— Отото, как я рад, что ты пошёл по бабам! Может, девушку себе присмотрел? Чо как, делись! — Угу. Присмотрел. Полночи обсуждали теорию чакры. — /фейспалм/
Просыпаться рядом с Сенджу было странно. Чакры восстановилось больше, чем обычно, и даже больше, чем она могла эффективно скрыть. Этот факт стоил внимания, но после. Сейчас — дремать под тяжёлой рукой и тихо улыбаться, дышать в крепкое плечо. Спокойствие, столь любимое и ценное. Ей хотелось бы продлить этот миг подольше. От её движения инстинкты подняли его вернее солнца — что то солнце, под ним пригреться и видеть сладкие сны, но Тобирама, так же, как она, не стремился выбраться из постели, наслаждаясь тишиной и объятиями. — Доброе утро, — сонно проговорила она, почувствовав изменившийся ритм дыхания, но открывать глаза не спешила. Тонкие лучики ещё только восходящего солнца просачивались и рассеивались сквозь бумажные шторы, и создавали в комнате приятный мягкий полумрак. Тобирама еле слышно фыркнул и вместо ответного приветствия почесал встрёпанную тёмную шевелюру, забавно во время сна лёгшую в форме кошачьего ушка. Акеми довольно улыбнулась ему в плечо, такое «доброе утро» много лучше сухих слов. Вся комната пронизана тонкими лучиками солнца, в них скользят пылинки, и пока у него есть время — он просто лежит и не портит момент. Ласково гладит женщину под рукой, лениво перебирает вчерашние воспоминания, но дурман не проходит. Значит, и не дурман то был, делает очевидный вывод Сенджу и снова ласково чешет Акеми. Та смешно фыркает, прижмуривается — воспоминания разбирать будет после, когда гость уйдёт. Вот тогда она сядет, обдумает произошедшее, обдумает последствия, проинструктирует подчинённых и учениц. Тонкими пальчиками аккуратно проводит по спине, выбирая тропинку в переплетении шрамов и царапин. Она помнит, что у неё самой должны остаться и синяки, и следы на теле, но если не шевелиться, не сгонять сонный дурман — их и не ощутить. А пока она выискивает на чужой спине следы такого же мирного покоя. Немного — но находит. Тело под руками потягивается, уходя от еле заметной щекотки, и искушение сильнее нежелания двигаться. Акеми решительно и стремительно совершает нападение на противника — легко щекочет его спину подушечками пальцев, находя самые уязвимые точки. Сенджу щурится, в уголках губ — едва заметная улыбка, ловит щекочущую его руку — осторожно, подтягивает за неё, и, избегая щекотки, переворачивает Акеми на спину. Она смеется тихо, смотрит на него с любопытством: поймал — и? Что ты будешь делать? Но утро не только её склоняет к озорству, и Тобирама просто заползает сверху, обнимает и непререкаемо заявляет: — Спать. Ну, или обниматься, если спать не хочется. И роняет голову ей на плечо, словно так и надо. Акеми фыркает, обнимает его одной рукой, вторую запуская в растрёпанные со сна белые волосы, убеждается, что их мягкость со вчера ей запомнилась верно, и гладить, и перебирать их — приятно. А ещё она обещала его расчесать, и непременно сделает, прежде чем он уйдёт. Повод потискать такие мягкие волосы — не лишний. — Имей в виду: я мурлыкать не умею. Но это умеешь ты, поэтому знай: я тебе мурлыкаю, — довольным голосом комментирует её действия Сенджу, — и да, с добрым утром. Она хихикает коротко, и впрямь начинает мурлыкать — вместо него. Игривое предвкушение теплом растекается по телу, проходится лёгкими иголочками. И ощутимое довольство в его голосе греет её ничуть не меньше, чем тепло его тела. Тобирама обнимает её крепче, вжимается, и для Акеми совершенно очевидно, что вчерашнее «повторим ещё хотя бы раз» одним ночным разом не ограничится. Тело Сенджу — приятное на ощупь, кожа сухая, и пахнет от неё не смесью пота и благовоний, а лёгким, горьковатым запахом мыла и совсем немного — крови. Его приятно трогать, ласкать и находиться рядом, несмотря на разницу в габаритах, вместе с ним Акеми комфортно и уже не страшно, несмотря на фамилию и личную дурную славу. И всё совершенно иначе, нежели тёмной и сумрачной ночью. Акеми мурлыкает и шутливо выворачивается из больших ладоней, а те не ставят себе целью её поймать и сжать, а гладят, снова и снова. Лёгкая щекотка постепенно переходит в такие же лёгкие, дразнящие и возбуждающие прикосновения — на задней стороне шеи, вдоль позвоночника, по внутренней стороне бедра. Смех Тобирамы — заразительный, но уже ощутимо ниже, глаза потемнели и сам он всё жарче на ощупь и вкус. Акеми любит, когда её мужчины выражают желание всем телом, это всегда льстит ей, подсказывает — дело не только в голой физиологии. И она смеётся с ним вместе, тихо-тихо, прижимается ближе и отстраняется поддразнить, проводит по груди и животу кончиками пальцев, не касаясь ногтями, как кошка, прячущая коготки. В её глазах — лукавые искры, а возбуждение легко смывает с тела остатки сонной неги. Он очень давно так много не смеялся, особенно из-за одного-единственного человека. Тобираму переполняет ощущение лёгкости, хочется одновременно и защекотать, и задразнить, и заласкать довольную Акеми, открыто улыбающуюся с коварными искорками в тёмных глазах. — Кошка ты, кошка, — тихо смеётся он и целует женщину в кончик носа, гладя большими пальцами тазовые косточки. Кошка… Птичка она, лёгкая-лёгкая, и глаза — глубокие, лукавые. Не сжимай пальцев, не калечь. Погладь. Она отвечает длинным мурлыканьем, касается его губ кончиком высунутого языка, смотрит доверчиво, греется в его тепле. И не думает ни о чём и ни о ком, кроме мужчины рядом. Немногие, очень и очень немногие способны так надёжно выбить лишние мысли из её головы — но это ценно и приятно, и обостряет ощущения. Легко сдержаться, когда в голове — сухие команды телу да подсчёты выгоды и ценности информации. Сложно — когда в голове кусочками мозаики детали образа, и каждый — привлекает внимание, на каждый тянет полюбоваться. И отдельно, и вместе. Тобирама ловит её язык губами и не успевает, снова смеётся и выкатывается из-под одеяла окончательно, потягивается, почти встаёт на мостик и крутится, разминаясь. Лениво-лениво, но очень явно красуясь. Акеми хищно подбирается и в удачный момент проскальзывает над поднимающимся мужчиной и роняет его обратно на пол, обхватывает коленями бёдра и чувствуя себя кошкой, поймавшей мышку. Тут — она может всё, и это самодовольство отнюдь не мешает, как ранее, оценить зрелище распластанного под ней шиноби, явно сдерживающего смех. Она сама не сдерживается, смеётся, чуть запрокидывая голову. Проявить эту сторону своей натуры ей удаётся настолько нечасто, что такие дни можно пересчитать по пальцам. Ну и что, что он дал ей себя поймать? Эта игра приятна им обоим. Она разглядывает его с удовольствием, светлую тонкую кожу, отчётливо заметные под ней мышцы, ленты шрамов, облизывается хищно, проводит по его коже раскрытыми ладонями, оглаживая. И снова замечает, как Тобирама облизывается. Быстро, еле заметно — но она стремительна, ловка, и узкие губы согласно расступаются под пальцами. Влажно, мокро, жарко — и Акеми проказливо хихикает, аккуратно трогая пальцами язык Сенджу. Тот немного испуганно косится из-под белых растрёпанных волос и это настолько умилительно, что она оставляет чужой язык в покое и издаёт победный мяв. Дурачество, совершенно не портящее настроения. И то, что Сенджу охотно дурачится в её компании — это так странно, и она прогибает спину, в очередной раз демонстрируя гибкость, опирается ладонями о его плечи, и снова облизывается, словно обдумывая, какая его часть будет вкуснее. А Тобирама подчиняется — легко и без внутреннего сопротивления, столь свойственного стеснению и сомнению, обычно — в себе. И вроде лицо суровое, и сам он — не абсолютно флегматичная равнодушная масса, держащая кирпич, дабы не заметили чувств, но где-то в изгибе брови, завитке волос на шее, подрагивающих у её колена пальцев видно — доволен Сенджу, как тот кот, и не скрывает. И наблюдает — восторженно, с удовольствием. Казалось бы, не раз уже видел-раскладывал во всех позах, но что они оба тогда друг о друге знали? И она прогибается в пояснице, выставляя выше попу и опуская грудь, смотрит из-под ресниц, трётся грудью, поводит плечами и прикасается всем телом, выгибаясь обратно. Трахались, мылись, снова трахались, спали, укутавшись в одно одеяло, но никаких резких запахов, на удивление, и отторжения никакого, только воспоминания приятные. От них мигом всё начинает довольно ныть, и Акеми