейшее за всё его существование! И пусть под исследованием будет два имени, что само по себе — абсурд, но разве не это предвидел Хаширама Сенджу, так настойчиво твердящий о перемирии в каждом своём письме?       — У тебя зрение чуть падает, поправить? — осторожно спросили откуда-то сверху. Взгляд у Тобирамы горел, вот уж не удивительно, что с его глазами ему шаринган интересен!       Она медленно покачала головой.       — Это странно. Оно не должно падать… Не от… хм. Если тебе интересно, стоит понаблюдать. Будет ли оно падать сильнее со временем, или останется так.       — Интересно, — согласился Тобирама, — ты умеешь это отслеживать сама или на всякий случай показать как?       Никаких тайн. Просто здравая мысль, что девочек, проданных в квартал красных фонарей, учили несколько иному в медицине, нежели диагностике прогрессирующей миопии.       — Не умею, — Акеми чуть поджала губы. — У меня очень… специфические познания в медицине, — подтвердила она его неозвученное предположение.       — Тогда активируй технику и смотри, — мужчина садится ровно, и только наткнувшись на непонимающий взгляд Акеми, поясняет: — Да, меня. У меня тоже проблемы со зрением, но вовремя замеченные и регулярно поправляемые, вот я и в курсе, и до сих пор не слепой.       Беловолосый, белокожий, алоглазый… альбинизм идёт не только под руку с астигматизмом, но и с целым ворохом болячек, одна из самых распространённых — близорукость. Но она это тоже не озвучивает, а просто прикладывает ладонь к чужим глазам. Ресницы удивительно, но легко щекочут кожу. Вместе с ослабленной, годной только для диагностики версией шосена она активирует и шаринган — смотреть и запоминать. Очень осторожно, тратя минимально необходимое количество чакры — каждая её крупинка на вес золота, безупречный контроль — способ выживания с минимумом чакры.       Внутри чужого тела — вихри чакры, водовороты, ураганы. Кажется, она не течёт по кейракукей, а свободно пульсирует в теле. Сложно, очень сложно разобраться, но новые глаза видят больше, да и опыт у неё есть. Как только от картинки перестаёт мутить, всё оно приходит в движение — всего лишь активируется медтехника самого Тобирамы, да ещё — прямо внутри тела! Дыхание перехватывает, да запятые в глазах вращаются — тут же дело в контроле, а не в количестве чакры. Она так тоже сможет.       — Смотри. Видишь вот эти сдвиги у глаз? Это и есть признак того, что что-то не так. На самом деле, когда зрение падает, самому это сложно отследить… поэтому смотри, сейчас я возвращаю всё в идеальное состояние. Осторожно. При этом зрение почти пропадает и глаза лучше держать закрытыми. А когда техника прекращает работу — всё возвращается как было.       И Акеми действительно понимает — разница после сдвига очевидна. И если наблюдать за расхождением хрусталика и задней… стенки глаза? Как же не хватает образования!.. То определить степень близорукости становится совсем легко.       — А слепота? — с интересом спрашивает Акеми, вспоминая щурящегося данна.       — А слепота такая, — глухим голосом говорит Тобирама и прямо на себе, на доли секунды резко сдвигает. Внутренним, женским чутьём Акеми чувствует, насколько неправильна эта картинка. И запоминает.       Она знает, что этот момент будет вспоминать с жутью, но она не могла не спросить. Потому что если мелькнувшая у неё мысль о том, что мангекью лишь ускоряет процесс, который начинает обычный шаринган — верна… Это слишком многое поменяет.       Но как же жутко от того, что не то что не боится её — насколько доверяет своим навыкам, чтобы ослепить себя. Отдать… зрение. Пусть и на миг.       Акеми прикусывает губу изнутри, надеясь, что то, насколько ей от этого жутко, всё же не станет заметно.       