Амулет сарматского шамана

Чернокнижник взглянул на багровый краешек солнечного диска, быстро тонущий в черной зубчатой кромке леса. Нахмурился. Через полчаса и на открытом пространстве сумерки станут совсем густыми, а на лесной дороге, на последнем, верст в десять, отрезке до переправы, не будет видно ни зги. Как назло, конь прихрамывал все сильнее, его надо бы не гнать, а наоборот, поскорее расседлать, поставить в стойло, размять и растереть припухшее путо целебной мазью — иначе завтра расхромается так, что в ближайшие несколько дней о продолжении пути придется забыть. Как бы ни хотелось ему заночевать уже на переправе, но коня нужно поберечь. Ничего, встанет на ночлег у трех верб... Уж как-нибудь, один раз, переживет этот блошатник... Чернокнижник знал, что после смерти старого хозяина трактир постепенно приходит в упадок, и, как поговаривалось, новый хозяин нечист на руку. Этого он не боялся. Мелкое ворье, болтающееся при трактире, с ведуном связываться побоится, хозяйка и непутевый сынок ее скорее будут лебезить, чем попытаются обмануть. Другое дело, что весь солидный люд, интересный ему, предпочитает здесь не останавливаться без крайней (как у него сейчас) нужды, проезжая прямо к переправе. Там и стряпуха половчее и поискуснее, и мастеровые всегда под рукой — если вдруг понадобилось коня подковать или упряжь поправить. И хозяева понадежнее, а потому там и полюднее, можно новости узнать, знакомцев встретить, весть или вещь с оказией передать. Да уж, совсем некстати конь захромал... На последних остатках дневного света чародей доехал до трактира. При тусклом свете лампадки растер горячее припухшее путо коня, вминая барсучье сало с растолченными травами, укутал в шерстяную тряпицу, напоил конягу и только потом вошел в продымленную гостевую, где хозяин вместе с двумя случайными путниками и сомнительным прощелыгой попивали хмельное. Чародею они не стоили за компанию, однако деваться было некуда, есть и пить нужно и чародеям тоже. Пока хмурая заспанная баба раздувала угли и пригревала густые щи (для себя варенные), волей-неволей прислушался к разговорам за другим концом стола. Прощелыга, долговязый мужик с плохими зубами и нехорошим взглядом (по шее его давно и явно веревка плачет) выслуживался перед двумя заможными гостями, травил байки, рассчитывая на дармовую выпивку, а может, и закуску. Страшные сказки — ну что еще могут рассказывать подвыпившим мужикам в холодный осенний вечер, когда тьма на улице, хоть глаза выколи, ветер уныло завывает в трубе, а раскачиваемые им ветви скребут по деревянной черепице как голодный упырь. — А потом конские следы переменились на медвежьи, медвежьи на волчьи, потом гляжу: только вороньи следки стежкой вьются. А потом и те исчезли, только видно — перьями мазнуло по песку. Улетела, стало быть. А кони-то прямо не свои, как будто взбесились, ержат, копытами бьют, все мылом покрылись и дрожат, бедные. А мы однако же все идем вперед, ведьма-не ведьма, а дела ждать не стануть! Мужики мы или кто?! Въезжаем в ложбинку, там и днем-то тьма, а уж ночью и зги не видать. Глядь, а посереди дороги ворона сидит. Да непростая. Здоровенная! Глаза красным огнем отсвечивают, и как каркнула — глядь, а язык-то у ней в клюве змеиный! Вот заливает, — думал чародей, — руками, поди-ка, не получается у него так работать, как языком. И эти двое слушают, раззявив рты... Однако ж, если там и впрямь ни зги не видать, рассмотреть в тьме ворону черную, да еще с высоты конского роста увидеть змеиный язык... Глазастый же мужик попался. Или у него самого глаза в темноте светились? Слушатели, одуревавшие от дорожной скуки, были благодарны, не вникая в детали и не ставя под сомнения правдивость рассказа. Подлили рассказчику хмеля в кружку (вместительный жбан уж порядком опустел), и благодарный прощелыга живописал дальше. О том, как ворона обернулась ведьмой (разумеется, старой и страшной), вытащила из-под черных лохмотьев золотой амулет и направила