облизывается, демонстративно, намекающе. Облизывается и вот так же, прикасаясь всем телом, сползает вниз, вытягивая корпус и руки, и не торопится никуда, целует легко плечо, ключицу, широким движением лижет грудь, задевая сосок. Тёплое дыхание щекочет кожу, когда она издаёт негромкое, горловое мурлыканье, пробуя на вкус кожу на ребрах. Тобирама ёрзает на месте, нетерпеливо, словно хочет вывернуться из собственной кожи, но не делает этого. Успокаивается, нежится под тёплыми прикосновениями, запоминает мягкий язык, столь ласково скользящий, дышит глубже и всё-таки мягко оглаживает колено Акеми. Она, кажется, поставила себе целью облизать всё, до чего дотянется. Грудь, рёбра, солнечное сплетение, живот. Отдельно ловит его ладонь, касается губами внешней стороны запястья, улыбается с хитринкой, облизывает пальцы, и сползает ещё ниже. Пальцы под языком дёргались, живот закаменел, а ноги — длиннющие, почти локоть разница в росте! — выпрямлены и спокойно лежат только усилием воли. Но любую мужскую, несгибаемую и упрямую волю легче всего ломает игривый язык тёплой женщины, и Акеми продолжает, отлично представляя, какие мысли и ассоциации бродят в голове у Тобирамы. У неё не приличнее, но и в этом своя немалая доля удовольствия. Она прогибает спину, наклонившись, так что грудь касается его бёдер, целует низ живота, вдыхает запах. После смотрит, секунд десять, кажется — целую вечность, окидывает его всего взглядом, и наконец касается головки члена кончиком языка, даже не губами, только кончиком, рисует на ней мягкую, влажную спираль, по капельке спускаясь вниз. Кладёт руки на бедра, гладит. Под кожей, ни разу не нежной, мышцы, твёрдые. И сам Тобирама твердый, контрастный. Вкусный — и она поднимается языком по члену обратно к головке. А по колену у неё следом за языком выводят узоры твёрдые, тренированные пальцы. Есть нечто особенное в том, чтобы вот так дразнить кончиком языка, не касаясь губами, такое же игривое, как и всё утреннее настроение, и она дразнит, жмурясь, демонстрируя, как ей всё это нравится. Как котята играют, только намечая удар нерешительным касанием, так и она — рассматривает, запоминает, никуда не торопится, отвлекается прижаться поцелуем к бедру или поёрзать, меняя позу. Тобираме нравится наблюдать, а она не прочь покрасоваться. Пряди волос скользят по мужским бёдрам и это красиво. Не менее красиво, чем спокойное лицо Тобирамы. Нет, ему не всё равно, просто его наслаждение — неспешное, игривое, и он наконец-таки расслабился достаточно, чтобы принять его. Акеми греет изнутри это знание и немножко холодит, ведь это не просто доверие, это страшно, когда доверяют — так. Особенно когда довольный и спокойный мужчина в её руках — Сенджу Тобирама Впрочем, долго дразниться у неё самой не хватает терпения, и она обхватывает его член губами, прогибаясь в груди так, что лопатки касаются друг друга, и даже немного больше. Ей вкусно и хорошо, и едва заметно подрагивающие под руками мышцы на особо удачных движениях заставляют прищуриваться ещё чуть более довольно. Но этого мало, а удовольствие хочется растянуть. И собственное дыхание сбивается, и ей уже даже не стыдно за потакание своим желаниям, за противоречие своей вбитой привычке не думать о себе в постели. Она длинно выдыхает носом, чуть крепче сжимая губы, и вопреки собственным правилам скользит рукой себе меж ног — там ожидаемо влажно и горячо, своих прикосновений мало, но это хоть что-то. Она теребит себя, проникает на пару фаланг пальцами внутрь, старательно сглатывает. На языке терпкий вкус мужчины, желанного, возбуждённого. Она склоняется меж его ног, продолжая его ласкать ртом, о, Акеми искренне любит это делать. Тяжёлая твёрдая тяжесть на языке — из разряда маленьких, грязных, особенно любимых секретов. Он громко вздыхает, почти срываясь в стон, и она тоже стонет, не стесняясь. Акеми нравится голос Тобирамы, нравится ласкать себя, и она обещает сама себе, что однажды будет связана, с закрытыми глазами и заткнутым ртом в его руках. И пусть он только говорит и ласкает её руками, не останавливаясь, много-много минут и часов подряд. От фантазий становится жарче, и Акеми изгибается, проталкивая в себя пальцы глубже с одной стороны и член с другой. Они ещё поменяются местами, а пока она может ласкать его и рукой. Не было такого? Не потому, что не умеет. Но сейчас наука соблазнения и правильного ублажения может идти биджу под хвост, ей хорошо, её любовник не против спать с самой Акеми, а не с таю, и она делает что хочется, без оглядки, закрывает глаза, концентрируясь на ощущениях. Её спина прогибается в напряжении, когда она перестаёт опираться хотя бы на одну руку, но ей это вполне по силам. И она не спешит, все её движения по-прежнему нежно-неторопливые, ей хочется показать ему, как ещё она может и умеет. Не только страсть, да-да, но ещё и много-много нежности. Ласка — безвозмездная, потому что хочется. Не слепая страсть, а сознательное стремление. Не похоть и расчёт, а абсолютно бесполезная искренняя мягкость. Игривость перешла в нежность, и Акеми нежна — ей нравится его касаться, никуда не торопясь, у них ещё всё утро впереди, нравятся легкие поцелуи, которыми она одаривает выступающую венку, нравится гладить тонкие белые волосы на коже. Ей многое нравится, и сейчас у неё есть возможность сделать всё по-своему. Чуть сжать губы на головке и снова выпустить, только облизывая, широко лизнуть по всей длине, поцеловать у самого основания, и снова взять в рот целиком, чтобы достало до горла, плотно прижать к языку. И снова выпустить. Никакого «показать мастерство, доведя до звёзд» — только распробовать, в своём собственном темпе. Без управляющей руки в волосах или чётких команд как и что делать, без необходимости смотреть восторженно-подобострастным взглядом — а просто с нажимом провести по так зачаровавшей венке. Слизнуть капельку с головки, потереться о неё щекой, и снова взять в рот, выводя мон Учиха кончиком языка. Тихо фыркнуть этой маленькой шалости и облизнуть широко, чуть помочь себе рукой, слегка сжав основание члена в кольце пальцев, и медленно двинуться вниз-вверх, плотно сжав губы, ощущая языком все неровности. По слюне губы скользят хорошо, плавно, не корябают по нежной коже. Тобирама довольно стонет и разводит ноги шире, но Акеми ничего не меняет. Такая ровная, уверенная ласка, такое размеренное движение и уже скоро Сенджу будет очень-очень хорошо, но без шанса на концовку. Выдержка — это вкусно. Тобирама почти дрожит, и Акеми пробирает довольством. В такие моменты она более чем понимает алчных мягкотелых чиновников и одержимых силой шиноби: власть пьянит. Власть над сильным, умным, молодым и талантливым шиноби, власть, которую женщина имеет над мужчиной, а хищник над своей жертвой. Тобираму не назовёшь жертвой, но он сам отдался в её руки, отдал ведущую роль. Поэтому она мягко, по-кошачьи прогибаясь, поднимается, отпуская из губ влажно блестящую, бордовую головку возбуждённого мужского члена, что прижимается к плоскому животу, и Акеми не может не оценить красоту этого вздрагивания и покачивания. Переводит взгляд на Тобираму и делает то, чего никогда не позволяла себе с высокопоставленными мужчинами. Тянется навстречу, переступает ладонями по полу, переставляет ноги, застывает над талией, пристально всматривается в чужие глаза, приоткрыв рот, облизывает алеющие губы. Прогибается, наслаждаясь собственным телом, не стесняясь смазки на руке, и встаёт на четвереньках лицом к его паху. Она вчера кое-что не закончила, у них обоих не хватило выдержки, и да, сейчас она прямо намекает, какого вида удовольствие хочет от него получить, и плевать, что просить этого от мужчины считается недопустимым даже для таю. Её выдержки хватает на то, чтобы вернуться к ласкам, не дёрнуться, ощутив на внутренней стороне бедра тёплое дыхание, но мысль о том, что её поняли правильно — и не только поняли, но и потакают её желаниям — заставляет гортанно заурчать, на время опять помогая себе рукой. После же она целует головку члена, облизывает чуть выступающий краешек, чуть сильнее сжимает пальцы у основания, но не шевелит пока ладонью. Сейчас она может опереться на локти, опускаясь ниже, у неё свободны две руки и она хочет попробовать его на вкус. И лёгкие, столь же нежные, как у неё поначалу, прикосновения отнюдь не отвлекают от увлекательного вычерчивания языком на стволе вилки Сенджу. А ещё при этом можно