А под рукой всё снова становится обычным… Как может быть обычным целая вселенная со сверхновыми и протуберанцами! Бьётся чакра, незнакомые узлы в системе тонкой-тонкой вспыхивают, кажется, случайно, но посмотри подольше — увидишь целую систему. И Сенджу в этом разбираются. Медики. Хашираме Сенджу для этого даже не нужны печати.       И это тоже страшно.       А пока в её собственную технику начинает просачиваться чужая чакра — действительно колкая, зудящая, но через некоторое время успокаивающаяся.       — Передача чакры? — снова не может не спросить Акеми, успокаивая дыхание и стараясь придать лицу расслабленное выражение. Профессионал она, ха! Так расклеилась.       Хотя есть от чего.       Она погасила шаринган, отключила медтехнику. Эволюция додзюцу выпила её почти до чакроистощения, и те крохи, что успели восстановиться, она уже потратила снова. Да, чужая чакра её поддержит сейчас, а потом она восстановится, так что сиди, принимай с благодарностью то, что тебе дают.       — Может всё-таки помочь? — Акеми снова поймали и притянули поближе. Становилось удивительным, как у кого-то может быть столько чакры? И — немного обидно. Будь чуть больше у неё, как бы многие вещи стали проще!       — Не в этот раз. Я благодарна за предложение, но есть много вещей, которые нужно будет проверить. И мне понадобится материал для сравнения. Возможно, в следующий раз я смогу рассказать немножко больше, — она слегка неуверенно улыбнулась, уже приняв решение.       Если эта гипотеза подтвердится, она скажет ему один факт.       Тобирама только коротко хохотнул в ответ       — Да не с глазами. С чакрой. Я могу немного передать, ибо как шиноби ты, прости, совсем не ощущаешься. Даже той малости, что было.       — Восстановится, — фыркнула Акеми. — Я не позволяю себе скопить больше определенного количества чакры — когда её больше, её не скрыть до конца. Так даже лучше… Привычнее.       — Это даже звучит жутко, — честно признался мужчина, просто обнимая Акеми покрепче. Для Сенджу регулярно полностью себя исчерпывать ментально сложно, да и скрытие чакры, скажем так, совсем не их конёк. Но настаивать Тобирама не стал. Взял на заметку, отложил в памяти, как и обещание что-то рассказать, и предпочёл оставить тему. В конце концов, это, как и здоровье, личное дело взрослого человека. Как и то, гладить или нет женскую грудь. Тобирама, конечно выбрал первое.       Она устроилась поудобнее, прижавшись поближе и обнимая в ответ. Вода, из которой они так и не вылезли, уже заметно остыла, а она любила тепло. Живое тепло — даже больше прочего. Суитонщики по натуре, оба не стремились как можно скорее покидать родную стихию, да и вода, согретая чакрой, ей же быстро пропитывалась, отогреваясь. А Тобирама уже окончательно развернул женщину к себе лицом и подтащил поближе, обнимая за талию и целую в так и не сошедшую метку с шеи. Она чуть откинула голову назад, подставляя шею. Вроде бы и привычный, обыденный жест для женщины её профессии, но сейчас, когда они оба точно знали, с кем имеют дело, он приобретал новую окраску такой диковинной вещи как доверие.       — Подобная диагностика подходит не только для глаз, но и для похожего строения типа тканей, — бормочет Тобирама, прежде чем покрыть лёгкими прикосновениями подставленный изгиб. Почему-то самое прекрасное всегда то, что видено не раз, и если удается раскрыть на это глаза заново, то словно открывается глухой ранее орган чувств.       Акеми стонет легко, протяжно, гортанно и одобрительно, сама запуская пальцы в чужие волосы, трогая непривычные, неровные пряди. Она слышит, но не реагирует, хотя откладывает в памяти — сейчас ей хочется сконцентрироваться на ином. На волосах под пальцами, мягких, тонких даже, прикосновениях к шее, руках на талии. На том, что описывается таким ёмким словом «близость».       