из середины его красный луч прямо в сердце его сотоварища, который тут же упал замертво. Чародей, усталый и озабоченный болезнью коня, слушал его вещание с раздражением, как слушают зудение надоедливой мухи, но вдруг насторожился и стал слушать внимательнее. Что-то ему начало рисоваться в памяти, где-то он уже слышал (или читал) о золотом диске с рудяным самоцветом, испускающим красный луч. Масла в огонь подлила трактирщица, как раз сподобившись принести разогретые щи с кусками мяса, она-де самолично видела эту ведьму с ее амулетом, как та направляла луч на ее поросят, отчего те передохли в течение трех дней. Чародей слишком хорошо знал людей, чтоб понять — говорят ли они правду. Оба, и прощелыга с гнилыми зубами, и старая трактирщица несомненно врали байку о вороне с красными глазами и об убиенных лучом поросятах, но говоря о золотом диске с красным камнем и лучом, исходящим из него, старуха ГОВОРИЛА ПРАВДУ. Она этот луч ВИДЕЛА. Чародей вспомнил, где он читал о луче и что это может значить. Невероятно. Но... Вдруг? Придется и этим двум выдумщикам вспоминать, уже без прикрас, где и у кого они видели эту занятную вещичку. Доев густое сытное варево, дождался, пока мужичонка, пошатываясь, выйдет во двор справить малую нужду, и осторожно вышел за ним следом. Мужик, не озадачиваясь манерами, справлял нужду прямо с крыльца под тусклым светом лампадки, покачиваясь и придерживая рукой спущенные портки. Несло от него сивушным перегаром и застарелым кислым запахом давно не мытого тела, так что чародея встряхнуло от гнуса. Нуж, чародеям не привыкать иметь дело и с более мерзкими субстанциями... подступил ближе и вкрадчивым голосом произнес: "А что, мил человек, ты и прямь видел тот золотой амулет с красным лучом?" Мужик с перепугу выпустил из рук портки, дернулся вперед и свалился бы с крыльца, если бы рука чародея не удержала на краю, поймав за шиворот. Путаясь в веревке-поясе, гнилозубый мужичонка тщетно пытался увязать падающие порты и заискивающе лебезил: — Правду вам говорю, господин хороший, как есть, все видел своими глазами, и ведьму ту проклятую, и ведьминский амулет ее, вернемся в трактир, и я вам всю правду как есть расскажу... — Мне ведь только правда и нужна, — ответил чернокнижник, пристально глядя в глаза мужичонке и стискивая его загривок холодными колючими пальцами, и нечто в его взгляде поведало, что этому человеку действительно нужно говорить правду, и прямо здесь и сейчас. Путаясь, сбиваясь и поправляясь, отвечал на вопросы, все еще придерживая рукой злосчастные портки. Рассказывать, собственно, было нечего. Как только выяснилось, что амулет он сам не видел и ведунью не догнал, чародей утратил к нему интерес. Тонкие и чувствительные, но сильные пальцы скользнули с мужичонкиного загривка на шею, нащупали хорошо известную им точку и сильно сдавили. Незачем лишним свидетелям, к тому же еще настолько болтливым, знать, что он интересуется амулетом и его новой хозяйкой. Да и не хотелось лишать себя удовольствия раздавить эту человеческую гниду. Обмякшее тело аккуратно спустил с близких мостков в воду — даже не булькнуло. Пошел по пьяни мужик справить нужду с мостков, в темноте поскользнулся, оступился, вода глубокая, уже по-зимнему холодная и густая, течение сильное. Бывает. А вот с хозяйкой поговорить нужно поаккуратнее, понежнее. Баба, может, и глупая, но глаза у таких острые, особенно на чужое добро... В это же время в ином трактире, у иной реки, шел другой разговор. Дионисий принимал важного гостя. На столе, покрытом выбеленной и вышитой льняной скатертью, теснились блюда с осетриной и печеными утками, сыром и ситным пористым хлебом, дорогим виноградом, заморскими финиками и фигами, орехами — местными лесными и привозными грецкими. Медовина и фряжское красное вино были налиты не в простые глиняные жбаны, а в серебряные чеканные кувшины. В серебряной же карафе была налита чистая и холодная ключевая вода, перед гостями стояли дорогие