обхватить ствол губами сбоку, легко, чуть сдавить и даже не пошевелить, а повести ладонью, второй же рукой легко дотронуться до круглых яичек, тщательно следя за реакцией и пытаясь удержать собственное сбивающиеся дыхание от ласковых поцелуев и сухих ладоней на бёдрах. А не заметив возражений, лёгкое касание превращается в уверенное, хоть и бережное, дыхание всё же сбивается от особенно удачной ласки, ладонь снова плавно оглаживает член по всей длине, а вслед за ней проходится язык — на этот раз не кончиком, всей поверхностью, как бы стирая следы и освобождая место для новых узоров. Не сказать, что Тобирама умел в такой ласке, но он — не Юми, и его прикосновения не стоит сравнивать с мастерством или опытом. Он гладит её языком, чуть проникает им внутрь, Акеми ощущает горячее дыхание, хочет попросить, чтобы воспользовался пальцами, но её рот занят не менее интересным занятием. Она осторожно, со всем почтением, перекатывает в руке его яички и ведёт влажные спирали, прогибается сильнее и порой сбивается на неровное дыхание, но оно того стоит, сейчас немалая доля её удовольствия — в самом факте, в том, что он настолько позволяет ей руководить процессом, позволяет то, что в ином случае считалось бы и вовсе неприличным. А между тем ей надоедает просто вылизывать, и она снова обхватывает член губами, перестает помогать себе ладонью, используя её как опору, и в голове помимо удовольствия только удивление. Потому что кажется, он разрешит ей ограничится только этими ласками, не будет настаивать на более традиционном или наоборот, совершенно нетрадиционном, окончании. Тобирама никогда не относился к мужчинам, предпочитающим поить женщин своей спермой, и Акеми даже немного страшно и удивительно: действительно ли он пойдёт ей навстречу? Она погружает плоть глубже, и сглатывает, наконец-то ощущая, как чужие пальцы её касаются изнутри, и смаргивает с ресниц слёзы. Что ж, она действительно любит секс, и не менее ласк ртом любит чтобы её брали, и сейчас она чуть жмурится, сосредотачиваясь на тактильных ощущениях и ориентируясь по ним, чтобы и прочувствовать ласку, и не сбиваться с удобного, подхваченного ритма движений. Они чудесно улавливают друг друга, двигаясь в одном ритме, и пусть движения были основными, «базовыми», как говорили учительницы, это и было самым приятным. Общая скорость, общие ощущения, и вот она уже стонет, не сдерживаясь. Какие там заученные звуки, вспомнить, а уж тем более воспроизвести, тут слишком хорошо даже чтоб имя вспомнить. И это… неожиданно, как она сама себе признаётся позже. Да, они любовники не первый год, но такое щедро сдобренное ласками чувственное удовольствие — редкий гость даже среди взаимно любящих пар, а не врагов. Возможно — бывших. И ей очень хочется растянуть этот момент, продлить его, чтобы после бережно спрятать в закромах памяти и иногда с удовольствием вспоминать. Так что она просто продолжает ласку, не сбиваясь, наслаждаясь ей и не думая о том, чем всё это кончится. Время думать будет потом. Она ещё чувствует вкус его семени на языке, глотает жадно, только чтобы очнуться снова в руках Тобирамы, перебирающего её волосы с лёгкой, спокойной улыбкой. Утро было добрым и полным неги, нечастой гостьи в их жизнях.***
Акеми проводила Тобираму, поклонилась вслед, попрощалась тепло, и только когда он ушёл, к ней подошла Юми. Юми была бледна, нервно поджимала губы, косилась на следы, едва прикрытые на шее дзюбаном и кимоно. — Акеми-сама, — выдох нервный, дрожащий — волновалась. Почувствовала всплеск чакры Сенджу, перепугалась за неё, но не стала вмешиваться. И правильно — она ничем не помогла бы ей, только сама пострадала бы. И испуганно выглядывающая стайка девочек, заинтересованно поблёскивающих глазами на гостя таю, и вежливость подруги выстраивались в цепком разуме в чёткую картинку, как и план будущих действий. — Всё в порядке, Юми, — Акеми улыбнулась спокойно, поймала лёгкую ладонь подруги. — Идём, нам есть что обсудить. Они садятся с чаем в её комнатах, где всё ещё пахнет чакрой Сенджу, Юми оглядывается настороженно, но не решается начать разговор первой. Она наверняка подмечает и остатки разлитого чая, и открытый вход в личную комнату Акеми, и витающий в помещении, которое не успели проветрить, запах секса. Её и Тобирамы. Акеми непроизвольно втягивает воздух глубже, расправляются лёгкие, и она почти проваливается туда, где её снова зовут Госпожой, носят на руках и вдохновенно рассказывают о теории чакры. Но это — не для Юми, осознаёт она и старается загнать чудесные воспоминания в тот же чудесный, но, увы, нереальный мир. Баюкает в руке чашку с чаем и начинает с самого противоречивого и невероятного. Акеми активирует додзюцу и поднимает взгляд на Юми. Та ахает, сжимает ладонь нервно. — Но как? — она не удерживает вопроса, милая, открытая Юми. — Так же, как и первое, — отвечает Акеми, и Юми понимает. Хмурится снова, и всё же задает вопрос: — Как многое он понял? — Понял, из какого я клана. Насчёт должности — не уверена, — отвечает ей Акеми, уже продумывая, что можно сказать, а что нет. — Он… ещё вернется. Пусть доверять мне информацию он уже побоится, но я всё ещё хорошая любовница. А ему, по всей видимости, не очень-то везёт на женщин. Юми хмыкает нервно, она не шпионка, она убийца, она не умеет играть открытыми картами в такие игры. Но подходит, аккуратно стягивает с плеч Акеми кимоно и дзюбан, оглядывает оставленные на теле следы. И, решительно прикусив губу, активирует медтехнику, начиная сводить их. Акеми не возражает, а Юми не спрашивает, почему Акеми не свела их сама. И если на следы на шее и руках Юми привычно молчит, то чем дальше отпускает технику, тем удивлённей выглядит. Невооружённым глазом видно, как её грызёт любопытство, так и подмывает задать вопрос, но она не решается. Акеми знает, что не прояви она желания продолжить разговор, Юми решит, что ей нужен отдых, вернётся с едой, они поедят, выпьют ещё чаю и на пару часов лягут спать — в обнимку, без шушуканья и милых девчачьих разговоров. И именно поэтому Акеми знает: с Юми она не может позволить себе просто умолчать или солгать. Юми-чан, подруга детства, знакомая всю жизнь ровесница, помощница и напарница. В отличии от неё, сама Акеми привычно держит колоду карт в руках и полторы в рукавах и за поясом, думает о том, как быть дальше, вспоминает Хану, искренне восхищающуюся способностями Юми, но бегающую только за своей будущей наставницей, посиделки на кухне, с расставленными под капающую с крыш воду чашками. Споры, какой чашке где стоять, и смех над двумя мелкими проказниками, случайно опрокинувшими на себя таз, полный дождевой ледяной воды. Это её мир. Но Акеми уже понимает: Тобирама вернётся сюда, и она будет этому рада. Будет говорить с ним о чакре и политике даймё, будет спать с ним и смеяться над одними шутками. Раньше она ждала его визитов как достойного соперника, но теперь… Теперь всё изменится, а значит, она шагнула за грань. Совершила самую страшную из всех возможных ошибок. И Юми не должна пострадать от этого. Ни Юми, ни Хана, ни другие девочки. И потому она говорит просто: — Я не стану распространяться. Я не хочу, чтобы ты была в этом замешана. — Почему? — помолчав спрашивает Юми. Не ей упрекать Акеми в недоверии, Юми знает — у Акеми всегда есть причина. Но Юми не сильна в политических играх, и не может понять, как не понимает того, отчего Сенджу не убил Учиху, но остался, провёл ночь, ушёл довольный. — То, что было между мной и ним, — честно отвечает ей Акеми, — может быть трактовано как предательство клана. Ни тебя, ни Ханы-чан, никого даже рядом быть не должно. — Но ведь ты же не…! — восклицает Юми. — Ты же всё сможешь объяснить данна-сама, он же поверит тебе! — она взбудоражена, смотрит на таю с надеждой и совершенно искренней экспрессией, легко взлетают рукава бледного верхнего кимоно. Юми не страшно говорить, что рядом её быть не должно. Услышит, но правильно: не «не была», но «не замечена». Но к самым опасным тайнам Акеми её всё равно не подпустит. — Я — не, — согласно кивает Акеми. — Данна… В ином случае — да, но речь о его личном враге. Это слишком скользкая тропа, Юми, и я пойду по ней одна. Это — не обсуждается. Юми молчит долго, смотрит внимательно, но после медленно, неохотно кивает. Не долг перед кланом ведёт её сейчас, но долг перед теми, кто живёт под рукой Акеми. Перед её сёстрами, ученицами, девочками. И