В промежутках меж поцелуев Тобирама продолжает что-то бормотать, кажется, по-прежнему ирьенинское, но ни один из них смог бы точно это утверждать. Она, если захотела бы, могла бы после препарировать свою память и вытащить всё до единого слова, но незачем. Просто ни к чему, и даже думать об этом не хочется, тем более когда Тобирама спускается поцелуями ниже, касается языком впадины пупка, подхватывает под попу и опрокидывает Акеми назад, и та благодарит себя-из-прошлого, что выбрала ванну когда-то с широкими бортиками, ставить флакончики или свечи, а сейчас — удобно лежать, закидывая ноги на чужие плечи, ставя всей стопой на спину, пока её целуют всё ниже, удерживая за бёдра.       А ещё за эти бортики удобно держаться, и опираться на них руками, перенося на них часть веса тела. Так удобнее, так легче — прибегать к помощи чакры она не рискнёт ещё пару часов. И изогнуться так, разминая спину, — приятно само по себе, пока её целуют нежно, но настойчиво, меж ног. Иногда это похоже на собачью возню, или на то, словно стремятся съесть, напустив слюней, но это лишь физиология. Ей приятно не столько это, сколько сама ситуация — ну, и умения, и искреннее желание принести удовольствие со стороны Сенджу.       Впрочем, Тобирама очень скоро отстраняется и скользит взглядом по ногам, мягкому, без шрамов или выступающих мышц, животу, меж грудей, на лицо. Ловит немного расфокусированный взгляд довольной кошки и гладит её пальцами.       Она ловит его взгляд, и из-под томного довольства проступает что-то совсем кошачье, почти хищное, когда Акеми медленно и вдумчиво облизывается, чуть щуря глаза. Даже маленькие, мягкие и пушистые кошки остаются хищниками.       Глаза у Сенджу — узкие, раскосые, дикие. Тёмные и алые, и удерживать контакт глаза в глаза он не стесняется. Впрочем, кошки — те, кто могут смотреть даже на даймё, и она лишь улыбается, пока чужие, мозолистые и гибкие одновременно пальцы проникают внутрь. Тобирама тоже улыбается — чуть задорно, чуть похотливо и оглаживает большим пальцем вход в её тело.       За ним интересно наблюдать, и за улыбкой, и за жестами, и она чуть склоняет голову на плечо.       — Не хочешь подойти ближе? — и чуть прижмуриться от особенно удачного движения.       Ей несколько любопытно, как он поймёт эту двусмысленность, но любой исход будет ей по нраву.       Поднимается Тобирама одним движением, подхватывая ноги Акеми с плеч, нависает сверху, касаясь возбуждённым членом влажного бедра, но не выше. Почти касается носом, дыхание судорожное, голос низкий       — Насколько… ближе?       Акеми хихикает коротко, весь вес — на ладони на краях ванной. Прогнуть спину, крупинка чакры, чтобы ноги выскользнули из чужих рук, как покрытые скользким маслом. Пределы гибкости куноичи всегда выше, чем у гражданских, а она — всё же куноичи. Глубины ванны хватает поджать ноги под себя, сесть на колени у самых его ног, а гибкости позвоночника — ничего и никого при этом не задеть. Поймать губами член, оказавшийся как раз перед лицом, облизать вдумчиво, не выпуская из губ. Одно из того, что она действительно любит и от чего получает удовольствие — и что очень хорошо умеет. И без рук — ладони соскальзывают с бортиков на дно ванны, складываются у неё на коленях как сами собой.       — Хорошая девочка, — коротко хвалит её любовник, ровно как она сама раньше запуская руку в волосы, гладя затылок, но позволяя Акеми самой выбирать ритм и глубину.       