серебряные кубки. Хозяин расстарался, чего и говорить, а сейчас сидел во главе стола, нервозный и потный, старательно скрывая опасения: уж очень важная и рискованная рисовалась сделка, если выгорит — на много лет вперед обеспечено будущее семьи и более высокое положение в обществе... А если не выгорит — Дионисий не хотел даже думать, чем бы могло окончиться предлагаемое дело. Ответственность давила на плечи, как мельничный жернов, не только за свою семью, но и за братову. А брат сейчас переживает меньше всех, с малых лет привык полагаться во всем на старшего Дионисия, с тех самых пор, как умер не в свой час их отец, и Дионисий, тогда еще всего лишь подросток, встал во главе семьи. Важный гость, богатый греческий купец, был не один. Сопровождал его местный горожанин, вроде бы солидный и заможный мужик, вхожий и в каменные двухярусные палаты, что стоят прямо возле княжеского дворца. Казалось бы, радоваться надо и почитать за честь, что такие люди снизошли до хозяина трактира на границе рыбацкой и златницкой четвертей, но Дионисий ощущал тревогу... Слишком уж хорошо все складывалось. Слишком хорошо! Его осторожная натура, острый и практический ум велели как следует осмотреться вначале, прежде чем взять лакомую наживку. Недаром сам он по молодости был страстным рыбаком, да и сейчас бы, кабы не вечные дела, рад посидел бы с удицей, подманивая пугливого крупного сазана, который рано или поздно соблазнится и схватит приманку вместе с крючком. В мире людей все происходит точно так же: там, где плавает слишком много корма, обязательно найдутся куски с крючком. Грек не внушал ему опасения, купец он уважаемый, уже много лет торгующий дорогим товаром, а вот мужик-компаньон ему не нравился. Не было у него ни сколь-нибудь значимой торговли, ни земель, ни ремесла процветающего. И, хотя с барыгами и разбойниками вроде бы не водился, непонятно было, с чего так обеспеченно и беззаботно живет. Средства, они ж сами от себя, как грибы от сырости, не растут. Уже, как требовал обычай и правила приличия, за трапезой обсудили погоду, летошний урожай и виды на будущий, городские сплетни и текущую ярмарку, посетовали на торговлю (прибедняясь, как водится), и разговор вплотную подошел к насущному вопросу, ради которого здесь и собрались. На момент повисло неловкое молчание. Ведунья встала, отвесила всем присутствующим мужчинам поклон, собрала опустевшие блюда и вышла вон. Ее присутствие, собственно, и не нужно — всё, что нужно, она услышит и узнает и так. Главное уже узнала... Поняла. Отнесла посуду на кухню, села на лавочку, закрыла глаза и уже привычно начала разматывать серебристую нить сознания. И ей греческий гость не внушал опасений. Был он Дионисию хоть и дальней, но родней — по отцу. Смотрел на трактирщика с симпатией и размышлял о том, как может быть полезен для него этот обрусевший грек с практической сметкой, знающий всех и вся в этом городе, и сам притом — тихая и неприметная фигурка на местном политическом ристалище. А вот его сопровождающий глядел на них обоих глазами голодной лисицы... И мордочка-то умильная, и взгляд масляный, но прижатые уши и тело, застывшее перед броском на добычу... И холодок по спине, мысли, загнанные глубоко внутрь опасением — не проговориться бы... Как же он старательно прячет поганые мыслишки-то! И складно как поет, мурлыкает, сам понемногу начиная верить в то, что говорит. Пожалуй, самое время подать условленный сигнал Дионисию — пусть пытает, спрашивает у сладкоречивого гостя самые важные вещи по делу. А она уж ему теперь соврать не даст, на то она и ведьма. Мужик, рассыпающийся в словесах, вдруг запнулся на полуслове, замолчал, глядя в пространство отсутствующим взглядом. Кусок осетрины так и держал в жирных пальцах, не донеся ко рту, а ведь все время от начала столования успевал бойко говорить и не менее расторопно есть, и вдруг застыл. Растерянно замялся и как бы нехотя выдавил из себя — спрашивай, что ты хотел спросить, хозяин....