она ценит честность самой верной своей подруги, и, погасив технику, обнимает её. Слова тут не нужны, они не помогут. Акеми обнимает второго человека после себя, с которым может быть откровенна, просто попросить — и её услышат, послушают. Она никогда в ней не сомневалась, но каждый раз, когда Юми показывает, чем заслужили своё место в этом прекрасном мире люди, ей становится чуть легче. Молчаливая поддержка нужна даже ей, и то, что девочки-медовушки поступили бы почти все так же — греет. Да, Юми убийца, да, она не гениальная шпионка, да, она верит в данна Акеми больше, чем сама Акеми, и именно она её настоящая семья. Впрочем, помимо всех серьёзных вопросов, всегда есть темы, которые двум женщинам можно обсудить в любой ситуации. И зачем ещё нужна такая близость, чем не для того, чтобы в самый серьёзный момент обсуждать самые несерьёзные темы? И Юми улыбается вымученно, и начинает рассказывать о последней миссии, привычно акцентируясь на курьёзах и превращая убийство мальчишки-Нара с девчонкой-Яманака в фарс, и Акеми смеётся её шуткам, и сама Юми понемногу оттаивает. Отходит от нервного напряжения, от ужаса, который испытала, вернувшись в бордель и узнав, что Сенджу Тобирама пришёл сегодня к Акеми-сама вопреки всем планам и — что ещё хуже — сбросил маскировку. Что все опасаются соваться к нему, и что непонятно, чем всё это кончится. Она отмечает для себя, что нужно будет попросить у Акеми инструкций. Что делать, если Тобираме вздумается перетряхнуть тут всё в поисках медовых куноичи среди обычных шлюх? Что говорить, если всё вскроется? И что делать, если в следующий раз незваным нагрянет не только Сенджу, но и Изуна-данна? Но это после, а сейчас — только зарезавшая мальчишку Яманака — от несчастной любви, не иначе! — и убивший её ревнивый любовник мальчишки, после с горя утопившийся в ближайшей реке. В мозгах трупов не найдут следов гендзюцу, но Юми рассказывает это так, будто не её иллюзии заставили героев истории поступить так. И умалчивает о неудобном свидетеле, которому пришлось тихо втыкать сенбон в шею — о нём она скажет потом. И как бы Юми не открещивалась от политики и игр, в простых человеческих отношениях она понимает более чем хорошо. В её руках сеть гендзюцу действительно кажется не более чем подростковой дуростью, и Акеми давится от смеха, когда в описании несчастного мальчика-толстячка проскальзывают черты одного вредного чиновника, не любящего бордели, но любящего поболтать, девочка-Яманака окончательно напоминает одну старую заносчивую прожжённую шлюху, склонную к театральным постановкам и учившую их разбираться в кабуки. А потом уже сама Акеми ловит нить разговора и рассказывает Юми свежие анекдоты со двора даймё, как большие и надутые чиновники с серьёзным видом рассуждают о матерной портовой поговорке, по ошибке принятой ими за иностранную молитву, о том, как за одной из девочек Акеми повадилась таскаться — подумайте только! — двоюродная племянница даймё, потому что у девочки той красивые рисунки на лице нарисованы, и как эту неловкую ситуацию с пятилетней кнопкой и девятилетней ученицей с плясками и песнями старались разрулить сразу два министра и четверо высокопоставленных таю. Юми смеётся, напряжение окончательно сходит на нет. Она верит в Акеми, верит, что та справится, а ещё — здесь и сейчас у них всё хорошо. Все живы, рядом, и нужно только не забыть отчитаться о самом важном — и можно болтать о чём угодно. — Кстати о министрах. Гуляя по нашему прекрасному кварталу и общаясь с нашими бесценными светловолосыми коллегами, — начинает Юми, заставляя Акеми снова хихикнуть над такой метафорой, — я услышала прелюбопытную новость. Один из крупных госзаказов — на деле не стоит и выеденного яйца, и оплата за него — соответствующая. А второй забрали Сенджу, мелкий и шустрый мальчишка-посыльный. Вы были заняты, так что я послала Мидори-неко и Куро-неко за ним проследить. Их ещё можно успеть перехватить и тихо отобрать бумаги. Акеми кивает благодарно — рутинная работа, быстро набрасывает записку для данна — пусть на обрывке бумаги, дело срочное — и складывает печать. — Кучиёсе-но-дзюцу! Её призыв, Аки-неко, возникает в печати, в которую Акеми вложила почти всю свою чакру, получает в зубы записку и исчезает, не забыв ухмыльнуться хозяйке. Аки тоже чувствует, чем пахнет в комнатах, но не говорит. Больше Юми сексуальная жизнь Акеми интересует только Аки, и Акеми уже представляет долгие баталии с кошкой на тему того, кто и что тут делал. — А разве стоит так…— неуверенно начинает Юми, но тут же замолкает, поймав самодовольный взгляд Акеми. Если бы она знала лично Сенджу Тобираму, то поняла бы, от кого и чем давняя подруга его подхватила. Особенно с учётом новой степени шарингана. — Стоит. Про заказ я уже знала, а вот выяснить, кто именно сорвал куш, не удалось. Очень уж тема перспективная, я даже не представляю, как Сенджу от остальных эту информацию утаили, так что ты как раз очень вовремя. То, что об этом узнала Юми, значит, что никто другой не узнал, даже если стоял в шаге от говоривших и слушал с их ведома и позволения. А тут последний кусочек мозаики лёг в тему, и краткие знаки послания порадуют её данна. А ещё всё то, что было у неё и Тобирамы, не отменяет того, что она — куноичи Учиха, и для клана она продолжит делать то, что делала всегда. Она не разочарует своего данна — не так. Юми хмыкает, и, когда кошка уходит, ловит Акеми зубами за ухо. — А теперь расскажи мне, Акеми-чан, откуда на твоей красивой белой коже столько следов? Неужели не все Сенджу — брёвна? Акеми фыркает расхожей шутке и легко приобнимает Юми за талию. — Не все, — она улыбается самодовольно. Нет, пожалуй всё рассказывать не стоит, но вот кое-что… — Но выдержка — достойна восхищения. Впрочем… — Акеми делает паузу, и Юми тут же реагирует, опять кусая её за ухо. — Впро-очем? Не тяни! — Трижды, — заявляет Акеми, довольно улыбаясь. На лице у Юми поровну — возмущения и непонимания. — Трижды в его возрасте нормально, а не «не бревно»! Ты, конечно, гимнастка, но столько упражнений на таком «коне» и наскучить могут! — Я. Трижды, — пожимает плечами Акеми и сама от греха подальше извлекает из зубов Юми собственное ухо, и очень вовремя — Юми ошарашенно клацает зубами и трясёт головой. — Ты?! — Акеми смеётся на этот возглас, во взгляде Юми — ошарашенность и лёгкая зависть в равных пропорциях. И тут же скептицизм: — Точно? — не верится, ой не верится ей, что Сенджу, которого славят льдышкой и импотентом, может что-то настолько выдающееся. Юми знает Акеми, и знает, насколько сложно её впечатлить, но не станет же она преувеличивать? И лично она видела Тобираму — таких угрюмых чернильных крючков в жизни не заинтересовать играми плоти, и самому ему не заставить дорогую Акеми так мечтательно улыбаться. А та не отвечает, улыбается безмятежно и довольно. — Подробностей! Я жажду грязных подробностей! — азартно продолжает Юми и падает на Акеми, — смотри мне в глаза и рассказывай! — старая шутка про то, что у шарингана Юми на запятую больше уже не актуальна, но таю улыбается. — Каких подробностей, Юми-чан? — дразнит подругу Акеми абсолютным довольством и спокойствием. И очень старается не смаковать грязные подробности про себя. Появление третьего томоэ прямо тут будет объяснить ещё сложнее. Юми грозно щурится, но улыбка портит эффект. — Тогда начнём с вот этих вот роскошных следов на шее! Ну расскажи, что это было? — она проводит по остаткам следов ноготком, чуть надавливая. — А ты как думаешь, что бы это могло быть, такие следы, да ещё и на шее? — фыркает Акеми, приподнимая бровь. И нет, она не будет просто так рассказывать, знает она этих сплетниц! — Аке-е-е-е-е-е-е-еми! — возмущённо подпрыгивает на месте на Юми и вытаскивает из её причёску шпильку, инстинктивно выбирая ту, которая с сенбоном, — Ну правда, это же кусок абсолютного отрицания существования либидо в принципе, когда ты четыре года назад сказала, что он даже имитирует половой акт — мы и то удивились! Ладно-ладно, не имитирует. Нет, ну правда, это как Мадара-сама в кружевном передничке, готовящий романтический ужин при свечах четырнадцатилетней соплюшке, которая никому ещё лет пять не даст! Акеми смеётся громко и весело, вообразив себе этакую картину, а отсмеявшись — гордо поднимает вверх палец: — Если мужчине в жизни не попадалось умелых женщин — это ещё не повод записывать его в импотенты, — с довольством