О том, что его вообще услышали, говорят лишь прикрытые на мгновение глаза. Мягкий, тёплый язык словно дразнится, оборачиваясь вокруг, когда член проходит глубже, утыкаясь в горло, и снова касаясь только кончиком, выводя замысловатый узор по чувствительным точкам, когда в её губах остаётся только головка. Движения — шеей и прогибающейся спиной, бёдра плотно сжаты в привычной-удобной позе. И остаётся только ловить реакцию — слухом, ощущениями и от руки на затылке, и от подрагивающих под языком вен. О том, что она всё делает правильно, говорят подрагивающие пальцы, всё громче слышное дыхание, аккуратные шаги — Тобирама старался незаметно расставить ноги пошире, для удобства. Спину почти жёг чужой взгляд — горячий, голодный, дикий. Сенджу мог быть сколько угодно ласков, но всё равно оставался тем, кто медленно, но неумолимо усиливал давление руки на затылок, сжимал волосы крепче. Если ему будет слишком хорошо — набросится, чем-то глубинно-кошачьим грела изнутри мысль. Даже не мысль — предвкушение, заставляющее выгибаться сильнее, расслаблять горло, привычно подавляя рефлекс, чтобы заглотить член целиком, сжать губы у самого основания, едва ощутимо поддразнить, коснувшись зубами, лизнуть широко по всей длине. Потому что вкусно, нравится, хочется — целиком, вот так. И довольное шипение сверху — повод на следующем движении довольно мурлыкнуть, чтобы горлом волна пошла, почувствовать, и, кажется, ещё глубже. Обвести языком и направить головку в щёку, чтобы нежная кожа выгнулась характерным бугром, снова облизать и жадно глотнуть. В эти моменты в её глазах нет алых отблесков крови её рода, но есть хищный блеск, доставшийся от призыва. И предвкушение мешается с нежеланием, чтобы её кто-то отрывал от столь увлекательного дела. В этот момент она та, кто контролирует всё. Чуть нажать, до сдержанного стона, лизнуть, обхватить губами крепче до легкой дрожи. Коснуться самого основания члена или гладко скользить вдоль головки, повторить что-то, вызвавшее чудесную реакцию, или придумать новое. И всё — без рук, лишь хитрый, высокомерный взгляд из-под длинных ресниц — чувствуешь? И попытки любовника сдержаться только веселят и раззадоривают — а что ты скажешь на это, м? Какую ещё восхитительную реакцию я смогу от тебя получить? Может быть, ты даже дашь мне довести дело до конца?       Смех искрится во взгляде, не прорываясь наружу. А ворчание Тобирамы, словно угрюмого зверя, только веселит. Пожалей кошку, большой и страшный убийца! Терпи, терпи, сжимай кулаки до кровавых лунок от ногтей, запрокидывай голову, хватай ртом воздух! Сорвись и попробуй сожрать, но помни, что эту добычу тебе ещё предстоит поймать! И чем дальше — тем любопытнее, сорвётся или нет, сколько продержится, на что хватит выдержки? Исследовать пределы чужого терпения, демонстрировать навыки во всей красе — о, как же она любит именно таких любовников, тех, чья выдержка может заставить даже её выложиться до конца!       В конце концов, чем секс — не сражение? Требующее умения, самоотдачи, и, о да, достойного соперника, что заставил бы выложить счёт до конца, поддержать напряжение, и, конечно, вообще вызвать желание. При взгляде на Тобираму — без хенге, прикрас и налёта дрессуры, не знакомого с одной стороны и отлично известного с другой, она испытывала это желание. Сенджу славятся своей выносливостью, Сенджу-сан? И чувствительностью, о да! Так может добавим чуть чакры, чуть-чуть, чтобы не тронуть паранойю, но повысить ощущение. Близость — не только физическая. О, она это умеет. Было ли у тебя в жизни такое? Смотри на меня, я хочу видеть твоё лицо, — думает Акеми и выдыхает — крупицы. Дыхание. Ощущение. Просто дыхание, тёплое-тёплое, но оно — везде. Там, где касались мягкие, влажные от слюны губы, где проходился чуть шершавый язык. А взгляд из-под ресниц — вверх, сейчас она хочет не только услышать и ощутить, но и увидеть реакцию.       