сытой кошки заявляет она. — Хотя теперь я думаю, что это была страшная месть тех, кто ему и хотел бы дать, да не взяли! Юми — умная девочка, поэтому она сначала думает, потом закалывает извлечённой ранее шпилькой волосы Акеми ровнее, и лишь после этого осторожно продолжает разговор. — Ладно, допустим внешне — любителей немало найдётся. Но вот что делать с мерзким характером и человечностью? Первое попробовать продать туда, где он оставил совесть, а второе наскрести? Акеми всё так же загадочно-мечтательно улыбается, и Юми фыркает возмущённо, атакует шосеном упущенный ранее синяк, оставленный где-то в момент акробатических трюков в офуро. — И если таки чтобы он познал знакомство с сексом, нужно всё старание и желание жить такой лапочки, как ты, то он всё равно им-по-тент! Юми явно чуть-чуть перегибает палку, но Акеми хмыкает в ладошку, представляя, что именно творили куноичи у Сенджу, на что смотрели, что у Тобирамы такая слава. И тут же улыбается задумчиво. Сенджу смеётся, Сенджу улыбается, носит на руках и кормит с палочек… А ведь о характере его говорили много, и впрямь — далеко не самого приятного, зачастую — обоснованно, частью она лично была тому свидетелем. — Думаю, у него есть кнопка «выключить мерзкий характер», — фыркает она, пытаясь скрыть за насмешкой яркое смущение. Сейчас, слушая недоверчивую язвительность Юми, Акеми ещё отчётливей понимает, как же ей повезло. Юми на это совершенно неприлично покатывается со смеху, и Акеми судорожно отгоняет техникой прилившую к щекам кровь. — Ты помнишь Кори, которая в тот год выкупилась и замуж вышла? Так вот, захаживал к ней один Сенджу, очень традиционное бревно, серьёзно делился, что Хаширама женщин, как и мужчин, игнорирует, а Тобирама не в силах поссориться разве что с трупами, над которыми работает! — фыркает негодующе и нежно гладит спину Акеми Юми. — А с людьми не ладит, хоть и умён. Но скоти-ина! — тянет Юми почти восхищённо. Она просто волнуется, понимает таю. Ну и интересно ей до безумия. Вот и делится щедро всем тем, что узнала. И ждёт Акеми ненавязчивый доклад через недельку, от опрошенных активной и общительной Юми девочек, что спали с Сенджу. И лично от убийцы — что она сама узнает о Тобираме. Таю-то у Юми одна. — А о чём ещё вы с Кори болтали? — О всяком, — дергает плечом Юми, — но про этих двоих — только это. Так что делись! Подро-о-обности! — Ладно, ладно, — хмыкает Акеми, и, чуть подумав, предлагает: — Хочешь, покажу? Не всё, даже не надейся, но кое-что. — То, что можно — очень хочу! — кивает Юми. Пусть лучше Акеми вспоминает хорошо и с чувством проведенную ночь, нежели барахтается в ужасе от сделанного. Что делать, она уже решила, рефлексировать уже незачем. Потом расскажет, что должны делать Юми и остальные, и пусть занимается другими делами. Вот даже лучше пусть льдышку показывает, его вместо компресса к синякам прикладывать можно, откуда такие радости жизни на Акеми-сама, словно Изуна-данна год не захаживал и вот теперь решил завернуть? Акеми улыбается, складывает в иллюзии несколько особенно красивых моментов. Легко смеющийся Сенджу, Сенджу с ней на плече, улыбающийся, аккуратно придерживающий за ноги, Сенджу, кормящий её с рук, его судорожный шёпот про красивые глаза, появление меток на шее. И — чтобы Юми не обиделась, а ведь обидится, так и не увидев ничего совсем откровенного — немигающий взгляд, прокушенные до кости пальцы, рука на бедре, рука на груди, разлетающиеся в беспорядке белые волосы. Юми передергивается, стряхивает иллюзию. Смотрит в стену долгим взглядом. Акеми видит, как не укладывается у подруги в голове — такое. Акеми и сама бы не поверила, если бы не видела. А ещё у Юми на лице странное выражение — то ли обречённости, то ли сожаления, то ли зависти. Она качает головой и крепче обхватывает Акеми руками, кладёт голову на плечо, и задаёт самый страшный вопрос, который сама себе она так боялась задать. — А как же Изуна-но-данна? Акеми молчит, и молчит долго. Изуна-но-данна, её солнце, смешливый и ласковый мальчишка, о котором так и тянет позаботиться — и не скажешь, что они с Сенджу ровесники… Значит ли то, что было меж ней и Тобирамой, что её чувства к данна как-то изменились? Она прислушивается к себе, перебирает воспоминания, и осознаёт, чётко-чётко: прошедшая ночь изменила только её отношение к Тобираме. Нагло и бесцеремонно Сенджу шагнул ближе к кругу тех, кто ей искренне дорог, и, если он сдержит своё обещание, вернётся к ней как к любовнице и интересному собеседнику, то он окажется не просто близко к этому кругу, но в нём. И ей придётся сделать выбор. Её решение однозначно, но ещё сутки назад оно далось бы ей в разы легче. И Акеми знает, чего ей стоит бояться: того, что она не сумеет принять верное решение, когда придёт время. Но сейчас… Сейчас она может ответить так, как ответить надо. — А разве это что-то меняет? Сенджу — хороший любовник, с которым приятно провести время, но всё же один из многих.***
Тобирама, как и обещал, делится рабочими заметками, написанными угловатым почерком, текст причудливо перетекает из столбиков в строки, полнится формулами, и, что удивительно, философскими сравнениями. Эти работы, запечатанные на её чакру, Акеми находит у себя в покоях, вернувшись из недолгой поездки за пределы столицы, они лежат в бумажном пакете, хрупком, в какие иногда заворачивают лакомства уличные торговцы. Специально, что ли, подгадал время её отсутствия, думает Акеми, разворачивая простые с виду свитки. От чтения её отвлекает Юми, которая внаглую вламывется в её комнаты и интересуется, почему это Акеми-таю пятый час игнорирует робкие вопросы, надо ли ей что-нибудь и будет ли она вообще отсюда выходить. Столько новой, простой, и полезной информации, которая, стоит лишь подумать, будет полезна в десятках отраслей! И всё — её. Поэтому Акеми сажает Юми рядом с собой, откладывая свитки Тобирамы, и, вспоминая о своём желании обследовать всех девочек на отклонения зрения, активирует диагностическую медтехнику и додзюцу. Юми фыркает, ей не впервой быть объектом научного интереса Акеми, и не впервой видеть, как она увлекается, тут же по ходу дела записывая ход исследования. Юми старается не думать, от кого эти свитки незнакомым почерком и кто вдохновил Акеми вернуться к исследованиям именно сейчас. Юми просили этого не делать, и она слушается, но по вдохновенному лицу Акеми большими буквами написано, что «всего лишь один из многих» — это ложь. Но Юми молчит, сдвигает свитки так, чтоб не было видно, о чём они и от кого, оставляет таю и идёт за другими куноичи. Акеми хотела проверить всех, и как бы во время такой проверки не выяснилось, что одна из девочек непредвиденно не одна, а уже с пузом, и лучше это проверить ей самой. В конце концов, не дело обследуя шаринган, диагностировать беременность. Внеплановые проверки здоровья своих девочек Акеми периодически устраивает, так что никто не удивляется, что на этой проверке она уделяет внимание не только женским органам, но и всему организму в целом — о, она не намерена позволять своим подопечным разобраться в том, что именно представляет для неё интерес. Собирает сведения, подбивает в табличку-список. Сам список она Сенджу не покажет, но вот выводы из него — скорее да, чем нет. Это Юми она могла показать, что изучает, чтобы после её смерти та знала, что искать, на что обращать внимание, чтобы не пропалом даром в безвестность то, что было у них с Тобирамой. Акеми гладит обложку свитка кончиками пальцев. Так мало… и так много. Она сожалеет, что он не пришёл сам. Она была бы рада его увидеть. Она... скучала? Да, определённо, — делает она вывод, разбирая свои чувства и раскладывая их по полочкам рациональности и логики. Какой кошмар, на самом-то деле… И давно не новость, она и раньше ждала встреч с ним с предвкушением, но если раньше она ждала поединка — пусть и в словесности и актёрском мастерстве — то теперь она скучала иначе. И не желая больше об этом задумываться — Акеми и так знает, коготок увяз — всей птичке пропасть, и она уже обречена, вопрос только в сроке, — она пишет длинный свиток о том, что можно рассказать почти-общеизвестного, почти-безобидного о шарингане, такого, что и захоти Тобирама — вряд ли сумеет использовать во вред её клану. Но такого… личного, что увидь кто этот свиток — и не останется сомнений ни в том, кем писано, ни в том, кому. И думает о том, что было бы неплохо ему его подбросить так же, как он подбросил ей свои работы. «Пожалуй, поручу это Аки-неко», — думает Акеми. — «Вот вернётся она — и поручу.»***
Третий час Тобирама с Хаширамой разбирали документы. Обязанности по сведению ежемесячного отчёта они всегда делили поровну, но Тобирама всегда делал больше. Просто потому, что с цифрами ладил лучше брата, был спокойнее и дольше мог выполнять однотипную работу без желания разбить голову об стол. Вообще, отчёт о финансах клана по-хорошему должен был составлять специальный человек, и у них он даже был. Но вот итог они подбивали уже второй год сами — просто старичок, занимавшийся этим ещё во времена Буцумы, умер, а его преемник, скажем так, не оправдал надежд. Они искали счетовода, насколько могли — скидывали обязанности на соответствующих людей, в эту же лямку добровольно впряглись часть Старейшин Сенджу, но всё равно время от времени вместо того, чтобы просто читать представленный отчёт, они его считали. И продолжали искать кого-то, кто не просто мог бы делать это, но и кому бы они могли доверять, на самом высоком уровне. Пока такого не было — сидели сами, переписывали начисто, а после — клали в специальную полочку, на которой хранились ежемесячные документы, на основании которых собирался годовой отчёт. Сравнивая три годовых отчёта, Глава Клана и его Советники определяли дальнейший путь клана: на каких заданиях сосредоточиться, в какие дела вложить побольше средств, где надо укрепить влияние. Долгая, методичная и пошаговая подготовка, объединяющая в себе несколько полей, которые арендовали и обрабатывали крестьяне, коптильни для рыбы и мяса, разработки металла, договора с даймё, которому принадлежали все месторождения железа, но которые могли разрабатывать подчинённые Сенджу люди. Ряд договоров с мелкими кланами, поставщиками так необходимых трав и редких минералов. Даже место и количество закупаемых свитков и чернил Сенджу заранее обсуждали и выделяли на это средства, не говоря уж о нуждах незатихающей междоусобной войны. Эта была их стратегия выживания, не говоря уж о вечно прожорливом горниле исследований той же медицины, новых дзюцу или техник ковки, само собой разумеющихся в гонке вооружений «все против всех». Не говоря уж о разведке, похеренной давно и с концами. Хиленькая сеть была, но после предательства клана Хагоромо, как раз связанного со слабостью агентурной работы и парой диверсий, временно Сенджу пришлось существовать на «полевом режиме». В это сложное время пост Главы Кланы в связи со славной кончиной Буцумы в бою занял Хаширама, и чудо, что они выкрутились. Тобирама сейчас работал над созданием чего-то подобного, аккуратно нарабатывая методики привлечения информаторов и реализуя и рассматривая варианты строения подобного органа. Опыт предыдущих поколений помочь не мог, поэтому особо страстно Тобирама вылавливал агентов чужих разведок, вытряхивая из них всё, что те знали. Слишком дорого подобное обходилось, и пусть благодаря собственной беспринципности и обаянию старшего брата они составили рабочую схему, финансы и силы она жрала как не в себя Они не жаловались — жить хотелось. — Хаширама-доно, Хаширама-доно! — со стуком, но почти кубарем вкатился мелкий Шибиру, один из младших учеников Буцумы, сейчас должный сидеть на дежурном посте. — Что случилось? — мигом вскинулись оба брата, со скрытым удовольствием отодвигая бумаги. — У реки, куда ушла группа Кенмару-сана, засада! А резервный отряд… А резервный отряд ещё вечером ушёл проверять дальние границы, где что-то подозрительно зашевелились чужаки. Другие отряды либо отдыхали, либо были на заданиях. Прикинув, кто в целом был готов прямо сейчас сорваться к засаде, Тобирама покосился на брата. Тот уже уточнял необходимые детали: — Кто напал, сколько? — Учиха, Хаширама-доно! Схватка завязалась затемно, Кенмару-сан пошёл на побег и после короткой стычки попробовал уйти от Учиха. Говорят, там видели Мадару, — на последнем слове голос у мальчишки почти сел, но он тут же спохватился, продолжил: — Призывом он прислал сообщение, что их преследуют, и, кажется, нагонят уже у поворота на Танзаку. Учиха. Тобирама мигом вскинулся, выпрыгнул из-за стола ещё на словах про Мадару, а последние слова Шибиру дослушивал ужа на бегу, сгребая свои и братовы вещи. Внизу Хаширама спокойным голосом выяснял подробности и выдавал распоряжения на тему «кого собрать и куда пойти». Доспехи, снаряжение, свитки Хаширамы — вниз он спустился, когда Кенмару ещё не ушёл. Ему не нужны были слова, чтобы понимать: остановить Мадару мог только Хаширама. А у группы Кенмару важный заказ: деньги за оплату миссий, заказанных страной. Договоры и грамоты с уверениям покровительства, и, что более важно, бумаги на выдачу меры риса на каждого из воинов Сенджу, способных держать оружие, на время устранения их силами кочевников на границе. А этой меры хватит прокормить семью каждого из тех, кто уйдёт в сторону песков, даже если они вдруг прекратят работать. С учётом недавно введённого ограничения на свободную торговлю продовольствием и искусственно фиксированные цены на крупы и ряд других продуктов — это очень, очень важно в преддверии зимы. Особенно с учётом того, что, как и все остальные бумаги договоров с шиноби, эти — на предъявителя. Знали ли Учиха о том, что именно вёз Кенмару, или просто удачно напали, не известно, но потерять маленький резной сундучок, вручённый одним из Советников Даймё в тайне и тишине, они себе позволить не могли. Выставить против Мадары в открытом противостоянии Сенджу могли только Хашираму. Тобирама не обольщался — даже если бы он смог задержать и отвлечь Учиху, то ненадолго, и это стоило бы ему жизни. Мадара не был склонен к долгим позиционно-тактическим играм, возможность просто спалить всё, что ему мешает, прославила Демона Учих. А им надо не просто не дать попасть этим бумагам в руки чужому клану, который, получив их, получит широкое поле для более свободного выбора миссий и часть заказов от самого Даймё — ему, честно говоря, плевать, какой из кланов шиноби проливает кровь, если задание выполнено, — но унести себе. И совершенно непонятно, знают ли Учихи, что за ценность почти в их руках, и кто именно с Мадарой — не один же он напал! Если это группа щенят, вытащенная натаскиваться на кровь под крылышком того, кто может их защитить — то они скоро отступят сами, как только приблизится подкрепление, тут хватит Хаширамы с отрядом для видимости. Если просто отряд, заметивший что-то подозрительное, то придётся сражаться, и не показывать, что кто-то стремится сбежать с тщательно охраняемым объектом. Ведь если бегут — значит важно, значит забрать! А вот если они заранее выдвинулись на перехват, то ждёт там полноценная боевая группа с Изуной и рядом хорошо известных боевиков, и от них придётся отступать, обороняясь, дожидаясь подхода подтянутых с границ сил. И все эти варианты могут случайно чередоваться. Быстро и привычно Тобирама и Хаширама облачаются в доспехи — что там того доспеха, а из формы-поддоспешника они и не вылезали. И буквально через несколько минут встречаются у ворот поселения все свободные силы. Позёвывает Тока, ёжится на осеннем ветру, топчутся братья-фуинщики Аки и Кумогай, тенями подтягиваются знакомые лица. Если не по именам, то в лицо, по походке, привычкам Тобирама знает их всех. — Выдвигаемся, — роняет серьёзно Хаширама и Тобираму отпускает. Всё это время в голове вертелись совершенно иные Учихи — тёплые, смешливые, льнущие к рукам. После которых оказалось так легко перенести и заносчивых аристократов, не понимающих, что сломать их шею для Тобирамы не усилие, а так, чисто сила тренированных мышц, да без напряга. Цифры складывались в цепочки связей и даже не бесили противоречия — могут же себе позволить разные ветви клана тянуть одеяло на себя, когда бы им всем объединится против общего врага! Нужда заставит, конечно. Но Хаширама хороший глава клана, он до такого не доводил, ловил всех словами, улыбками, пониманием. Ели они у него с рук, просто говоря. Сам Тобирама так бы не смог — и потому он не глава клана, а его младший брат, чему, честно говоря, очень рад. А теперь он идёт убивать Учих — и от предвкушения кровь течёт быстрее в жилах. Он знает, что эмоции его сейчас на лице читаются, и что именно от этого у Тобирамы слава военного фанатика. Что поделать, если реальная возможность личной силой принести пользу клану вызывает в нём