Стоили ли удивленные глаза и мелькнувший меж узких губ язык того? Трепещущие крылья носа, ползущая по виску, по выступавший венке капля пота, стоила того ощущения? Акеми повторяет и не уверена, рухнет сейчас Тобирама в изнеможении или за волосы вышвырнет из бадьи на пол, чтобы кинуться. Но он стоит, молчит и смотрит тёмными, сумасшедшими глазами. Держится. Акеми на это лишь щурится довольно. Видеть сильного мужчину в таком состоянии — её награда, то, что слаще и приятного вкуса, и отклика на ласку, и это то, чего всегда мало. Всегда хочется больше. Но повторять один и тот же трюк — скучно, а она не любит скучать. И ей очень, до дрожи интересно, сколько её хитростей понадобится на него?       Что-то ей подсказывает, что очень, очень много. Может быть даже все — если она не устанет раньше и не сдастся первой.       Но вот это уж вряд ли, ведь это — её территория. И хороший шанс из её нежных рук не уйдёт. Будет ли он стонать? До какого предела согласится отдать инициативу — ей? Доверится? Столько вариантов, а надо выбрать лишь один, что за несправедливость! Впрочем, он наверняка вернётся к ней ещё раз, им есть что разделить и помимо постели, а значит, возможности поправить такую чудовищную несправедливость ещё будут, а пока — нежно-нежно, но так, чтобы ощутил, коснуться зубами краешка головки и снова облизнуть кончиком языка, провести с нажимом по уздечке.       И губ не оторвать, и плевать, что устанут до боли. Всё — значит всё. И никаких компромиссов. И греет душу почти яки, сдерживаемое, но всё равно ускользающая, вода, что ощутимо потеплела, напряжение мышц, капельки пота, скользящие по чужому животу, бешеный ритм под языком и дрожь желания. Яростного, взаимного, на которое невозможно не ответить ощутимым прикосновением. Возможно, чересчур сильным для нежной ласки, плевать. Чувствуешь? Всё, жарко, честно, как взгляд глаза в глаза, как скрещенные клинки, как решительный шаг навстречу отчаянному «а давай!»       И она пока ещё держится, только сжимая ладони на коленях, было что-то нечестное в том, чтобы помогать себе ими. Потому что смех перетекает в восторг, в искреннее восхищение, но желание дойти до грани это только подхлёстывало. Чтобы запомнил, чтобы чудилось после ночами, чтобы не пожалел о том, что позволил. Чтобы вспоминал Акеми-таю и нереальную, невозможную в этом мире ночь. Слёзы текут из уголков глаз, пока она пытается совместить ласку и требование, когда её саму потряхивает от желания коснуться и чтобы коснулись её. Она касается его лишь губами, не чувствует руки в волосах и кажется парит в этой воде, как в невесомости, потому что ноги затекли и не чувствуются, но какая разница, когда все ощущения — там, выше, у горящих губ, которые она от этого только сжимает сильнее, в голове, где как отдельными кадрами, мутными от слёз в глазах, реакции. Отдельные детали, капля пота, мутнеющие багровые глаза, подёргивающиеся крылья носа, язык меж тонких и бледных губ.       Мир не трескается — выгибается, когда её одним движением отрывают от земли, она по-прежнему парит в невесомости и как удар — проникновение.       Не выдержал. Подхватил, мелькнуло искажённое лицо, мехами ходящая грудь, ладони со следами от ногтей, скользнули по чужим бокам ослабшие ноги. И даже не вздох — почти всхлип, но рефлекторно прогибается навстречу, от смены положения мыщцы ног обращаются сотнями иголочек, слёзы подсыхают в уголках глаз — или просто скатываются с запрокинутого назад лица? И руки — на его руках, не столько держаться, сколько сжать пальцы на чём-то теплом, впиться ногтями в кожу. Тело почти бьётся, ему и плохо и хорошо одновременно, захлёстывает ощущениями, запахами, тает вкус на языке, соль в глазах и судорожные всхлипы. Акеми пытается двигаться, но её ведёт, все внутри ощущается чётко — вот венка, что ласкала языком, вот головка, вкусная, гладкая, шелковистая. Обжигает подбородок чужое прикосновение — то ли укус, то ли поцелуй. Под пальцами что-то тёплое-не-такое, скользкое, и