больше эмоций, нежели мнящие себя эффектными куноичи родного клана, которые не дождались от него восторженных комплиментов. Что трепещущие ноздри в азарте и предвкушении осуждаются больше, нежели запой Хаширамы на фоне смерти его первой девушки, чем скупердяйство даймё и глупая людская вера в собственное бессмертие. Впрочем, это не столь редкая ситуация, и на бег они срываются ровно, привычно. Хаширама идёт впереди, Тобирама вторым, как сенсор и поддержка, в конце Тока, как сильнейший мастер гендзюцу и тоже сенсор. Привычное построение, привычный бег — Тобирама считает, сколько их собралось, по головам, и надеется, что всё обойдётся. Большая часть людей на миссиях и заданих, работах, часть — готовится к тому самому заданию от страны, и так сделано специально — не стягивая все силы в одно место, не показывая сотням врагов, где будет нечто важное. Но это Учихи — и кровь бежит быстрее, и снова кажется, как в детстве, что на один веер меньше и выживет больше друзей и ровесников. Что когда они напугают алоглазых достаточно сильно, они смогут подумать, и если даже не прислать посла мира, не пойти под руку или рядом, то хотя бы не мешать жить. Уже поблизости к полю боя Тобирама чувствует знакомую чакру — Изуна и Мадара, ударный отряд Изуны — Тобираме порой казалось, что младший Учиха собирает туда отборных отморозков со всего клана, но тем они и опасны в бою. Но сейчас это неважно, сердце полнится предвкушением боя, тяжёлого, опасного — но Кенмару с драгоценной шкатулкой и бумагами должен уйти невредимым и незамеченным. Тобирама даже не знал, насколько в своём мнении об отряде, который обычно возглавлял Изуна, попал в цель. Сам Учиха про себя их иначе чем «дурдомом» не называл, и вообще думал, что это знак — после Таро в его отряд входили ровно те, кого ему не было жалко. Совсем. И этот дурдом и рядом не должен был мелькать рядом с драгоценным ящиком, да ещё и вместе с провоцирующем на дурости фактором. А ведь начиналось всё так хорошо… Он специально собрал тех, кто в последнее время был даже дурнее обычного. Долго выбирал подходящее задание, чтобы дать им сбросить напряжение, советуясь с Мадарой и сомневаясь. Готовился. И задание они выполнили, но тут примчалась Аки-неко с запиской от Акеми, и Изуна схватился за голову. Нужно было срочно бежать и перехватывать у Сенджу драгоценный ящик, информация о котором — лучший комплимент сети куноичи Учиха. А уж за то, что Акеми накопала, где и когда, кто и куда понесёт всё это богатство, её ждёт как бы не благодарность от всего клана. Но вот незадача, сейчас ни брату нормально не сообщить, ни оставить «дурдом» в клановой деревне — попросту не хватит времени. Потому он набросал записку в несколько слов: «Приходи, срочно, пятая петля Мидори-но-кава», и отправил брату с собственным призывом, полезшим соклановцам отбрехался, что, мол, писал любовнице, и не пойти бы им из личной жизни и постели Изуны-сана подальше. На этой радостной ноте и оставалось, что сломя голову помчаться самому к указанной речной петле. К счастью, он хорошо знал те места, и знал, где устроить там засаду на группу Сенджу, место, мимо которого никак не пройти — лишь бы никто из отряда не наделал критичных глупостей! Потребовал осторожности с огненными техниками, десять раз повторил, что без приказа в бой не суётся никто — и что же? Дурдом — он и есть дурдом. Отряд истеричных дур лет по пятнадцать, а не взрослые мужики, право слово. Они так удачно атаковали Сенджу, и казалось — всё, не уйдут — и тут появился брат с отрядом, казалось всё, можно выдыхать спокойно, и Сайкен, безмозглый мальчишка, отвернулся от врага, чтобы начать возмущаться в сторону Мадары о том, что эти Сенджу — добыча их отряда! В сторону главы своего клана. Во время боя. Ками-сама, какой позор! Мадара не прибил его там же только потому, что такого форменного идиотизма не ожидал даже от Сайкена. Изуне под землю хотелось провалиться от стыда, не в малой степени от того, что Сенджу видели этот провал, от которого даже у не ладящего с Мадарой старого Кейчи глаз задёргался. И ладно бы просто идиотизм и дурость Сайкена его самого опозорили бы! Но они ещё и весь отряд тормознули, как же, добыча. Предводитель группы Сенджу оказался достаточно умён, чтобы воспользоваться этой заминкой для того, чтобы сбежать. Расправившись со своим противником, Изуна бросился следом, но учуял только тающую чакру призывного зверя. Вряд ли Сенджу успели бы передать шкатулку — но вот просьбу о подкреплении и информацию о том, кто напал, передать успели наверняка. И Мадаре оставалось только гнать их, надеясь настигнуть раньше, чем подкрепление — наверняка и Хаширама, и Тобирама явятся — придёт Сенджу на помощь. Сенджу Кенмару заметил подкрепление почти в тот же момент, когда один из Учих прожёг предпоследний барьер, из-за которого он, его двенадцатилетний племянник и двое соклановцев огрызались метательным железом. Зажатые в угол у скалистых расщелин Сенджу предпочли поставить барьер и по максимуму подпитывать его чакрой, в надежде на скорый приход подкрепления. Они не обольщались, большинство рож напротив были хорошо знакомы и известны, местами в духе «встретился — разворачивайся и атакуй, в направлении подальше от». И это не говоря уж о самих Учиха Кёдай, со спокойным видом ждущих, когда не последние бойцы их клана доломают барьер. Поэтому явление Хаширамы с братом и отрядом вызвало искренний восторг, но Кенмару запретил пока снимать барьер — слишком велика опасность, умелец мог бы и вырвать драгоценную ношу из самых рук Сенджу. Изуна при виде отряда Хаширамы скривился, как лимон сожрал вместе с кожурой, сжал меч в руке чуть крепче. И твёрдо решил, что по возвращении в деревню клана найдёт для Сайкена гарантированно самоубийственную миссию. А так хорошо всё начиналось… и барьер почти успели дожечь… Мадара хмыкнул, потянул гунбай из-за спины — до того он его даже вынуть не удосужился, на бегу он всё равно скорее помешал бы. Да и не каждый враг удостаивался от Мадары боевого веера военноначальника, но тут был Хаширама… Фактор Хаширамы нельзя недооценивать. Этот фактор обещал знатную иллюминацию и бой в рамках регулярно меняющегося рельефа, ведь в случае Сенджу Хаширамы с гунбая Мадара только начинал. Да и присутствие Тобирамы означало, что тихой сапой подкрасться и вытащить шкатулку не удастся. Младший брат Хаширамы как привязанный будет следовать за ним, совершенно точно просчитав, кто именно пойдёт за ящиком. И личный враг — это всё-таки личный враг, у этого белобрысого рука не дрогнет прирезать весь их отряд одного за другим. Не то чтобы он не был готов пожертвовать кем-нибудь из них, очень уж специфичные требования для попадания в «дурдом» были, вон как Сайкен, а таких тут каждый первый, но у Сенджу-то помимо братьев отряд, который этот ящик донёс до Мидори-но-кава, и даже грамотно дождался тяжёлой артиллерии, и свежие силы, вряд ли соответствующие уровню «одарённости» его «дурдома». Вот и получалось, что с одной стороны они сильнее, а с другой — хрен им оно чем поможет. Всё вместе обрисовывало очень грустную ситуацию, но стоять и ждать, пока Сенджу унесут шкатулку, было бы совсем глупо, и Изуна решительно шагает вперед, активируя шаринган, и кратко жестами раздавая команды. Кому — дожигать барьер, кому — переключиться на отряд, пришедший с Сенджу Кёдай. Подробно, для идиотов, а то опять сунутся вперёд Мадары. От того в командовании сражением пользы было как с козла молока, ибо Хаширама требовал всё его внимание без остатка, в противном случае рискуя оставить без какой-нибудь жизненно важной части тела. Сам же Изуна пристально следил за Тобирамой, медленно подходя поближе, на удобную дистанцию для Гокакью, так, чтобы шиноби за барьером не задело точно. Тот тоже заходил на осторожный полукруг, рассчитывая в какой-то момент оказаться перед барьером, чтобы атаковать его, не рискуя задеть ценный груз, было бы невозможно. Что-то говорить или отдавать команды ни один Сенджу не стал, те сами прекрасно знали, что им делать, за исключение краткой жестовой распальцовки деталей, что ещё раз доказывало, что никакая личная сила мозгов не заменит. Впрочем, всё это были очень привычные сожаления. Кто-то должен командовать «дурдомом», кто-то должен держать его на коротком поводке, и лучше, если это будет он. А сейчас — резко сократить дистанцию, разыграть классическую ловушку уклонения, заставляя