хочется расслабить тело и позволить вести себя, но ощущений слишком много, мышцы отказываются повиноваться. Только прогнуться сильнее, выгнуться дугой на пределе даже её гибкости — судорожно, жёстко, и контуры тела уже не мягкие, проступают напряжённые мышцы из-под тонкого слоя мягкого жира. Их бесцеремонно мнут жёсткие пальцы, лапают, сжимают, и от этого снова хорошо — ощущения чёткие, как по нервам, жёсткие, бескомпромиссные, как ударивший под лопатки пол и тело сверху, выбившее дыхание. Акеми жалобно стонет на движение члена в ней, разводит ноги ещё шире, подаётся навстречу — мало, хочу, ещё!       А потом уже не получается и стонать — дыхания не хватает, потому что слишком хорошо, и тяжесть чужого тела на груди не даст вдохнуть полной грудью, пальцы снова сжимаются, как сведённые судорогой — она уже не улавливает, что именно оказалось под ними. Слишком хорошо, чтобы не быть сном, но от таких снов не хочется просыпаться. Всё объял один мужчина, его тяжесть, запах, крепко сжатые в чужой горсти пальцы и другая рука на бёдрах. Резкие, судорожные движения и той же частоты волны в голове. Собственные волосы, по которым она скользит, и скулеж. Она жмурится — но не привычно, в нежелании демонстрировать глаза — а просто потому, что не может больше смотреть, ощущения занимают в голове слишком много места, но хочется больше, ещё чётче прочувствовать всё, прижаться ближе всем телом, обнять ногами за пояс, вжав пяточку в поясницу. Она кусает губу до крови, и этот запах органично смешивается со всеми прочими. Её не целуют — кровь с губ вылизывают, трут ранку, явно глотают, и от того, что часть неё — в нём, ещё жарче.       Акеми обнимает его ногами, выжимает в себя, почти поднимается на лопатках, лишь для того, чтобы снова, после пары толчков обрушиться на пол. Тобирама дышит глубоко, гулко, сглатывает, порыкивает, и его довольство слышится так же отчётливо, как её наслаждение. Она облизывается, вкус собственной крови непривычен, он отличается от привычной чужой, приоткрывает глаза, чтобы всё же смотреть, не упускать ничего не только из своих ощущений, но и из его реакции.       Ему не нужен шаринган, чтобы его глаза горели алым. В них отражается она — раскрасневшаяся, со следами от слёз и наслаждения, с вылизанным от крови подбородком. Довольный Тобирама жмурится, трясёт головой, по её лицу скользят уже почти сухие белые пряди, лишь чтобы дать холодному воздуху коснуться её. Акеми почти больно, её, согретую чужим теплом, почти лишили его, покинули, вышли, еле касаются внизу. И, подхватив под колени, сгибают пополам, в этот раз поднимая над полом, входя ещё глубже, грубо, всё ещё будет саднить — но не сейчас. Тело сгибается легко, горячее, лёгкое, а она наконец-то может дышать, глубоко, судорожно втягивая прохладный воздух, чувствуя его лёгкие касания на влажной коже. Она прихватывает зубами пальцы, они заживут легче губ, и грызть их можно жёстче, не стесняясь собственных эмоций, которых всегда слишком много. Скрестить лодыжки за крепкой шеей, прогнуться ещё, ещё сильнее, ловить куски картинки — разлетающиеся белые волосы, закушенная губа, собственные солоноватые от своего и чужого пота пальцы, давление. Взгляд Тобирамы змеиный, немигающий, косточка запястья, врезавшаяся в бедро, скользящие прикосновения по ребрам, руки, мнущие груди.       