Сенджу прервать полукруг, не позволить ему закрыть барьер собой. Нужно же максимально облегчить задачу своему «дурдому», иначе опять провалят всё. Эта мысль — последняя, которую Изуна позволяет себе не о Тобираме, после приходится концентрироваться на Сенджу. Тот далеко не слабый, равный противник, если и уступающий немного — то компенсирующий это грязными хитроумными трюками и дьявольской расчётливостью. Изуна должен отогнать его от барьера и надеяться, что этого окажется достаточно. О том, с какой скоростью думает и рассчитывает свои действия Сенджу, Изуне страшно думать, ведь тот умудряется сражаться против шарингана с тремя томоэ, более того, выжил после мангекью! После того случая Изуна больше не использует в бою те глаза. Попытка убить Тобираму, причём не обязательно успешная, не стоит его зрения, и Изуна привычно складывает едва ли не на голом контроле пару мелких огненных шаров, и если один из них влетит в барьер, то даже не прожжёт, будь у того на поддержке хоть умирающий от чакраистощения старик. Тобирама уворачивается не глядя, не беспокоясь о пушистом воротнике, который умудрился ни разу не подпалить, и скачет бешеным сайгаком. Огонь для Изуны что для осьминога щупальца — естественен и быстр, Учиха играет им в тактические игры, заманивая врага под площадные техники, не давая приблизиться, выхватить меч. Он искусен в кендзюцу, но не хочет занимать руку, ведь бросить меч он не сможет, а подхватить коробку может понадобится в любой момент. Изуна щурится, проскальзывает под древесными кольями и ловит таки взгляд Тобирамы. Быстрее и быстрее вращаются запятые в глазах, но Сенджу всё-таки сбрасывает технику, отпрыгивает назад, пытается проморгаться и вернуться в бой. Учиха не тратит время попусту и атакует, но сбивается, вынужденный снова уворачиваться от едва не зацепившей его, пусть и краем, техники мокутона. Не тратит время на ругательства, опять забрасывает Сенджу стайками мелких огненных шариков, но на этот раз тот успевает сбить часть водной техникой, от части — увернуться. Изуна пытается просчитать, как вернуть себе преимущество, но тут последний барьер, закрывающий шиноби Сенджу — падает. Изуна и Тобирама разворачиваются к упавшему барьеру одновременно, так же одновременно прыгают в ту сторону. Изуна судорожно думает, что нужно успеть тормознуть свой дурдом, пока они не натворили лишнего, но не успевает. Летят они с Сенджу красиво, но техника быстрее. Сайкен выдыхает шар огня, кажется, со всей оставшейся чакры, обозлённый на грёбаные барьеры грёбаных Сенджу, а из скалистого угла бежать было некуда. Нет, Сенджу Кенмару успевает буквально выпнуть из эпицентра техники мелких, куноичи-меднин сама справляется, а вот самого его обжигает. Мигом спекается кожа, несёт жареной свининой, и внутрь себя складывается коробочка. Даймё свои послания не пропитывает собственной чакрой, а передаёт в обычных резных ящиках, что считаются Даром Правителя сами по себе и модификациям не подлежат. И ценный дар хранился у самого старшего и выносливого в группе, который был неподвижен на время стационарного барьера, вот и получил в попытке спасти остальных техникой по самое не могу. Тобирама и Изуна замирают, смотрят неверяще на обугленное тело, на сложившуюся в себя коробочку-шкатулочку с документами, от которых наверняка остался только пепел. «Как знал, что нельзя их сюда тащить», — мелькает у Изуны мысль. Куноичи-меднин бросается к мелким, Сайкен самодовольно вскидывает голову, косится на командира, и этого Изуна уже не выдерживает. — Уёбок… — получается тяжелым выдохом, и на удивление Сенджу рядом выдаёт то же самое одновременно с ним. Старшие братья отвлекаются от своего поединка, но Изуна уже почти не следит за ними. Сайкен начинает подозревать неладное, но Изуна всё равно искуснее в кендзюцу, да и в йайдзюцу тоже. Обезглавленное тело идиота падает, как кажется Изуне, медленно-медленно, куда медленней, чем он убирает меч обратно, отшагивает от Сенджу подальше — не стоять же и дальше с ним на расстоянии вытянутой руки? Хаширама с Мадарой неуверенно переглядываются — мол, ну и что дальше-то? Смысла драться особо нет, тут всё что могли — похерили катоном в рожу. Мадаре перед старым врагом даже неловко, сначала вроде как напали, а потом всё проебали. Иначе и не скажешь. И остальные — и Сенджу, и Учиха, выглядят пришибленными. И отнюдь не смертью Сайкена, который совершил фатальное число глупостей и подстав для всего клана за минимально возможное число времени, а сгоревшими бумагами. На них у каждой стороны было море планов, а кончилось всё ничем. Обменявшись ещё парой ударов, на остатках адреналина, они расходятся. Учиха забирают голову и тело Сайкена, несмотря на грозные взоры Сенджу, растворяются в темноте. Кейчи очень удивлён добротой брата Мадара-доно, просто прирезавшего идиота, а сам Мадара остро сожалеет о невозможности запереть нагло сваленный на Изуну дурдом где-нибудь под клановой деревней, под землёй, поглубже, чтобы не высовывались. Изуна даже не бесится, он ощущает жуткую усталость, как и каждый раз, когда его подопечные бьют очередной рекорд идиотизма. И то, что брат не станет высказывать ему за выходку этого идиота, ничего не меняет. И для кого, спрашивается, повторял, требовал крайней осторожности с техниками… И ведь не переводится в клане пополнение для дурдома, если б перевелось — Изуна сам и казнил бы каждого в своём отряде. А остальной клан дружно копал бы для них могилы, если б помогать казнить не вышел бы, как тот же Кейчи. А Мадара опять будет всю ночь курить и вздыхать на луну и людскую глупость. Сенджу тоже забрали своих, запечатали прожаренное тело, скрупулёзно собрали останки ящика под угрюмым взглядом Тобирамы, и двинулись по ночному лесу к себе, стремясь поскорее спрятаться за стены родной деревни. Это даже не провал, и то, что свиток не достался Учихам, не сильно-то греет. Всё равно перспективы не радужные. Даже Хаширама не убеждает окружающих, что всё обойдётся, и в следующий раз они все постараются лучше. К старшему Сенджу опасливо не приближаются, он мрачнее тучи и опаснее анаконды в линьке. Тобирама только вздыхает и прикидывает, возможно ли как-то прикрыть этот провал, получить копию у секретаря советника, не уронить престиж клана. Шиноби да бумажку проебали! Куда уж хуже. Хотя есть куда — обвинение в неуважении правителя. Как же, дар от чистого сердца, да не уберегли, да ещё если увидят в каком он неприглядном виде! Тобирама ёжится и предвидит своё скорое возвращение ко двору Даймё, и тяжело вздыхает.***
А на следующее утро, в которое, по-хорошему, он может выспаться за все свои бессонные бдения, его покой нагло нарушают. У покоя — умилительные чёрненькие ушки, пушистая шёрстка и длиннющие усы. Кошка — на вид самая обычная, чисто чёрная и мелкая, сидит у его футона и вылизывает лапку, поглядывая на него серо-зелёными глазами. Кошка даётся погладить и мурлычет, бегает за ним и по деревне весь день, а вечером под футоном обнаруживается запечатанный на его чакру футляр со свитком, а на подушке — несколько чёрных волосков, что так неудачно попадаются на глаза зашедшему к брату Хашираме. И весь день был удачным, ведь как можно чему-то расстраиваться когда рядом, протяни руку — и есть пушистая красавица, готовая мурчать и ластиться, стоит только предложить. И на угощение — полную тарелку густых сливок, и кусочек вырезки, — реагирует благосклонно. Тобирама уже начал прикидывать, как отбиваться от подколок на тему того, что воротник у него белый, а вот кошку завёл чёрную, когда интрига раскрывается. Вот ведь действительно — что призыв, что хозяйка! Тобирама бережно прячет свитки после прочтения, и обещает себе две вещи: познакомиться с кошкой поближе и устроить сеанс церебрального секса «здесь может бегать как у себя дома любая кошка, а значит и призыв!» ответственным за безопасность селения. К его немалому облегчению, ничего важного кошка услышать не могла. А воспоминания о её хозяйке ещё долго помогают ему сдерживать особо едкие замечания. Окружающие определёно задолжали Акеми-таю не одно кимоно! …чуть позже, совершенно другим, прохладным осенним утром Тобирама снова обнаружит рядом со своим футоном Аки-неко, демонстративно ничем от обычной кошки не отличающуюся, но нагло мурлычущую и даже уши от взгляда не прижимающую, он поймёт, что отбиваться от подколок на тему цветов кошки и воротника ему всё-таки придётся.