И никак не ухватить картинку целиком, чтобы запомнить, сохранить в памяти и сберечь, как одно из драгоценных воспоминаний, и от этого хочется сорваться в крик, плюнув на прогрызенные до костей пальцы. Но нет, она ещё может сдержаться хотя бы в этом, слизнуть кровь с пальцев вместо крика. Толчки становятся реже, глубже, венка у виска бьётся судорожно, чужой язык снова слизывает её кровь, с пальцев, с губ, ласково, почти деликатно, в то время как всю её подгребают под себя, вжимаются крепче. Что-то неразборчивое рычит Тобирама, жмурится отчаянно, трясёт головой, во взгляде одержимая решимость, почти скалится и продолжает двигаться. Она ловит его взгляд, от этой ласки как-то сразу расслабляясь, разжимая зубы и легко ловя губами чужой язык, растекаясь под ним расслабленным желе, только что сквозь руки не утекая, хотя, кажется, ещё чуть-чуть — и в самом деле расплавится. Растечётся лужей по полу и не соберешь. Они целуются — почти отчаянно, нежно, осторожно. Тобирама всё-таки прокусил свою губу, и чужая кровь сочится, мешаясь с её собственной. Она бережно зализывает следы зубов на губах — своих и чужих, едва заметно улыбается сквозь поцелуй. От жары слегка кружится голова, но это ничего, ведь так — хорошо. И кажется ближе — уже некуда, но она всё равно чуть прогибается, к теплу чужого тела поближе. И её обхватывает за плечи, ягодиц касаются чужие колени, и странноватая, изломанная поза становится неуловимо удобной, они складываются в простой узор, в котором не осталось места даже воздуху и Тобирама сам стонет от избытка чувств, прямо в губы, горячим дыханием, стискивает пальцы на плечах. Она щурится, бескостным желе растекаясь, окутывая и своим теплом тоже, легко проходится кончиком языка по его приоткрытым губам, по шраму на подбородке, мурлычет почти беззвучно, грудными вибрирующими нотами, от которых кажется дрожит всё тело — и не только её. И не только дрожит — самого Тобираму потряхивает, как от райтона, он вжимается крепче, удерживает. Утыкается лицом Акеми в плечо, стонет выморочно, двигается рывками — ему самому и слишком мало, и слишком много. И она находит силы поднять руку к его волосам, огладить бережно-бережно, но чётко ощутимо, провести пальцами за ухом, расправить белые пряди, влажные от воды и пота. Тобирама вскидывается на невинную ласку, сам выгибается, прижимаясь к руке, опирается коленом об пол и, немыслимо изогнувшись, ловит губами пальцы Акеми. Она не отдёргивает руки, гладит, очерчивает большим пальцем контур шрама на щеке, не причиняя боли. Ведь ласки, нежности всегда мало, и всегда будет мало. Осознание, что им вместе вот так хорошо, — греет что-то внутри.       От такого Тобирама падает, почти ничком, подламываются руки, и сам он словно марионетка, лишённая нитей. Обнимает за талию, прячет лицо, а самого его бьёт мелкая дрожь. Она не убирает рук, хотя так — тяжело дышать, и не шевелится, только гладит осторожно, волосы, шею, плечи, спину. Интуитивно обходит и старые шрамы, и свежие царапины от собственных ногтей, прикрывает глаза, почти растворяясь в тёплой неге, щедро делясь своим блаженным спокойствием. Под руками постепенно сходит на нет дрожь, выравнивается дыхание, и вместо сломанных отрезков собирается человек, что откатывается на бок и по-прежнему не выпускает Акеми из рук. Она тихо улыбается, прячет лицо у него на плече тихим, молчаливым пониманием. Она тоже не разжимает рук, и не хочет отодвигаться куда-то от этого тепла, из его рук.       Тобирама вздыхает громко, но молчит, легко гладит её по плечу, и, не встретив протеста, увереннее по спине. Размеренно и медитативно, никуда не торопясь и никак иначе не двигаясь. Она тоже не шевелится — зачем? Тепло, хорошо, уютно — вот ещё, шевелиться, что-то делать, куда-то идти… Разве что продолжать гладить так же бережно. Потому что хочется. Тихая, взаимная ласка. И тот же дождь где-то за окном лишь добавляет уюта, а стылая осень оттеняет внутреннее тепло. В неге и покое просто и банально — хорошо. В дрёму Акеми соскальзывает легко, утомленная долгим днём и насыщенным вечером. Отмечает, что откуда-то Тобирама стащил одеяло и жмется к нему поближе, чтобы его хватило укрыть обоих. Тобирама засыпает после, почти мгновенно.